ТОЧКА НЕВОЗВРАТА
Глава вторая

ОГЛАВЛЕНИЕ

Глава первая. «ВОСКРЕСШИЙ» НА МИТИНГЕ
Глава вторая. ШАГИ К ТОЧКЕ НЕВОЗВРАТА
Глава третья. «КЛЕВЕЩИ, КЛЕВЕЩИ – ЧТО-НИБУДЬ ДА ОСТЕНЕТСЯ»
Глава четвёртая. ВСТРЕЧИ С «ВОСКРЕСШИМИ»
Глава пятая. ЕЩЁ ТРИ ШАГА К ТОЧКЕ НЕВОЗВРАТА
Глава шестая. И СНОВА «КАЗНЬ ЕГИПЕТСКАЯ»
Глава седьмая. ОТЕЦ И СЫН
Глава восьмая. «РОССИЯ ДОЛЖНА БЫТЬ СИЛЬНОЙ…»
Глава девятая. «В ПОСЛЕДНИЙ ЧАС!..»
Глава десятая. ИЗ «ОКТЯБРЯ» В ОРАНЖЕВОЕ БОЛОТО

"Видя зло, ты возмущаешься, содрогаешься и легко мысленно обвиняешь власть за то, что она сразу не уничтожила это зло и на его развалинах не поспешила воздвигнуть здание всеобщего блага. Знай, что критика легка и что искусство трудно: для глубокой реформы, которую Россия требует, мало одной воли монарха, как бы он ни был твёрд и силён, ему нужно содействие людей и времени. Нужно объединение всех высших и духовных сил государства в одной великой передовой идее; нужно соединение всех усилий и рвений в одном похвальном стремлении к поднятию самосознания в народе и чувства чести в обществе. Пусть все благонамеренные, способные люди объединятся вокруг меня, пусть с меня уверуют, пусть самоотверженно и мирно идут туда, куда я поведу их, и гидра будет побеждена! Гангрена, разъедающая Россию, исчезнет! Ибо только в общих усилиях - победа, в согласии благородных сердец - спасение". Как актуальны эти слова! Если бы не упоминание о монархе, их можно было бы отнести к сегодняшнему времени. Но на самом деле этот отрывок взят из беседы Николая Первого и Александра Сергеевича Пушкина в 1826 году, беседы, записанной другом поэта Струмынским тотчас после возвращения Пушкина из Чудова монастыря, где он и встречался с Государём. Давайте же обратим эти слова в сегодняшний день и посмотрим, а всё ли сделал каждый из нас, чтобы победить зло. Одни словом, пусть каждый спросит себя: "Чем я помог Верховной власти повернуть Россию на путь возрождения?" Пока же мы видим вокруг себя одних болтунов, пальцем о палец не ударивших во имя России, ибо честных тружеников, отдающих все свои силы Отечеству, на трибунах "оранжевых" митингов встретить невозможно!
И в этом нам поможет новый роман члена Союза писателей России Николая Шахмагонова, автора многих книг по Русской истории, в числе которых "Светлейший Князь Потемкин и Екатерина Великая в любви, супружестве, государственной деятельности" (серия "Русские Витязи"), "1812 год. Новые факты наполеоновских войск и разгром Наполеона в России" (серия "Русские Витязи"), "Самодержавие Андрея Боголюбскиго", "Иоанн Грозный - Царь "последние времён"?", "Витязь Самодержавия Император Николай Первый", "Цареубийство Павла Первого и тайна Александра (?) Благословенного", "Тайны Царской Династии", "Гений, чтобы царствовать. (Истоки, эволюция и перспективы государственной власти в России", а также романов "Офицеры России. Путь к Истине", "Судьба Советского Офицера", "Постижение Любви", "Огонь Очищения", "Подсказка Создателя" и многих других.

ГЛАВА ВТОРАЯ: ШАГИ К ТОЧКЕ НЕВОЗВРАТА

Первый шаг

Встреча с Масленниковым взволновала Синеусова, который теперь носил другую фамилию и был уже как бы не самим собой. Он ехал из Москвы после митинга в закрытом фургоне и думал горькие думы свои. Как всё случилось? Как произошло? Когда он оступился и сделал первый шаг к падению? Ведь учился, как и все товарищи, сначала в суворовском, затем в общевойсковом командном училищах. Влюблялся… Но в первые мягкотелость проявил именно в вопросах любви.

"Может, именно здесь собака зарыта, может, отсюда всё и началось?" - неожиданно подумал он. Вспомнил, как однажды, ещё курсантом, впервые испытал горечь и боль предательства, горечь и боль измены. Вспомнил, как ждал возле института свою возлюбленную. Их роту отпустили на каникулы в середине февраля, когда у студентов уже начались занятия. Полный надежд и планов он отправился прямо домой к своей возлюбленной. Но дома сказали, что Надежда в институте - у неё три пары лекций. "Раз лекции, - подумал он, - значит, она в основном здании". Успел к концу занятий, когда студенты шумною гурьбой выходили из института. Он отошёл в сторонку и тут же увидел в дверях Надежду. Она вышла и остановилась, кого-то поджидая. Вскоре показался невысокий паренёк, который обнял её за талию, чмокнул в щёчку, и они, веселые и довольные, побежали к трамвайной остановке. Синеусова Надежда даже не заметила.

Правда, после того, что он увидел, всё теряло смысл, а потому в тот же день уехал в Ленинград, к родителям.

Надежда сама нашла его после каникул, приехав в училище и вызвав в комнату посетителей. Она вела себя, как ни в чём ни бывало, а Синеусову и сказать было нечего. Он даже умолчал о том, что приходил к институту и видел её. Она же говорила так, что он устыдился своей ревности, которая вдруг почему-то показалась беспочвенной.

- Ну что с распределением? Направляют в Германию? - как бы между прочим поинтересовалась Надежда.

- Командир роты сказал, что у меня с распределением проблем не будет. Я кандидат на диплом с отличием, - с гордостью напомнил он.

- А меня уже теребят с распределением. Правда, у жён военных диплом свободный, - сказала она и с лёгким прищуром посмотрела на него.

У Синеусова даже дыхание перехватило. Он сразу не нашёл слов. Надежда же заговорщицки прошептала:

- Жду тебя в субботу. Кажется, предки куда-то намылились на эти выходные.

С субботы всё и началось. Он отпросился в увольнение на сутки, и все сутки провёл у Надежды дома, впервые прикоснувшись к женщине так, как прежде не прикасался ни разу. Впрочем, если для него это всё было впервые, то для Надежды оказалось этапом пройденным. Он не решился затрагивать столь щекотливую тему, потому что вообще в ту пору был очень деликатным и нерешительным. Пока был с Надеждой, мысли не слишком одолевали его. Но уже в метро, а затем в автобусе, по пути в училище, досада навалилась со всею силою. К радости нового, необыкновенного, испытанного им впервые, примешивалась горечь. Он не мог не думать о том, что всё это необыкновенное для него, у Надежды случалось и прежде. Но уже ничего не мог поделать с собой и своими чувствами.

