Часть первая
МОСКВА - ПЕРВЫЙ ШАГ К ПОБЕДЕ

Первая глава
На Химкинском мосту

В тот день, 29 ноября, с которого и начинается рассказ о Великой войне и священной ярости благородной, танковая бригада, вновь прибывшая в Москву, сосредоточилась в парке Сельскохозяйственной академии имени Тимирязева. Одним из батальонов этой бригады командовал капитан Николай Алексеевич Теремрин. Он начал эту вторую свою войну 22 июня на самой границе, спустя чуть более месяца после окончания Военной академии имени Фрунзе. Ему довелось испытать горечь потерь, тяжесть отхода под ударами превосходящего численно врага и опасности прорыва из окружения. Два ранения заставили дважды сменить части - одну стрелковую и одну танковую. И вот недавно он снова оказался в танковой бригаде.

Его батальон был одним из наиболее боеспособных, потому что имел на вооружении несколько новеньких тридцатьчетвёрок, недавно полученных прямо с завода, и даже два могучих "КВ". Постарался командир бригады, который почему-то сразу проникся к нему уважением и особым доверием. Впрочем, молодой капитан, награждённый Орденом Боевого Красного Знамени ещё за Халхин-Гол, имевший за плечами военную академию, успевший повоевать не только на границе, но и, что особенно важно, в танковой бригаде Катукова под Мценском, где сорок наших танков остановили 600 танков Гудериана, не мог не внушать доверие. Комбриг тоже имел за плечами боевой опыт, а вот все остальные командиры такого опыта не имели - бригада сформировалась недавно.

Когда колонна танков остановилась, Теремрин открыл люк и огляделся. Ровные аллеи парка предстали перед его взором. Он собрал командиров подразделений и командиров танков. Приказал строго:

- Парк берегите. Постарайтесь поставить машины так, чтобы не повредить деревья. Я бывал здесь во время учёбы в академии. Летом красотища.

Снова взревели двигатели, и танки осторожно, словно это были не боевые машины, а легкие "Эмки", стали занимать места на аллеях и полянах.

Подбежал связной и передал распоряжение прибыть через десять минут на совещание к командиру бригады в штаб, который срочно оборудовался в расположенном неподалеку от парка здании школы. Теремрин оставил за себя старшего и зашагал к зданию школы. Едва смолкли двигатели, как донёсся до слуха шум боя где-то на северо-западе, в предместьях Москвы. В то, что враг у стен столицы, не верилось, а точнее, не хотелось верить. Но почти непрерывная канонада гремела слишком явно, чтобы перепутать ей с какими-то другими шумами.

Комбриг был краток. В общих чертах обрисовав обстановку, он приказал проверить готовность подразделений к бою и дать людям отдых.

- Все свободны, - сказал он в заключение короткого своего монолога.

Теремрин вслед за товарищами направился к выходу из класса, но задержался у стола, на котором была расстелена рабочая карта. Бросились в глаза условные знаки московских кварталов, улиц, даже отдельных строений. Он присмотрелся.

- Что-то заинтересовало, капитан? - спросил командир бригады.

- Товарищ полковник, глазам не верю, - сказал Теремрин. - Как в кино. Мы здесь находимся, - молвил он, указав точку на карте близ района сосредоточения бригады. - Надо же, всего в квартале от дома…

- Вашего?

- Нет… Я вам рассказывал о дочери генерала Овчарова. Помните?

- Помню.

- Так вот она здесь живёт у своей бабушки, - пояснил Теремрин.

- Дочь генерала Овчарова? - переспросил комбриг.

- Так точно… Да, да, вот она - эта самая улица, а дом, дом буквально в пяти минутах ходьбы отсюда. - Она сейчас там? - поинтересовался комбриг.

- Во всяком случае, письма приходили отсюда, с этого адреса. И я писал сюда. А потом вдруг, как обрезало, - вздохнув, сказал Теремрин и, посмотрев на комбрига, молвил: - Товарищ полковник…

Тот понял без слов и договорить не дал:

- Понимаю. Хочешь сходить?

- Ведь совсем рядом…

- Только возьми с собой автоматчика. Мало ли что. Москва ноне даже и не прифронтовой город, а почитай - фронт…

- Я мигом.

- У тебя есть полчаса. Мы ж здесь не на прогулке.