Второй шаг

Они поженились весной, а осенью он уже служил в Группе Советских войск в Германии, куда скоро вызвал и молодую свою жену. Минул год. Семейная жизнь шла ни шатко, ни валко. Надежда увлеклась самодеятельностью, подолгу пропадала в полковом клубе. И вот однажды на Синеусова обрушился ушат ледяной воды. Командир полка, уже немолодой, умудрённый опытом полковник, как-то после командирских занятий, подозвал его к себе и сказал:

- Лейтенант Синеусов, пойдёмте на обед. Мне поговорить с вами нужно.

В небольшом кабинете, отделённом от общего зала плотными занавесками, они оказались одни. Полковник молчал, пока они расправлялись с закуской, но перед тем, как официантка принесла первое блюдо, заговорил с некоторой досадой в голосе:

- То, что я сейчас скажу, может быть, и не должен говорить вам. Но, представьте, я впервые в жизни не ведаю, как поступить. Не ведаю, что правильнее - сказать вам или умолчать. Решил сказать, но с одним условием - об этом нашем разговоре никому ни слова. Я поддержу вас в любом вашем решении, в любом законном и правильном решении, принятом по-мужски.

Видно было, что командиру нелегко даются эти слова, ведь приходилось затрагивать тонкие струны человеческих отношений. Даже замполит, как узнал потом Синеусов, уговорил командира избавить его от этого разговора. И вот этому уважаемому всеми полковнику пришлось выступать в роли, казавшейся ему самому очень неблаговидной. Уже потом Синеусов понял, что командир пошёл на это ради него, лейтенанта, которого хотел наставить на путь истинный, подсказать единственно верное в подобной ситуации решение. Он пошёл на это в какой-то степени, даже рискуя своей репутацией. Но пошёл, ради важной, как ему казалось, цели.

Но всё это Синеусов понял потом, а в тот миг пелена застелила глаза, и, наверное, та же пелена застелила разум. Мороз пробежал по коже. Он ещё не совсем понял, что имеет в виду командир полка, но явились предчувствия, самые неприятные. Были основания для тех предчувствий.

- Ваша жена занимается в полковой самодеятельности. Вы это знаете, - сказал командир.

- Знаю, - упавшим голосом сказал Синеусов.

- Так вот, её самодеятельность выходит за рамки приличия.

- Не понимаю, - прошептал Синеусов, хотя вряд ли уж совсем мог не понимать, что имеет в виду командир полка, поскольку какие-то сомнения, какие-то предположения, чисто интуитивные, не подкреплённые фактами, всё-таки, если признаться честно, у него нет-нет да появлялись.

- Всё вы понимаете. Неужели у вас никаких подозрений не закрадывалось? - прямо спросил командир, словно прочитав его мысли.

- Не-ет, - протянул Синеусов, не решаясь признаться, и всё ещё на что-то надеясь.

- Я не буду называть фамилии солдата, с которым у вашей жены, скажем так, неформальные отношения, но о том, что таковые отношения существуют, мне известно доподлинно. Иначе бы я никогда не коснулся этой темы.

Синеусов сидел в оцепенении.

- Я понимаю, как тяжело это вам слышать, - продолжил командир полка. - Мы пытались воздействовать на вашу жену, пытались урезонить. Мы даже отправили в другую часть предмет её увлечения. Но хватило ненадолго. Появился другой солдат, и вскоре всё возобновилось. Ну, а это уже ни в какие рамки не укладывается, - с горечью прибавил он, в сердцах махнув рукой. - Я прошу вас проявить выдержку и мудрость. Продолжать семейные отношения с такой женщиной нельзя, ведь у вас впереди целая жизнь - служба, гарнизоны, выезды на полигон. Вы меня понимаете?

- Понимаю.

- Но решение за вами, только за вами. Хочу, чтобы оно было мудрым и взвешенным. Если примете решение расторгнуть брак, я поддержу вас и постараюсь защитить от политработников, если вздумают заводить всякие там дела. Но, полагаю, что и они поймут. Одна просьба - сохранить выдержку и достоинство. Вы офицер. Вам тяжело и больно, но лучше сразу вырвать занозу, нежели затем удалять разросшийся гнойник. Мне предлагали выслать вас в Союз вместе с ней, и с глаз долой, - командир сделал паузу и прибавил: - И никаких проблем. Для нас не каких проблем. Но вы хороший командир. А эта женщина вас погубит. И я на свою ответственность даю вам шанс. Никто не решился сообщать вам об этом, зная вздорный характер вашей жены и не желая скандала. Мне бы не хотелось, чтобы вы сказали, что узнали всё от меня. Вашу жену, конечно, необходимо убрать отсюда. Я не буду рассказывать о деталях, щадя ваше мужское самолюбие, но, поверьте, она заслуживает того.

Всё это Синеусов выслушал молча.

Командир полка говорил ещё о том, что подобное, увы, случается, что бывают распущенные женщины, которых уже невозможно перевоспитать. Но Синеусов думал и осознавал другое: да, Надежда не любила его, да, она вышла замуж, быть может, ради поездки в Германию.

- Я разрешаю вам сейчас уйти со службы. Какая служба после такого разговора!? Надеюсь, что вы поступите правильно и не подведёте меня.

Синеусов вышел из столовой сам не свой. Первым желанием было ринуться в клуб застать, увидеть, наказать, но вспомнил, что в клубе выходной, и никаких мероприятий нет. Командир правильно выбрал день.

Синеусов направился домой, едва сдерживая слёзы обиды и гнева, которые душили его. Надежда открыла дверь, как ни в чём ни бывало. Она была в очень коротком халатике, она была в том виде, который всегда возбуждал его. Но в данный момент этот вид вызвал лишь раздражение, ибо всё то, что открывалось его глазам, было не его, всё это было общим, всё было доступным для других, причём для солдат, быть может, даже для кого-то из его подчинённых.

- Ты так рано?!

Он ударил её по щеке. Она отступила в удивлении. Он стал упрекать её, а она возражала с необыкновенной наглостью.

- Всё ложь, ложь, клевета… Все завидуют тебе, дураку, завидуют, что у тебя самая красивая жена в полку, а у всех клячи кривоногие. Завидуют, что я пою, что играю на рояле…

Она легко перекричала его. Ему нечем было крыть, тем более, он не смел назвать источник информации.

- Ну, кто, кто тебе сказал? Говори, кто… А - а, вот видишь - нечего сказать.

Она обняла его, стала горячо ласкать, приговаривая, что он у неё единственный и любимый. Он сдался, не устоял, и долго ещё продолжались жаркие ласки, после которых она вырвала-таки у него признание.

Сражённый её порывом, не разглядев в этом порыве фальши, он рассказал о беседе с командиром полка в столовой. Ну а о разводе даже заикнуться не посмел.

"Вот где я сломался второй раз в жизни, - подумал Синеусов и тяжело вздохнул, неподвижно глядя перед собой и ничего не видя, ничего не замечая. - Да, во-первых, нельзя было жениться на Надежде, во-вторых, уж раз женился, нельзя было прощать предательство… В результате, словно бы заразился от неё сам этим омерзительным вирусом… По существу, предал командира полка, которому значительно легче было организовать отправку в Союз неблагонадёжной семейки…"

Что же заставило так поступить? То, что он испытывал к Надеже какую-то порочную страсть. Именно порочную. Он забывался в её объятиях и терял волю. Она же играла, всегда играла с ним, о чём он догадался лишь позднее. Вот и в тот раз, едва услышав имя виновника разоблачения, она, забыв о ласках, резко и грубо вырвалась из объятий, воскликнув:

- Ну, погоди у меня! - и моментально одевшись, убежала в полк.

Потом уже стало известно ему о том, что она ворвалась в кабинет командира полка и устроила скандал. Всё получило огласку, причём широкую. Командиру, конечно, крепко досталось от начальства за этот эксперимент, и Синеусов боялся попадаться ему на глаза. Да и командир явно не желал видеть его. В Союз их отправили вместе с женой. Перед самым отъездом командир полка, приметив его, выходящего из строевой части с документами, с презрением сказал:

- А ведь я вас хотел спасти. И от позора нынешнего и от неприятностей грядущих. Никогда прежде так не ошибался в людях.

Оставлять его служить в полку, было уже нельзя. Факт, до того дня тщательно скрываемый командованием, теперь не позволял сделать этого, да и Синеусову самому было уже стыдно глядеть людям в глаза.

Сколько лет прошло, а он всё никак не мог избавиться от стыда за тот свой поступок. Он так и не смог отрешиться от страсти к той порочной женщине, и само Провидение освободило его от неё, наказав, правда, не его одного, а и детей тоже. Впрочем, детям с нею было точно так же, как и без неё. Дети появились сразу, едва вернулись в Союз. Это было его требование, которое она не могла не выполнить. Сначала один сын, спустя два года - второй. Третьего ребёнка она не захотела, прекратила беременность, и вскоре снова у неё появился "милый друг", с которым она встречалась довольно открыто, пока оба и не разбились на его автомобиле.

А потом была служба… Причём он всё менее годился для службы строевой, ведь на руках были дети. Пошли навстречу. Учитывая, что он пописывал заметки в дивизионную и даже в окружную газеты, его сделали корреспондентом организатором газеты мотострелковой дивизии, затем он постепенно пошёл дальше по журналистской линии. Причём, он в принципе был удобным журналистом - добросовестно выполнял все задачи и заказы командования: кого приказывали, хвалил, кого приказывали - критиковал. Так и оказался в Москве, в военном журнале.

Третий шаг

Кончилось время, когда он подпадал под прибаутку: "На дворе январь холодный - в отпуск едет "ванька взводный". Теперь он в отпуск ездил летом, да и с путёвками в санаторий проблем не было.

Провидению угодно было, чтобы он попал в Пятигорский военный санаторий в то же лето, когда там побывал и Теремрин. Правда, они практически не пересеклись. Теремрин приехал утром, а Синеусов в тот же день после обеда покинул санаторий. Но связала их одна прочная ниточка, которую звали Ирина. И воспоминания об этой вот крепкой и прочной ниточке, воспоминания об Ирине, были тем единственным светлым, разумеется, кроме постоянных мыслей о детях, что помогало Синеусову в трудные годы пребывания в неволе. Он не случайно вздрогнул, когда узнал, что Масленников, которого встретил на митинге, собирается в тот же день повидаться с Теремриным. Он был знаком с Дмитрием Николаевичем, правда, познакомился не в санатории - там они разминулись, а позднее, в подмосковном доме отдыха, где опять же камнем преткновения явилась Ирина. Медленно, но неуклонно закручивался любовный треугольник…

А всё началось с обыкновенного танцевального вечера. Однажды, сосед по столу в столовой уговорил его пойти на танцы в "Ленинские скалы". Поход оказался неудачным. Именно в тот день танцевальный вечер заменили концертом.

- Ну, вот, - совсем без огорчения сказал Синеусов. - Значит, не судьба.

- Подожди, не спеши, - сказал его приятель. - Взгляни-ка, какие здесь лапушки ходят-бродят. Да вот хоть та, в платье светло-голубом.

- Да, пожалуй!

Девушка действительно была очень мила. Легкое светлое платье подчёркивало талию, и высокие стройные ноги.

- Подойди и пригласи к нам на вечер. Думаю, что концерт, который затеяли здесь, её тоже мало вдохновляет, - предложил приятель.

- Как это, подойди? - удивлённо переспросил Синеусов.

- Э-эх, учись у старых бойцов курортного фронта. Пошли.

Синеусов покорно последовал за товарищем. Тот извинился, раскланялся весьма галантно и витиевато заговорил:

- Как печально, что нас лишили возможности потанцевать с такими прелестными девушками. Но есть выход. Не соблаговолите ли принять наше приглашение и проследовать пешим маршем в клуб военного санатория?

- Спасибо за приглашение. Не соблаговолим, - ответила девушка в светло-голубом платье.

Но тут она обратила внимание на Синеусва, которого в первую минуту не заметила, и сразу как-то преобразилась, лёгкий румянец коснулся щёк. Ответила уже более приветливым голосом:

- Впрочем, мы как раз обдумывали этот вопрос.

- Отлично. Этот добрый молодец встретит вас у входа в клуб.

Минут за двадцать до начала танцев Синеусов подошёл к клубу. Девушек не было. Он некоторое время стоял в раздумье. Потом решил, что, все-таки целесообразнее их встретить там, где познакомились с ними. Понравилась ему статная красавица в светло-голубом платье. Почувствовал, что и он приглянулся ей. Ирина была молода, красива яркой и броской красотой. Редкий мужчина не оборачивался, когда она шла по улице. Не одно мальчишеское сердце было разбито её красотою в школе, не одно юношеское - в институте. Но её сердце оставалось спокойным и равнодушным к комплиментам. Синеусов не знал всего этого, но почувствовал, что Ирина благосклонно отнеслась к нему, не знал, что она и сама удивлялась этой своей благосклонности. И всё же он почувствовал что-то такое необыкновенное в её взгляде - теплоту, расположение что ли. Лишь потому и отправился в "Ленинские скалы".

Увидев её возле клуба, подошёл и проговорил с некоторой долей стеснения:

- Я за вами. Подумал, что сами вы вряд ли придёте.

- Попутчицы куда-то подевались, - подтвердила Ирина. - А одна я, конечно же, не пошла бы.

- Давайте знакомиться. Александр, - представился он.

- Ирина, - назвалась в ответ девушка, и тут же предложила: - А может ну их - танцы. Погуляем по городу.

- С удовольствием... Тем более такой чудный вечер…

Было ещё светло, но жара уже спала, и в природе медленно наступало умиротворение, которое постепенно передавалось курорту. Они, не спеша, пошли вниз по улице, пересекли территорию военного санатория. Говорили о пустяках, как обычно бывает в первые минуты знакомства.

- Вы военный? - спросила Ирина.

- Да. А вы, наверное, студентка?

- Не угадали... Преподаю историю в школе.

Где-то внизу играла музыка.

- Что там? Танцевальная площадка? - поинтересовалась Ирина.

- Поющий фонтан, - пояснил Синеусов.

- Но там же танцуют, - сказала Ирина, кивнув на медленно передвигающиеся в такт музыки парочки.

- Это импровизация... И мы можем потанцевать.

- Нет-нет, лучше просто постоим, послушаем музыку.

Они остановились у гранитного парапета, за которым плескалась вода.