Через минуту Теремрин уже спешил по заснеженной улочке к заветному кварталу.

- Это где-то здесь, где-то здесь, - говорил он едва поспевавшему за ним пожилому красноармейцу. - Дом номер десять, дом номер десять… Вот уже восьмой… Да где же, где?

За восьмым домом было место, огороженное забором. Теремрин поспешил к следующему дому, но увидел на нём цифру 12.

- А где же десятый? - растерянно проговорил он, ещё не догадываясь, а скорее, убегая от страшной догадки. - Где же десятый?

Старик, стоявший у двенадцатого дома, подошёл ближе и сказал с горечью:

- Разбомбило десятый…

- Что? Когда? - с дрожью в голосе спросил Теремрин.

- Ещё в октябре.

- В октябре, - повторил Теремрин, силясь вспомнить, когда пришло последнее письмо от Людмилы - так звали дочь комдива.

С ужасом вспомнил: письмо пришло в начале октября, но написано было ещё в сентябре. Это означало, что после роковой бомбёжки писем не было.

- Вы не знаете, может, всё-таки кто-то спасся? - спросил он у старика. - Я ищу девушку, Людмилу Овчарову?

- Бомба попала ночью.

- Может, кто-то был в бомбоубежище? - с надеждой вопрошал Теремрин.

- В том и беда-то, что бомбоубежище было в этом доме, в подвале. Одним словом, погибли все. Не слышал я о том, чтобы кто-то спасся, - и повторил с горечью: - Никого, сколь я знаю, в живых не осталось. Даже раненых не было. А вы кем приходитесь той девушке? - зачем-то спросил старик, но Теремрин уже не слышал его.

Он повернулся и быстро зашагал к месту расположения бригады. Комок подступил к горлу, мешая справиться с собою. И медленно, но неукротимо росла в душе ярость. Именно ярость, именно не злоба, а ярость. И была она не обычной жаждой мести - была осознанием долга, призывающего свершить возмездие, наказать тех, кто, придя на Землю Русскую, убивал ежедневно и ежечасно. Этот грех убийств умножался тем, что звероподобные пришельцы убивали без разбора женщин, детей, стариков, убивали тех, кто достоин милосердия. Его охватывало осознание, что нет, не было и не могло быть места на нашей Матушке-Земле для тех, кто презрел все человеческие законы, для тех, кто пришёл изуверствовать на Русскую Землю, Землю многострадальную, веками поливаемую кровью, пропитанную этой кровью на такую глубину, которую не измерить обычными земными мерками.

Когда Теремрин поступил в военное училище и приехал в свой первый курсантский отпуск к матери в село Спасское, она сказала ему:

- Помни, сынок, что теперь ты в ответе за Землю Русскую. Помни, что те, кто приходит не с добром на нашу землю, не подлежат суду человеческому, но подлежат суду Божьему. И нет здесь дела, верите или не верите вы сегодня в Бога. Всевышний заповедал не зря: "И никто не избавит от руки Моей!".

- А как же с заповедью: "Не убей"? Или, как там у верующих?

- Не убий! - поправила мать, но тут же и пояснила: - Не убий единоверца, не убий честного соотечественника, а врага Господа, врага Государя твоего, врага веры твоей, земли твоей и народа твоего - убий!

Николай Алексеевич Теремрин знал, что его мать Варвара Николаевна была дочерью священника, но он знал, что она, кроме того, жена Русского офицера, защищавшего Отечество на фронтах Первой мировой войны, а потом сражавшегося с врагами России в гражданскую и сгинувшего безследно в горниле той братоубийственной бойни. Мать говорила жёстко, соединяя в своих словах то, что слышала от своего отца и то, что не могла не сказать как супруга воина, продолжателя славных традиций династии защитников Отечества. Она не любила называть себя вдовой, ведь данных о смерти мужа так и не получила.