Лёгкий порыв ветра бросил мириады брызг, переливающихся в лучах прожекторов, и Синеусов, почти машинально, словно уберегая от этих брызг, обнял Ирину за плечи и тут же поспешно убрал руку. Уже стемнело, и парк "Цветник", озарился призрачным светом фонариков, спрятанных в живописных островках кустарника. От центральной аллейки разбегались аккуратные дорожки, вьющиеся средь газонов и клумб. Они вели к гроту "Дианы", камни которого помнили Лермонтова, бывавшего там с шумными компаниями, а далее - к старинной галерее, из которой лилась музыка, постепенно заглушающая музыку оставшегося позади фонтана.

Синеусов и Ирина поднялись по каскаду каменных лестниц к Академической галерее и остановились полюбоваться волшебным ночным пейзажем курортного города, раскинувшегося перед ними в долине. Линии разноцветных фонариков, которые одни лишь только теперь и обозначали "Цветник", погружённый во мрак ночи, выводили, словно огни посадочной полосы, на небольшую площадь, куда время от времени выскакивали из боковой улицы шумные трамваи, издавая колёсный скрежет на крутом повороте. Рельсы уносили их вдаль, к железнодорожному вокзалу. Всё это было внизу, а чуть выше площадки, на которой они стояли близ Лермонтовой галереи и грота Лермонтова, на отроге Машука, нежно и таинственно пела Эолова арфа, навевая особые, захватывающие грёзы.

Ирина прислушалась к этому непрерывному, лишь меняющему высоту звучания голосу арфы и вопросительно посмотрела на Синеусова.

- Это и есть знаменитая арфа, - пояснил он и уточнил: - Эолова арфа.

- А можно туда подняться?

- Конечно... Пойдёмте,- сказал он.

Они окунулись в темноту асфальтовой дорожки, кое-где, на крутизне, переходящей в каменные ступеньки и лишь в редких местах освещённой скрытыми в листве деревьев фонарями. На каменной площадке возвышалась старенькая, дореволюционной постройки башенка на постаменте, с колоннами по кругу. На павильончик были наведены прожектора подсветки, позволяющие её видеть из самых дальних концов старого города. Синеусов пояснил, что арфа и орёл, скрытый в темноте, на отроге, за каскадной лестницей - символы Пятигорска.

- Как же хорошо, как удивительно хорошо здесь, - сказала Ирина.

- Мне тоже нравится, потому что я с вами рядом, - ответил он.

- Так спокойно на душе... Уходят все тревоги,- молвила она. - Стоять бы и слушать, слушать... Но время ... В корпус ведь не пустят.

По лабиринту тенистых полуосвещённых тропок они выбрались на тротуар, миновали станцию канатной дороги и скоро оказались перед высоким зданием лечебного корпуса санатория "Ленинские скалы".

- Я могу вас увидеть завтра? - спросил Синеусов, когда они прощались у входа в корпус с более оптимистичным, нежели у нижнего корпуса, названием "Не всё ещё потеряно".

- Вы знаете, как называется этот корпус? - вместо ответа спросила Ирина.

- Знаю, - ответил Синеусов и прибавил с улыбкой: - Значит, не всё потеряно?

- Так подходите завтра на то же место после обеда, - предложила Ирина.

- Буду в пятнадцать ноль-ноль!

Он поклонился, взял её руку и быстро поднёс к губам. Затем резко повернулся и, не оборачиваясь, пошёл в сторону военного санатория. Верхняя проходная была уже закрыта. Синеусов легко взял заборчик перекатом, почувствовав позабытую юношескую удаль, и скоро уже был в своём номере.

Синеусов отвлёкся от воспоминаний. Машина неслась по какому-то большому шоссе, изредка меняя полосы движения. Но окна были плотно зашторены, и прикасаться к шторам запрещалось. И от него и от его группы скрывали, в каком направлении от Москвы их везут, скрывали, где находится подмосковная база организации. Скрывали даже от Синеусова, хотя и доверяли ему несколько больше, даже назначили старшим группы. Ещё давно, в начале своего плена, он, посаженный на все крючки по полной программе, неожиданно попросил не использовать его в России. Против ожидания, его "хозяева" согласились. Кто они? Откуда? Он так за много лет и не узнал. Подозревал, что относятся они к какой-то международной криминальной организации, возможно, даже террористической, но проявлять особый интерес было опасно. Да и какой смысл? Всё устроено было так, что он не мог ни сбежать, ни послать о себе весточку. И постепенно он успокоился.

И вдруг, совершенно неожиданно, ему сказали, что придётся поработать в России. Это случилось вскоре после того, как завершились основные действия в одном из арабских государств, и цветущая страна превратилась в нищую, разграбленную и разрушенную. Тогда он робко возразил, мол, обещали. Но ему объяснили, что теперь отказываться смысла нет, ибо, добавили с издёвкой, "это есть наш последний и решительный бой". Тогда он подумал, что надо бежать, пусть ценой жизни. Но не решился. Решимость действовать дерзко пришла к нему лишь однажды, перед самым пленом, а точнее уже в плену, ибо он, вырывая гранату и подрывая себя вместе со всеми, понимал, что не зря его увозят непонятные люди в неизвестном направлении и ничего, кроме самых жестоких истязаний его впереди не ждёт. Он догадался, что требовать будут документы, но документы он, даже если бы и пожелал, отдать им уже не мог.

Почему с такой силой нахлынули воспоминания об Ирине? Наверное, ещё и потому, что это были воспоминания о совсем другом времени. Утром он увидел Москву, небольшой кусочек Москвы - только площадь, заполненную митингующими. Но и увиденного было достаточно, чтобы сделать вывод о том, как всё до неузнаваемости изменилось. Это был совершенно другой город. На площади были совершенно другие люди… Пока выходили на площадь, обратил внимание на поток машин. И машины показались другими - зловещими, чёрными, угловатыми. И главное - чужими. Он помнил светлую Москву. В какой-то степени, это ощущение света придавало то, что в потоке машин было огромное количество такси, а все такси в то время имели светлую окраску. Да и разноцветные - красные, зелёные, светло-голубые, бежевые "жигулята", "москвичи" и "запорожцы" - тоже создавали светлый, радостный фон.

"Интересно, а как теперь выглядит Пятигорск? Ведь городов Кавказских Минеральных вод лишь слегка коснулась бойня"… - подумал он и тут же вспомнил, как перед вторым свиданием с Ириной отправился на центральный городской рынок за цветами.

Да, и там было всё светло, радостно, потому что тревога за будущее ещё не охватила людей, особенно тех, кто проводил отпуск в том замечательном оазисе.

Он старательно выбрал самый, на его взгляд, великолепный букет и точно в назначенный час занял выжидательную позицию в назначенном накануне месте. Ирина пришла без опоздания. День выдался жарким, и оделась она легко. На ней была алая блузка, подчёркивающая красивую грудь, и короткая юбочка, оттеняющая стройные высокие ноги, о которых говорят, что растут от плеч. Всё было столь ярко, гармонично и просто восхитительно, что, казалось, будто Ирина сошла со страницы журнала мод. Синеусов шагнул навстречу и с бесшабашной удалью опустился на одно колено, протягивая букет.

Она ответила мягко и ласково:

- Спасибо за цветы... Какой удивительный букет. Куда мы пойдём сегодня?

- Я обещал вам показать город. Вы на "Провале" были? - спросил Синеусов. - Нет? С него и начнём.