Она мало рассказывала, или даже почти не рассказывала ему об отце, пока не вырос он, пока не научился понимать, о чём можно говорить, о чём нет. Врезались в память слова, твёрдые и жёсткие, сказанные сильной Русской женщиной. А Русские женщины, по большей части своей, женщины сильные. Духовно-душевная сила их всегда превосходила и превосходит душевные силы любых недругов, ибо у них, у безчисленных нелюдей-завоевателей, в отличие от тех, кто проживает на великих просторах Великой Державы, если и есть кроме тела, некоторое подобие души, а точнее маленькой, подленькой душонки, то нет главного - нет духа. Недаром святитель Лука Войно-Ясенецкий (Крымский) в своё время справедливо указал, что только тот человек является Человеком и отличается от нелюдя, равнозначного животному, у которого кроме тела и души есть ещё и дух. Агрессоры лишены духа, иначе, обладай этим высшим даром Божьим, они бы не стали агрессорами. Они бы жили на своих землях, заповеданных им, а не бродили по миру с алчностью гиен и шакалов, грабя, убивая, изуверствуя и стараясь обеспечить себе сладкую жизнь за счёт других, за счёт чужого труда. Агрессоры недостойны называться не только Сынами Человеческими, но даже и просто людьми. Агрессоры всегда, во все времена есть нелюди, есть слуги тёмных сил, а потому ни малейшего милосердия они не заслуживают по Высшим законам, по Вселенским законам, по Законам Создателя. Нацепил на себя военную форму армии агрессора, ступил с этой армии на чужую землю, значит поставил себя вне Высшего Закона, начертанного Создателем в Своих Творениях в мире Божьем.

Николай Алексеевич Теремрин не был верующим в полном смысле этого слова. Но не мог быть воинствующим безбожником внук священника и сын сельской учительницы, сумевшей сохранить в себе Православное мировоззрение. Да, его мать Варвара Николаевна сумела остаться Православной, несмотря на все тяготы первых лет советской власти, когда сама её жизнь и жизнь её маленького сынишки были под страшнейшей угрозой. Ведь в страшные годы революции и не менее страшные первые послереволюционные годы шло варварское, методичное уничтожение русского культурного слоя.

В те жуткие минуты, когда Теремрин возвращался в расположение бригады после того, как увидел следы деятельности лютых нелюдей, ему помогли сохранить самообладание мысли именно о том высшем и непостижимом, о чём часто говорила ему мать, мысли о Создателе всего сущего.

Он исправно воевал все первые месяцы войны, воевал грамотно, как учили в академии, как учили фронтовые учителя, он бил врага так, как и положено бить тех нелюдей, которые явились на родную Землю. К страшному горю родного народа, которое он видел ежедневно, его сердце не было безучастным, но до сих пор он старался гнать от себя горестные мысли, старался делать то, что обязан делать, всячески прогоняя эмоции. Но в те минуты, когда он стоял над страшной для него воронкой, сломавшей мечты и надежды, произошёл невидимый внешне, но решительный внутренний перелом. Он осознал, что его священный долг состоит именно в том, чтобы вершить возмездие так, как заповедал Создатель - не давать никакой пощады тем, кто нарушил священные заповеди, кто пришёл на земли, ему не принадлежащие, кто посмел выступить против Высшего Закона Жизни на Земле, а, следовательно, поставил себя вне этого закона. И над этой страшной воронкой он поклялся быть безпощадным к врагу до тех самых пор, пока враг будет топтать его Родную Землю, ставя себя вне всякого закона. Он поклялся перед самим собою, что о милосердии вспомнит лишь только тогда, когда преодолеет границы Родной Земли и ступит на земли, заповеданные тем нелюдям, которые преступлениями своими лишили себя права защиты своей земли, опозоренной ими.

Он слышал мнение, что всеобщее горе притупляет горе личное. Сегодня он этого не заметил. Его горе было тем страшнее, что оно не могло кричать, что переносил он его в себе. Он впервые был влюблён с такою силою, да и вообще впервые влюблён, хотя возраст его вышел за рамки юношеского. Увлечения юности не оставили следов в сердце. Он ждал свою принцессу, хотя и не искал, ибо времени на поиски ему не хватало. Курсантская жизнь, затем жизнь боевая, участие в схватках с японцами на Халхин-Голе, академия… Академия - это Москва, но академия это и учёба. Да какая учёба! И надо де было такому случиться - он встретил любовь в самое неподходящее время, в годину суровых испытаний. Он полюбил не просто на фронте, он полюбил во время тяжёлых боёв в окружении. И он не сомневался, что любовь его была взаимной и непросто взаимной, а светлой, трепетной, всепобеждающей любовью. Именно такую любовь человек способен пронести через всю жизнь.