Сначала Синеусов показал Ирине "Провал" из туннеля, затем они поднялись к самому провалу в склоне. Туда ведут тропки. Огорожено это место весьма непрезентабельным заборчиком. Синеусов и Ирина постояли у этого заборчика. А когда спускались вниз по крутой тропке, он впервые и, можно сказать, по исключительной необходимости, обнял её, снимая с высокого бруствера, ограждающего дорогу от оползней. Лишь на мгновение охватили его руки горячую, притягательную талию Ирины, но и этого было достаточно, чтобы не сразу прийти в себя и успокоиться. От "Провала" они вернулись к каскадной лестнице, спустились вниз и пошли через "Цветник" и центральную улицу, к которой он выводил, до самого городского парка, нешумного и малолюдного, но с традиционными колесом обозрения, каруселями и эстрадой.

Чтобы не тратить время на ужин, заглянули в маленькое кафе со сладким названием "Шоколадница". Теперь подобных заведений хоть пруд пруди, а когда-то они были своеобразной достопримечательностью лишь некоторых городов.

- Мы сегодня доберёмся, наконец, до танцплощадки? - спросил Синеусов.

- Мне, наверное, надо всё-таки переодеться. Публика у вас почтенная. Удобно ли так? - спросила Ирина.

- На летней танцплощадке полумрак. Ничего страшного.

- И всё-таки я переоденусь…

Погода в Пятигорске переменчива. Весь день было жарко, и на небе - ни облачка, но к вечеру "Машук" надел шапку - так говорят местные жители, когда дождевые тучи седлают вершину горы. Примета простая - жди дождя. Но Синеусов ещё не знал местных примет. По узким улочкам поднялись на склон Машука к "Ленинским скалам", Ирина скрылась в подъезде своего корпуса, и вскоре появилась одетой уже для танцев. Они направились в клуб, но, когда миновали корпус с драматическим названием "Опавшие листья", на них упали вовсе не листья, а первые капли дождя. Не придав этому особого значения, они перешли дорогу, чтобы попасть к верхней проходной военного санатория. И тут на них обрушился каскад воды.

Они бежали к проходной, а дождь хлестал всё сильнее и сильнее. Не останавливаясь перед потоком воды, преградившим им путь, Синеусов подхватил Ирину на руки и перенёс через этот поток. Она охнула от неожиданности, обхватила руками его шею и не разжала объятий даже тогда, когда он уже поставил её на ноги. Их губы оказались близко друг к другу, глаза смотрели в глаза. Они были одни под проливным дождём, хотя справа прятался в зелени трехэтажный корпус, а слева белела санаторная столовая. Мгновение, другое... И горячий поцелуй, подобно молнии, озаряющей дождевую мглу и прорезающую своим светом стену дождя, соединил их уста. Мгновение... И новый отрезвляющий шквал дождя возвратил их в действительность. Они не сразу сообразили, что надо было скорее бежать под крышу, их тела ещё были рядом, сильные, молодые, плотно облегаемые вымокшей до нитки одеждой.

- Бежим ко мне, - опомнившись, предложил Синеусов. - Скорее, скорее, а то простудитесь...

Они миновали санаторский клуб. Танцевального вечера не было слышно. С летней площадки всех распугал дождь, а в зимнем зале ещё не закончился ремонт. Вот и жилой корпус, новый, многоэтажный, комфортабельный. Лифт поднял их на пятый этаж, и ещё через минуту он распахнул дверь своего номера.

- А сосед? - спросила Ирина. - Неудобно как-то.

- Я живу один, - пояснил Синеусов.

Ирина вошла и огляделась. Комната была просторной, с двуспальной кроватью и тумбочками по бокам, с письменным столом у окна. В углу, на журнальном столике - телевизор.

Она всё ещё стояла посреди комнаты, потому что не могла сесть - и юбка, и кофточка были настолько мокрыми, что могло показаться, будто их только что изъяли из стиральной машины, в которой сломался отжим. Синеусов предложил Ирине пройти в ванную и подал чистое полотенце с дальнего края кровати.

- Спасибо... Вот только переодеться не во что.

Он открыл стенной шкаф и с улыбкой протянул спортивные шорты с рубашкой, пояснив, что ничего более подходящего, увы, нет.

Ирина скрылась в ванной, а он быстро достал из холодильника бутылку Шампанского, фрукты, шоколадку и всё это красиво, насколько мог успеть, разложил на письменном столе. Ирина вошла в комнату, когда он уже завершал эту скромную сервировку стола. Он делал это настолько привычно и сноровисто, что она невольно подумала, причём не без сожаления, что вероятно подобное ему приходилось делать нередко.

- Прошу к столу, - пригласил Синеусов. - Нет-нет, садитесь на кровать. В кресле очень низко... Садитесь, садитесь, - прибавил он, предвосхищая возражения, - а я сяду на стул.

- Вам же будет не видно телевизор, - попыталась возразить она.

- И не нужно. Я буду смотреть только на вас.

Из телевизора, который в те годы стремительно обращался в бесноватый ящик, неслись обычные стенания по "преимуществам западного образа жизни". Губошлёпы из программы "Взгляд" шлепали о том, что, если в стране будет много очень богатых, в ней вовсе не останется бедных. И тогда все будут иметь возможность купить дачи, машины, ездить на вожделенный для "взглядовцев" Запад и, одним словом, удовлетворить все свои хотения. Это было время, когда люди, обманутые телевидением и жёлтой прессой, ещё верили бесноватым комментаторам и репортерам, принимая бесноватость за искренность.

- Что творится? Митинги, демонстрации, - с горечью сказала Ирина. - Не знаешь теперь, как историю преподавать.

- Митинги не возникают стихийно, - сказал Синеусов. - Если их организуют, значит, это кому-то очень нужно.

- Что нужно? - спросила Ирина.

- Будоражить народ, раскачивать лодку, подрывать авторитет власти, чтобы затем самим к этой власти прорваться. Ну, а то, что обещают, всё ложь. Обещания забываются на следующий день после захвата власти. И это не только у нас - это классика любой революции. Вы слышали, как вознёсся на самых бессовестных обещаниях Наполеон?

- Я слышала о подвиге в Тулоне.

- Это ложь. Он был обыкновенным буржуа… Помните как Маяковский писал: "Из-за спины СССР вылезло мурло мещанина". Так вот это мурло во Франции после окончания наполеоновских войн прозвали "корсиканским чудовищем". Это чудовище по имени Наполеон Бонапарт примкнуло к якобинцам, когда уже не было сомнений в их победе. Да, он отличился в Тулоне и за это отличие получил чин бригадного генерала в двадцать четыре года. Для оправдания невероятного взлёта была сочинена версия, что он составил "гениальный план" атаки форта Эгийетт, господствовавшего над рейдом Тулона…

- Да, так в учебниках! - подтвердила Ирина.