Теремрин вошёл в тот же класс, который покинул всего несколько десятков минут назад, вошёл, чтобы доложить командиру бригады о своём возвращении. Полковник внимательно посмотрел на него и спросил:

- Что-то случилось?

- Они разбомбили дом, - сказал Теремрин, и без всякого пафоса, а с жутковатой искренностью добавил: - Они разбомбили мою любовь… Они убили её, - и срывающимся голосом попросил: - Когда получим приказ, прошу вас назначить меня в авангард! Я не могу ждать, я хочу бить эту нечисть… Им не место на земле, - и прибавил, несколько успокоившись: - Когда попала бомба, в доме были одни старики, женщины, дети… Одни старики и дети…

- Хорошо. Будешь в авангарде. Но, надеюсь, ты сохранишь ясный ум и твёрдость, - сказал комбриг.

- Обещаю!

В последних числах ноября темнеет рано. Уже в пятом часу пополудни сумерки окутали парк. Комбриг собрал командиров подразделений, когда школьный двор уже погрузился в зыбкий полумрак поздней осени. Темнели громады тридцатьчетвёрок, расставленных под деревьями парка и накрытых маскирующими сетями. Свет зажгли лишь после того, как тщательно зашторили окна и снаружи проверили светомаскировку.

- Обстановка более чем серьёзная, - начал комбриг. - Фашисты рвутся к Москве. По данным разведки, их передовые части вышли к Красной Поляне, рвутся к Химкам. Прошу подойти к карте.

Командиры обступили стол, а точнее, несколько сдвинутых столов, на которых была разложена рабочая карта.

- Так чего же мы стоим? - спросил Теремрин.

- Вы знаете, капитан, - спокойно отозвался комбриг, - что командир, не израсходовавший резерв, ещё не побеждён. Полагаю, что наше командование бережёт резервы и стремится вынудить гитлеровское командование израсходовать все свои ресурсы.

- Это я понимаю, - вздохнув, молвил Теремрин. - Умом понимаю, а сердцем постичь трудно. Где-то наши части сражаются из последних сил, а мы стоим - целая бригада, укомплектованная по штату.

- В том и суть. Сегодня наша бригада их танковой дивизии численностью равна. Ведь в иных дивизиях у них осталось около двадцати процентов живой силы и боевой техники. И всё же у нас до сих пор нет общего численного превосходство. Вот и всё, что я могу пока сказать. Большего и сам не знаю. Догадываюсь лишь, что наиболее вероятное направление наших действий - Ленинградское шоссе, направление: Ховрино - Речной вокзал - Химки.

- Речной вокзал. Боже мой. Когда учился в академии, несколько раз по выходным плавал с него на речные прогулки по каналу, - молвил Теремрин.

- Ничего, придёт время, сплаваем, - молвил комбриг. - А пока всем отдыхать. - Может статься, как вперёд пойдём - сутками не до отдыха будет.

- Пойдём вперед? Есть приказ? - почти хором спросили комбаты.

- Приказа нет. Враг наседает, но я старый воин, а потому нутром чую - скоро, скоро вперёд пойдём. Скоро, - повторил комбриг и ещё раз повторил своё требование: - Всем отдыхать.

Теремрин не ушёл. Он остался в классе, пояснив:

- Не до отдыха мне. Не засну.

- Тогда я вздремну чуток, - сказал комбриг. - Подежурь тут с радистом. Раз тебе не до сна, так и начштаба будить не буду. Для него ведь тоже скоро настанут горячие деньки. Не вешай нос. Пойдём, обязательно пойдем вперед. Да ещё как пойдём - земля дрожать будет у них под ногами.