- Однако, письмо самого Бонапарта, отправленное из Тулона в Париж, свидетельствует об ином, - возразил Синеусов. - Я тут прочитал книгу одного нашего военного журналиста. Он цитирует это письмо: "Граждане Представители! С поля славы, хотя в крови изменников, возвещаю вам с радостью, что Франция отмщена. Ни возраст, ни пол не находили пощады. Те, которые были только ранены пушками революции, умерщвлены мечом вольности и штыком равенства. Поклон и почтение. Брут Бонапарт, гражданин Санкюлот". Вот в чём на самом деле заключался лозунг о равенстве, вольности и братстве, пропагандируемый якобинцами, а ныне подхваченный организаторами митингов в Москве, которые спят и видят реставрацию капитализма, что позволит им организовать ограбление страны. Все эти лозунги означали и означают равенство всех, кроме шайки революционеров. То есть равенство всех перед пушками и штыками этих самых революционеров. Это страшное донесение Наполеон написал на роскошном банкете, состоявшемся по случаю кровавой драмы в Тулоне, по случаю празднования казни над тулонскими безоружными рабочими, которых сначала заманили на Марсово поле под предлогом переписи для устройства на работу, а затем расстреляли в упор. Три тысячи безвинных жертв на совести "гения" и "благодетеля", коим привыкли выставлять Наполеона не только зарубежные, но и многие наши историки.

- Зачем же они пошли туда? - спросила Ирина.

- Им говорили, что нужна революция, чтобы ликвидировать монархию, чтобы всем дать высокооплачиваемую работу. Ну и рабочие стали требовать, чтобы обещания выполнялись. Тогда-то им и сказали, что собирают их на Марсовом поле, чтобы выполнить обещания. Выполнили. Огюстен Робеспьер, брат кровожадного Робеспьера, палача Франции, был рядом с Бонапартом во время умерщвления трёх тысяч тулонцев, и его восторженное донесение в Париж принесло чин бригадного генерала будущему тирану Европы.

- А я, поскольку историю преподаю, должна знать, что говорить ребятам. Они ж от мира не изолированы: телевизор смотрят, радио слушают. Родители их журналы и газеты обсуждают, - сказала Ирина и взяла книгу, лежавшую на столе. - Теремрин, - прочитала она фамилию автора. - Что-то не слышала о таком.

- О, это наш военный историк. Я его, к сожалению, тоже лично не знаю, но его материалы читаю - они отличаются новизной мышления, он смело опровергает ложь, укоренившуюся в истории.

- Теремрин. Надо запомнить, - проговорила Ирина.

Она, конечно, даже не предполагала, что этот самый Теремрин уже получил путёвку в Пятигорский военный санаторий и заказал железнодорожный билет.

Не мог этого знать и Синеусов. Не мог знать, что над его только что зарождавшимися отношениями с прекрасной девушкой, нависла серьёзная угроза. Не предполагал, что угроза это исходила не столько от Теремрина, сколько от его личной нерешительности и мягкотелости, столько раз подводившей в жизни. Да, впереди были новые ошибки, которые в конечном счете, и привели к очередному шагу к точке невозврата. А в тот вечер он ощущал себя бесконечно счастливым.

- Да, много интересного в истории, - резюмировал он. - Но не будем об этом сегодня. У нас отдых, прекрасные края, прекрасная погода и вы поразительно прекрасны.

- Да уж, погода, - вставила Ирина, снова стараясь увести разговор от обсуждения собственной персоны. - В чём домой теперь идти? В ваших шортах?

У Синеусова замерло сердце. Можно было понять это, как намёк на желание остаться у него, но он тут же отбросил эту мысль, понимая, что сказанное вряд ли можно истолковать подобным образом. Когда вы молоды, полны сил и энергии, а рядом с вами обворожительная молодая женщина, когда вы с нею одни в комфортабельном номере, где никто не может вам помешать, когда перед вами широкая и просторная кровать, какие мысли будут вертеться в голове у вас? Уж, наверное, не о целях и задачах перестройки. У Синеусова в голове образовался полный сумбур, и он никак не мог наладить хоть какой-то связный разговор. Дрожь проходила по телу, когда взгляд случайно падал на её полные коленки и на то, что выше них уходило под его же шорты, на красивые руки, на шею, на рассыпавшиеся по плечам роскошные волосы. Быть может, лет десять назад он бы сел рядом на кровать, попытался обнять... А там будь что будет. Теперь же он любовался ею, но не знал, как поступить, и чувствовал, что и она не знает, как ей вести себя с ним. Они, словно бы оказались на перекрестке дорог, и пути-дороги могли повести в любую сторону. Это было время, когда женщины ещё не продавались, открыто на улице, более скрытно в банях и массажных центрах, и совсем уже тайно, в так называемых элитных клубах. Это было время, когда мужчина должен был завоевать женщину не с помощью омерзительных зелёных бумажек, а только своим интеллектом. Это было время, когда в людях ещё сохранялось некоторое подобие благочестия. Я говорю, некоторое подобие, потому что это благочестие не основывалось на праведной вере, а держалось только на традициях предков, ещё не окончательно сокрушенных, и держалось из последних сил. Это было время, когда ещё сохранялось некоторое подобие стыдливости, когда соблюдалось таинство близости между мужчиной и женщиной. Всё это ещё не было той бессовестной формой взаимоотношений, которую впоследствии внедрила демократия. Это ведь именно демократы подразумевают под любовью не само высшее и светлое чувство, а физические упражнения в похоти. А по сравнению с этими упражнениями, всё то, что происходит в определённое природой время у животных, можно назвать верхом благочестия. В эпоху ельцинизма пошлость стала нормой поведения ельциноидов, которым, конечно, неведомо было точное определение Николая Александровича Бердяева: "Настоящая любовь - редкий цветок!"

Разговор об истории, который они начали, несмотря на очень и очень волнующую тему, был спасительным, разряжающим напряжение. И всё-таки эта тема уместнее была бы в другой обстановке. Они оказались в положении, когда мужчина и женщина, в глубине души, уже чувствуют необыкновенное единение. Но, не менее отчётливо ощущается и непреодолимый барьер, разделяющий их. Он, этот барьер, сдерживал и наших героев. Ведь сами по себе отношения между мужчиной и женщиной основаны на таинстве продолжения человеческого рода. И это таинство не терпит легковесности и легкомыслия.

Синеусов, разумеется, в тот момент вовсе не задумывался о столь высоком духовном смысле происходящего с ним, но подсознательно, на интуитивном уровне, относился к находившейся рядом Ирине, как к какому-то необыкновенному, божественному сосуду, который можно повредить дерзким прикосновением. И он не смел, повредить этот сосуд. Для того же, чтобы он мог прикоснуться к нему, для того, чтобы сделать шаг к тому, о чём не мог не думать как мужчина, будучи рядом с необыкновенной привлекательности женщиной, нужны были какие-то неожиданные, независящие от него обстоятельства. В отношениях с женщинами он был далеко не безгрешен, как и многие его товарищи по службе, да и вообще многие мужчины и его возраста, и других, более старших возрастов. Но грешным себя не считал, поскольку никогда не совершал подлости в отношениях с прекрасным полом, не совершал в силу своего воспитания, своих убеждений. И эти убеждения были достаточно сильны, хотя не имел он ещё в ту пору того стержня, которыё даёт единственно Православие, как не имели в ту пору этого стержня и многие другие. Потому-то благочестие того времени, даже основываясь на традициях предков, всё же было не слишком прочным. Синеусов несмел сделать очередного шага к сближению сам, но если бы Ирина сделала этот шаг, ничего сдерживающего уже не было бы.

Он даже ещё не открыл бутылку Шампанского, он всё ещё чувствовал себя скованно. Вдруг вспомнил, что и ему не худо переодеться, извинился, что оставляет Ирину на несколько минут, и вышел из комнаты, прикрыв за собою дверь. Быстро приняв душ, облачился во всё сухое и, уже собираясь выходить из ванны, коснулся её юбки. Она была ещё совсем сырой. Снова всколыхнулся рой мыслей - вряд ли могла одежда её достаточно подсохнуть. Вернувшись в комнату, наполнил бокалы и сказал:

- Первый тост предлагаю на брудершафт.

- Что теперь надо делать? - спросила Ирина, когда они выпили, держа руки скрещенными.

Синеусов, молча, потянулся своими губами к её губам, а потом, не отрываясь от неё, он попытался усадить Ирину на кровать, но она осторожно и твёрдо воспротивилась этому. Поцелуй был долгим. Наконец, Ирина села на краешек кровати, а он опустился на стул. Теперь по отношению друг к другу они были и прежними, и уже немножечко другими.

- Мне, кажется, пора, - уняв мелкую дрожь в теле, мягко сказала Ирина, - А то ведь поздно уже…

- Пора-то пора, но одежда вряд ли высохла, - возразил Синеусов.

Ирина все же сходила в ванную комнату, чтобы убедиться в этом.

- Что же делать? - растерянно произнесла она, и тут же спросила с надеждой: - Утюг можно где-то найти?

- Днём можно, но сейчас бытовка закрыта.

К счастью, по телевизору начался, наконец, приличный кинофильм - большая редкость в годы перестройки, и Ирина отвлеклась. Синеусов очень хотел, чтобы она осталась, но он не мог настаивать на этом и надеялся, что всё решится как-то само собой. Он приготовил чай, он угощал её фруктами, сладостями, он всё время старался сделать ей приятное. Тем не менее, Ирина всё-таки решила, что одежда её более или менее подсохла, и быстро добежать в ней до своего санатория вполне можно. Она надела юбку и блузку. Синеусов приготовился её провожать, не смея более удерживать. И тут обратил внимание, что секундная стрелка на его часах стоит на месте. Когда остановились часы, он не знал.

- Надо же, - сказал он, - забыл завести. Который же теперь час?

- И я сегодня часы не взяла. Пойдём скорее.

Они вышли к лифтам. Лифты не работали. И тут Синеусов указал на электронное табло на стене. Там часы показывали 0 часов 40 минут.

- Боже мой! - Воскликнула Ирина. - Корпус уже закрыт.

Синеусов и сам был озадачен таким поворотом дел.

- Наш корпус тоже закрыт, и проходная закрыта. В твой санаторий вряд ли достучишься, - перечислял он.

- Может, всё-таки попробуем? - попросила она.

- Дежурные у нас сегодня скандальные на вахте. Открыть откроют, но ночевать мне придётся в клумбе перед твоим корпусом, - и, взяв Ирину за руку, сказал: - Пойдём в номер, здесь тоже стоять не дело. Отбой-то был в двадцать четыре часа.

Ирина покорно пошла за ним. На столе их ждали полные бокалы, и Синеусов сказал:

- Вот видишь... Дело не доделано, как же можно уйти?

Ирина поспешно села на стул, не захотев занять прежнее место на кровати.

- Что же ты так волнуешься? - прошептал Синеусов. - В конце-то концов, кровать широкая, да и я, ей Богу смирный.

А сам подумал: "Куда уж смирнее, если всё внутри горит и клокочет, а я не смею и подумать ни о чём...". Но он понимал, что мужчина никогда не должен терять рассудка, мужчина должен быть всегда сильнее женщины и быть нравственнее, нежели женщина, ибо женщина иногда срывается с тормозов не из-за недостатка нравственности, а от избытка чувств. Но кто может наверняка заранее сказать, что ждёт за чертою, которую в старой добропорядочной России преступать считалось преступным.

Синеусов и Ирина жили уже в иное время. Ведь даже то, что они остались вдвоём в номере, и им предстояло провести ночь на одной кровати, было чертою этого времени. А ведь они, по существу, не знали друг друга. Сутки прошли с момента их знакомства. Синеусов не ведал, замужем Ирина или не замужем, и она не знала, женат он или не женат. На курортах спрашивать об этом, было не принято, ибо курорты предполагали и несколько иные - курортные отношения, а, проще говоря, курортные романы. Курортный же роман - это роман на время курортной путевки. Хотя, конечно, известно немало исключений из этого правила.

Было уже поздно, и сама обстановка требовала развития событий.

- Вот на этой стороне, у окна, чистое белье, - сказал Синеусов. - Просто одноместных номеров свободных не было, и мне дали одному такой. У нас так принято...

Когда после душа вошла в комнату, завернувшись в полотенце, попросила:

- Отвернись, пожалуйста.

И тут же нырнула под одеяло, уже разобранной и аккуратно подготовленной дальней стороны кровати. Синеусов выключил свет и, когда, тоже приняв душ, вернулся в комнату, ему показалось, что Ирина уже спит.

Его тянула к ней неодолимая сила, но была ли той силой истинная, высокая, всепобеждающая любовь, он не знал. А, не зная этого наверняка, он сдерживал себя. Сдерживал, а все же думал: "Ну и что? Ей же не восемнадцать лет... Почему бы и нет...". Он нашёл в темноте её руку, взял в свою ладонь её узкую, изящную кисть, слегка сжал, ощущая трепет её руки, отражавший трепет всего тела. Подвинулся ближе. Она молчала, затаив дыхание, как ему показалось, в ожидании...

- Можно я тебя поцелую? - попросил он.

- Зачем?

Он не ответил, а, повернувшись к ней всем телом, припал своими губами к её губам. Она вся дрожала. Он решил, что дрожала от страсти, и попытался пробраться к ней под одеяло. Она слабо препятствовала этому. Он что-то говорил ей ласковое, нежное, и говорил вовсе не потому, что женщинам нравится, когда говорят ласковые слова, ибо женщины любят ушами, а говорил, потому что чувствовал потребность говорить так.

- Перестань, - шептала она. - А то может случиться непоправимое. Не надо, прошу тебя, не надо, - повторяла она.

Но Синеусов знал, что слова, подобные тем, что говорила Ирина, означают, порой, обратное тому, что хотят женщины сказать на самом деле.

- Я боюсь, не надо...

Но и эта фраза никак не отозвалась в сознании Синеусова.

Ирина продолжала что-то твердить всё тише и тише, но он, не обращая внимания на этот лепет, скользнул к ней под одеяло и ощутил всем своим разгорячённым телом, что она была совершенно голой, ибо сушить, вынуждена была повесить всё. Ирина попыталась вырваться, но не смогла, и вдруг почувствовав какое-то неведомое ей доселе прикосновение в том месте, до которого она никогда и никого не допускала, причём прикосновение, вызвавшее болевые ощущения, резко выкрикнула:

- Больно... - и сильно оттолкнула его, словно очнувшись и одумавшись.

Синеусов стал ещё более ласковым, более нежным, а в душе бушевали два чувства: во-первых, радость оттого, что ему всё-таки встретилась такая, у которой прежде никого не было, а во-вторых, начинало волновать сначала лёгкое, а потом всё нарастающее угрызение совести. Он не должен делать того, делал, потому что он не мог ей предложить того, что должен предложить после того, что случается между мужчиной и женщиной, когда у женщины это случается в первый раз. И он не стал добиваться от Ирины того, чего не имел права добиваться.