Теремрин сел за стол. В углу класса пиликала радиостанция, работавшая на приём. Зимний вечер, школа. Трудно верилось, что всего в нескольких километрах фронт. С наступлением темноты гул канонады поутих, но, хотя окрестные городские кварталы были безлюдными и безмолвными, тяжёлое, прерывистое дыхание фронта слышалось повсюду. Мог ли Теремрин подумать, когда прибыл в начале июня после окончания Военной академии на должность командира стрелкового батальона в приграничный военный округ, что через полгода окажется в прифронтовой Москве, да к тому же во главе танкового батальона. Сколько же произошло за эти полгода! Но за долгие месяцы испытания он не мог не выделить одного события, столь перевернувшего всё в душе. То была любовь к Людмиле, любовь, как это ни парадоксально, дарованная ему войной…

Так уж случилось, что военную академию он окончил весной сорок первого года, и ему выпала честь побывать на приёме в Кремле, устроенном в честь выпускников, на котором Сталин произнёс речь, врезавшуюся в память. Произошло всё неожиданно. Кто-то из присутствовавших на встрече предложил тост за Сталинскую мирную внешнюю политику. Этот тост, казалось, был в духе времени, особенно с момента заключения пакта о ненападении с Германией. И тут Сталин сам взял слово. "Разрешите внести поправку, - произнёс он размеренно, неторопливо, таким знакомым голосом с хрипотцой, скрывающей и без того незначительный акцент, - Мирная внешняя политика обеспечила мир нашей стране. Мирная политика - дело хорошее. Мы до поры до времени проводили линию на оборону - до тех пор, пока не перевооружили нашу армию, не снабдили армию современными средствами борьбы. А теперь, когда мы нашу армию реконструировали, насытили техникой для наступательного боя, когда мы стали сильны - теперь надо перейти к наступлению. Проводя оборону нашей страны, мы обязаны действовать наступательным образом. От обороны перейти к военной политике наступательных действий. Нам необходимо перестроить наше воспитание, нашу пропаганду, агитацию, нашу печать в наступательном духе. Красная Армия есть современная армия, а современная армия - армия наступательная".

Теремрин отметил для себя, что направление речи Сталина резко отличалось от направления пропаганды газет, журналов, радио. Если газеты говорили о прочном мире с Германией и не позволяли выпадов против третьего рейха, а поджигателями войны называли Англию и Францию, то Сталин прямо указал на то, что фашистская Германия является главным очагом войны, и резко осудил её руководство за развязывание новой мировой бойни. Смысл его выступления заключался в том, что Советская политика мира и безопасности есть в тоже время политика подготовки к войне в защиту Социалистического Отечества, но, как известно, нет обороны без наступления, ибо оборонительная доктрина - путь к гибели, и необходимо воспитывать командные кадры и личный состав в наступательном духе. Оборона рано или поздно ведёт к поражению - такова суть военного искусства, проверенная веками. Но наступательная доктрина - не есть доктрина агрессии, ибо она будет применена лишь после того, как страна подвернется нашествию врага. Суть её в отражении удара неприятеля, нанесении ему значительного урона и немедленном ответном и сокрушительном ударе. Это выступление Сталина не публиковалось ни в сорок первом году, ни позднее, и даже не известно, стенографировалось ли оно в виду крайней секретности. Впоследствии исследователи восстанавливали его по тому, что запомнили участники памятного приёма.

(См. М.И.Мельтюхов. Упущенный шанс Сталина. М., 2002, с.349).

Выступление Сталина было откровением для присутствующих, хотя, конечно, в прочный мир с Германией и без того мало кто верил. Просто человек устроен так, что хочет верить в лучшее, а лучшее это, конечно же, мир. Своим выступлением Сталин разрушил благодушные настроения и откровенно заявил выпускникам академий, что международная обстановка обостряется с каждым часом и что в ближайшее время можно ожидать нападения фашистской Германии на Советский Союз. Он призвал по прибытии к местам службы с первый дней отдать все силы на борьбу за повышение боеготовности подчинённых подразделений. Главное, что уяснил Теремрин - о чём бы ни писали газеты, о чём бы ни говорили политики, военные должны твёрдо знать своё дело священное: они должны свято выполнять свой долг защитников Отечества.

Отпуск Николай Теремрин провёл в родных краях. Колхозники, особенно старики, не давали проходу. Вопрос один: будет ли война с германцем? Даже председатель колхоза и то не удержался от такого вопроса. Что мог ответить им молодой выпускник академии? Он отвечал, что партия и правительство делают всё для предотвращения войны и что чужой земли нам не надо, но свою будем отстаивать до последней капли крови. Ответ не удовлетворял, но ведь и Теремрин не имел права говорить то, что услышал на приёме в честь выпускников академий.

Мать не задавала лишних вопросов. Она молвила: "Можешь ничего мне не говорить. Я пережила уже начало одной мировой войны, помню июль девятьсот четырнадцатого, помню тревогу на лицах крестьян нашего селе, особенно на лицах женщин, матерей. Вот и теперь - тоже. Меня удивляет только одно, почему не объявляют мобилизацию? Почему мы не готовимся к отражению агрессии? Германия - серьёзный противник. Твой отец не раз говорил, что в мире или, по крайней мере, на западе есть только две настоящие армии, только два настоящих солдата - это русская и германская армия, это русский и немецкий солдат. Остальные - барахло. И американцы - полное барахло". А потом она коснулась династии Теремриных, рассказала, что отец, Алексей Николаевич, сражался на фронтах Первой мировой войны, дед, Николай Константинович - защищал Порт-Артур, прадед, Константин Дмитриевич, отличился на Шипке, а, прапрадед, Дмитрий Николаевич - участвовал в героической обороне Севастополя. В свою очередь, отец, прапрадеда, Николай Дмитриевич, участвовал в Итальянском и Швейцарском походах Суворова, в Аустерлицком сражении, в кампании 1807 года, в Бородинском сражении, в Битве народов и взятии Парижа, а дед, - в Кинбурнской баталии, штурмах Очакова и Измаила. Пращуры Теремрина сражались и первую турецкую войну в войсках Румянцева, и в Семилетнюю войну, участвовали в Крымском походе Долгорукова, в Северной войне и многих других войнах в защиту Отечества, но так далеко она уже не помнила.

Николай Теремрин был потрясён материнским рассказом. Она никогда прежде столь откровенно не говорила с ним, а на вопрос, почему молчала прежде, ответила: "Трудно тебе, сынок, было бы жить с такими знаниями, ой как трудно! Ведь мы с тобой чудом уцелели в годы революции, когда деда твоего убили по приказу комиссара Вавъесера, который безчинствовал в наших краях. Я не оговорилась, действительно произошло чудо. После того как Вавъесер сгорел в доме твоего деда, все ждали карательных операций. Нас с тобой прятали в окрестных селениях. Жили мы и в селе Пирогово, и в деревушке Хилково. А потом вдруг словно что-то произошло. Карателей Вавъесера убрали сами же красноармейцы. Говорили, что в наши края прибыл комиссар высокого ранга из Москвы, что его сам Ленин послал, чтобы остановить наступление Деникина и что с ним прибыли совсем другие люди - те же большевики, но какие-то не такие, которые действительно были за народ, как сразу определили крестьяне. Вавъесеровцы были от Троцкого, а эти, от этого нового комиссара, комиссара, который остановил Деникина и разгромил белогвардейцев и интервентов. Имя этого комиссара тебе известно. Ты его слышал на приёме пятого мая…". "Неужели? Неужели Сталин!". "Да, сынок, представь, вот по такому странному стечению обстоятельств, мы обязаны своим спасением Сталину. Я, дочь священника и жена Русского офицера, и ты, внук священника и сын Русского офицера, обязаны жизнью большевистскому лидеру. Я, конечно, далека от военных дел, но что известно мне из рассказов некоторых учеников своих, которые частенько навещают родные края, из рассказов моих братьев, позволяет судить, что во главе России стоит великий полководец". "Я это знаю!", - заметил тогда Теремрин, но услышал в ответ: "Ты это знаешь из пропагандистских речей и публикаций. В подобных речах любого могут возвеличить. Но в данном случае это действительно так. Сталину принадлежат заслуги в разгроме Юденича под Петроградом, в разгроме Деникина и в разгроме Краснова при обороне Царицына. Это не пропагандистские трюки - это правда. Ну а как поднялась при нём наша страна! Мне, учительнице, видно и ещё одно. С начала тридцатых годов изменилось отношение к великому прошлому нашей Державы. Преподавать стало легче. И сегодня мне не понятно только одно, почему нас убеждают в незыблемости пакта с Германией, почему не объявляют мобилизацию? Ведь, говорят, что Гитлер собирает на наших границах огромные силы. Но, очевидно, есть какое-то объяснение, которое нам знать не положено".