Он говорил ей о своих чувствах с искренностью. Но Ирина не отвечала ни слова. Она отвернулась от него и едва слышно всхлипывала. По своей молодости, а главное неопытности она решила, что с нею произошло всё то, что происходит когда-то с девушкой и после чего она становится женщиной.

С того дня время полетело стремительно. Они гуляли по городу, танцевали, ходили в музей, в театр. Они привязывались друг к другу все сильнее, но в номер к нему Ирина больше не зашла ни разу вплоть до самого отъезда. Отпуск должен был когда-то закончиться, и он закончился для Синеусова раньше, потому что приехал он в санаторий тоже раньше, чем Ирина. Когда они уже шли к нему в номер за вещами, Синеусова окликнули на вахте:

- Вам письмо...

Ирина насторожилась, ревниво наблюдая, как он взял открытку, взглянул на неё и тут же сунул в спортивную сумку, переброшенную через плечо. От кого весточка, не сказал. В номере же всё-таки достал открытку, быстро прочитал её, и лицо сразу озарилось улыбкою. А потом были санаторский автобус, вокзальная площадь, вокзал. Отдыхающих обычно привозят к поезду загодя, и в тот день до отправления оставалось некоторое время. Поставив вещи у колонны, Александр сказал:

- Пойду куплю мороженое.

Едва он отошёл, Ирина, стыдясь своего любопытства, всё-таки вытащила открытку, которая словно специально торчала из сумки, дразня её воображение. Прочитала только обращение: "Дорогой папочка! Мы отдыхаем хорошо, бабушка велит писать тебе...".

Больше прочитать не успела и быстро сунула открытку на место, потому что Синеусов уже шёл назад. Комок подступил к горлу, и Александр не мог не заметить перемену в её настроении, но отнёс это на счёт скорой разлуки. Она же вспомнила, что он так и не сообщил свой адрес, и её адреса не взял. Листочек же со своим адресом, который она дала ему уже в автобусе, он сунул в тот же карман сумки, где лежала теперь и открытка. Потому-то этот карман и остался полуоткрытым. И теперь, когда Синеусов поднял чемодан, Ирина, приняв решение, взяла ту самую спортивную сумку, заявив:

- Я донесу. Она легкая. Иди уж со своим чемоданом, - и хотела добавить "Дорогой папочка". Но вовремя сдержалась. Намеки, упреки - всё это было ни к чему. Она была на курорте, и, как уже поняла сама, роман их был ничем иным, как курортным романом. Александр ничего не обещал, а то, что ничего не говорил о своей семье, едва ли можно поставить ему в укор. Иной раз невольно слышишь, как идёт по аллее "сладкая" санаторская парочка, и поливает почем зря - он свою жену, она - своего мужа.

Всё это вихрем пронеслось в голове Ирины, и она сделала то, что решила: когда Синеусов оказался впереди, быстро забрала из сумки листок со своим адресом. А спустя несколько минут они простились, и поезд, набрав скорость, исчез за поворотом.

Синеусов до последнего момента собирался сказать Ирине о том, что у него на руках два сына. Собирался, собирался, да так и не собрался. Опять проявилась нерешительность характера. Поначалу молчал, чтобы не портить себе отдых, поскольку встречаться с Ириной было приятно, хотя далеко не всех отдыхающих удовлетворяли такие вот встречи, без известного продолжения. Но Синеусов смирился. Он понимал, что не может поступить иначе. А ведь желание не испортить себе отдых было явным проявлением эгоизма. В Синеусове постоянно боролись между собою, как бы два его собственного проявления "я", боролись добро и зло. Правда, зло не было агрессивным, оно одерживало верх, когда тому способствовали обстоятельства, облегчающие победу над добром. Он ещё несколько раз пытался заманить её в номер. Для чего? Конечно, желание было мятежным. Но он, будучи в какой-то степени, другим, нежели Ирина, человеком, не улавливал, порою, различение добра и зла. А ведь если бы он рассказал Ирине о себе всю правду без утайки, всё могло сложиться иначе. Он только позднее понял это.

Но он решил, что не судьба ему продолжать отношения с этой милой, чистой и непорочной девушкой. Решил, что непреодолимым препятствием будет для неё то, что он не один, а вот с этаким приданным. Ей надо начинать свою жизнь, начинать жизнь с кем-то из своих сверстников или во всяком случае, с кем-то из молодых людей, у кого, также как у неё, всё будет впервые - и вздохи на скамейке, и объяснения в любви, и бракосочетание и дети… Он в данном случае, полагая, что думает о ней, обманывал себя, он думал не о ней, а за неё. Он судил о ней по себе, потому что уже не раз в жизни отступал перед обстоятельствами, когда надо было идти напролом, уступал, ради каких-то мнимых выгод для себя.

Но Провидению было угодно, чтобы он снова встретился с Ириной, причём там, где, по его мнению, она никак не могла появиться, поскольку никакого отношения к военной службе не имела. Они встретились в подмосковном военном доме отдыха, причём для него так и оставалось долгое время загадкой, каким образом она оказалась там…

…От воспоминаний оторвал скрип тормозов, приглушённые грубые голоса. Всем, кто был в машине, предлагали выйти из неё.

Синеусов ступил на землю и тут же понял, что привезли их в какое-то другое место. Он обратил внимание на высокий забор, за которым мутно зеленел в эту зимнюю мрачную пору сосновый бор. Уже стемнело. По периметру участка горели фонари. Строение, которое было огорожено забором, показалось неказистым и безвкусным с архитектурной точки зрения. Впрочем, долго осматриваться не дали. Отвели в дом и указали на комнату, где стояли койки. Двери закрыли и заперли. Собственно, ничего нового… Там, на юге, в горах, были почти такие же условия, хотя запирать уже перестали, поскольку из тех мест не убежать. Для ориентировки на совершенно незнакомой местности там, в горах, знаний ни у кого бы не хватило. Да и побег вряд ли бы удался. Побег - смерть. Об этом все были предупреждены. Здесь проще, здесь люди, которые ездили на митинг с Синеусовым, были молчаливы и угрюмы. Трудно было определить их национальности. Разговаривать между собой им не запрещали, но Синеусов знал, что любое неосторожное слово может иметь непредсказуемые последствия. И он предпочитал говорить разве что о погоде, да так - ни о чём.

Вечером им сообщили, что вскоре будет ещё один выезд, но пока тоже ознакомительный. Его же после разговора вызвали к какому-то начальнику, причём, что удивило, не кавказской внешности.

- С кем говорил на митинге? - резко и грубо спросил тот.

- Да так, военный какой-то. Спросил, не воевал ли я в Афгане… Сказал ему, что нигде не воевал, и он потерял ко мне интерес. Однако, потом снова заговорил о том, что происходит…

- Долго вы с ним стояли. О чём ещё говорили?

- Сказал, что в следующий раз с приятелем придёт, что надо серьёзно взяться за эту власть… Вот я и подумал, прощупаю, что за люди.

- Только осторожно, а то сам знаешь… Потом доложишь о разговоре.

Синеусов понял, что за ним теперь будут следить ещё более серьёзно. Но уж очень ему хотелось увидеть Теремрина и задать только один вопрос, касающийся Ирины.