"Мы тоже готовимся, - сказал Теремрин без особой уверенности. - Не случайно многие наши выпускники направлены в приграничные округа. Вот и я еду в Белоруссию, - и, желая перевести разговор на другую тему, поинтересовался: - Откуда ты так хорошо знаешь нашу родословную? Сохранились какие-то документы?". "Как не знать? Раньше выходили замуж однажды и навсегда. Судьба мужа становилась судьбой жены, его родословная - предметом её гордости. Многое слышала от твоего отца, многое от твоего деда. Умнейший был человек. И крестьяне его любили, потому, видимо, и нам удалось скрыться от людей Вавъесера. А документы? Были документы. Да вот только где они, не знаю. Могла знать экономка твоего деда. Не просто экономка. Поговаривали, что сын у неё был от него. Она ведь ночью запалила дом, в котором остановились люди Вавъесера, убившие твоего деда. Но погибла она. Попалась им и погибла".

В тот день Теремрин поднялся на возвышенность, где когда-то была дворянская усадьба, а теперь остались кое где лишь основания фундамента, обозрел живописные окрестности и вдруг почувствовал с особой силой, как дорог ему этот небольшой мир, эта малая Родина. Текли годы, менялись десятилетия, проходили века, менялись Государи, менялся государственный строй, но оставалась она одна, эта Земля родная, давшая жизнь детям своим и взывавшая к ним только с одною мольбою - защитить её, не дать опоганить иноземным ублюдкам-нелюдям. Он уже побывал в боях и убедился в том, что умеет драться с врагом, презрев смерть. Но в те минуты он с особой силой понял, что нет у него иного пути, чем путь защитника Родной Земли - Земли, по имени Россия, ибо этот путь проложен через века его предками. Понял, что весь он до последней капельки крови принадлежит этой земле, и что будет стоять, не дрогнув, против любого ворога, который осмелится посягнуть на неё.

А в середине июня он уже входил в кабинет командира стрелковой дивизии, дислоцировавшейся в непосредственной близости от границы, дивизии, которая при оперативном развертывании становилась дивизией первого эшелона. Он уже знал, что это генерал-майор Овчаров Фёдор Михайлович. И вот его встретил высокий статный военный, русоволосый, с открытым, располагающим лицом и внимательными глазами.

- Присаживайтесь, капитан. Вот, сюда, пожалуйста, - выслушав доклад, указал он на стул за небольшим столом для совещаний.

Протянул руку для рукопожатия и сам сел напротив.

- С прибытием в дивизию, - сказал так же размеренно, но ещё более мягко. - Как добрались? Как устроились?

- Добрался хорошо. Не утроился пока, потому что сразу на доклад, так сказать, с вещами. Оставил их у дежурного.

- Один?

- Один. Я холост.

- Хорошо, - кивнул комдив, но тут же и прибавил: - Нет, это, конечно, не совсем хорошо. Хорошо только для данной обстановки.

Он помолчал и вдруг спросил:

- Значит, Теремрин, говорите. А зовут Николай Алексеевич?

- Так точно.

Генерал посмотрел ещё более внимательно, и показалось Теремрину, что словно какая-то лёгкая тень промелькнула на лице.

- Николай Алексеевич, - повторил он. - А отца звали Алексей Николаевич?

Теремрин растерялся. Он привык говорить, что отца не помнит, что сгинул тот в гражданскую войну и прочее и прочее. Он не лгал. Он действительно не помнил отца.

- Расскажите коротко о себе, - попросил командир дивизии, закрывая эту тему.

Теремрин поведал о том, что окончил Школу ВЦИК - так в ту пору, когда он учился, именовалось Московское Краснознамённое пехотное училище (ныне Московское высшее общевойсковое командное училище - ред.). Рассказал о службе в Забайкалье, об участии в боях на Халхин-Голе.

- Орден Боевого Красного Знамени за Халхин-Гол получили?

- Так точно.

- Добре, - проговорил генерал, снова обращаясь в слух.

- Вскоре после Халхин-Гола поступил в академию. Вот и вся биография.

- А родители? Расскажите о родителях, - попросил генерал.

Теремрин был несколько удивлён вопросом. Ведь все данные имелись в личном деле, с которым командир дивизии не мог не ознакомиться, ибо оно уже наверняка пришло в дивизию раньше его приезда. Рассказал, что мать учительствует в сельской школе, в Тульской области, а школа зовётся Тихозатонской. Отец погиб ещё в Первую мировую.

- Мне тогда ещё и двух лет не было, а потому и не знаю о нём практически ничего, - закончил рассказ Теремрин и вновь почувствовал на себе особенно пристальный взгляд.

- И ваша мама ничего о нём не рассказывала?

Он сказал очень мягко "мама", именно "мама", а не "мать".

- Мама избегала разговоров на эту тему, - после некоторых колебаний сказал Теремрин, не сочтя возможным пересказывать то, что услышал от неё во время отпуска.

- Ну что же, это вполне понятно, - подвёл итог генерал.

Теремрину же эта фраза, однако, понятной не показалась, а напротив, даже встревожила его. Генерал, словно догадавшись, что Теремрин не хочет говорить на эту тему, стал рассказывать о дивизии и о той обстановке, которая складывалась на сопредельной территории. Поинтересовался приёмом в Кремле. Теремрин поделился впечатлениями, заметив:

- Как-то всё не вяжется с заявлением ТАСС.

Это заявление было опубликовано буквально за два дня до прибытия Теремрина в дивизию. В нём говорилось о незыблемости пакта о ненападении, подписанного с Германией, и разоблачались слухи о возможной войне, названные провокационными.

- Отчего же не вяжется? Сталин ясно указал вам, выпускникам, что заявления политиков - одно, а готовность к отражению агрессии - другое. Военным надо знать своё дело, надо изучать противника, уметь предвидеть возможное развитие событий в полосе действий своего соединения или объединения, для чего постоянно вести разведку. Мы не имеем права ссылаться на то, что говорят по радио и пишут в газетах. Наша задача быть готовыми отразить удар и нанести сокрушительное поражение врагу. Я делаю всё, чтобы вверенная мне дивизия была готова к любому развитию событий. Хочу, что бы вы поняли: ваш батальон, за который вы полностью будете отвечать уже с завтрашнего дня, когда вас представит личному составу командир полка, должен быть готов к отражению врага.

Генерал располагал к откровенности и Теремрин задал вопрос, который ему задавали многие и на который, пожалуй, знал ответ сам. Ему хотелось убедиться в своей правоте.

- Вы считаете, что нападение Германии можно ждать в ближайшее время?

- Я считаю, что мы с вами должны быть готовы к этому нападению в любое время, - ответил Рославлев, поднимаясь из-за стола и давая понять, что разговор окончен. - Желаю удачи. В полк вас отвезут. Командиру полка полковнику Рославлеву Александру Николаевичу я позвоню.

В тот день Теремрину пришлось дважды подивиться тому, что начальство почему-то очень заинтересовалось, кем был его отец. Первым интерес проявил командир дивизии, но и командир полка не преминул спросить о том же. Командиру полка Теремрин ответил точно также как и комдиву, и разговор сразу вернулся в обычное для представления русло. В вопросах чувствовались участие и забота, в рассказах о полковых делах - обстоятельность.

- Значит, холост, - неожиданно сказал Рославлев. - Не до того, стало быть? А я вот женился во время гражданской. И жена всегда была со мной. Правда сейчас, отправил её с детьми к родителям под Рязань, в Кирицы. Наверное, стоило бы подумать об этом и другим командирам. Лето обещает быть жарким, - он сделал паузу и, видимо, решил не говорить то, что хотел сказать, а вернулся к недосказанному о женитьбе. - Но мы отклонились. Хочу заметить, что худо, когда подобные вопросы планируются, как скажем, занятия по боевой подготовке. Лучшие времена, худшие времена… Это всё слова. Если бы на протяжении всего векового пути России предки наши искали для того, чтобы детей завести, лучшие времена, то нас бы с вами не было, ибо они, предки наши, просто не пережили многовекового ордынского ига. Ведь время ордынского ига было не лучшим для обзаведения семейством. А продолжалось оно, как помнится, почти три столетия, если считать от Калки до стояния на Угре, когда это иго окончательно свалилось с плеч Земли Русской. Если молодой человек говорит, что жениться мешают обстоятельства, значит просто ещё не встретил такую, которая одним своим взглядом разрушит все обстоятельства, запалив его сердце.

- Почему бы офицерам не отправить семьи подальше в тыл, простите, в глубь страны? - спросил Теремрин, желая отвести разговоры от себе и своей холостяцкой доли.

- Этого я приказать не могу, - сокрушённо молвил Рославлев.

Теремрин понял, что тот не договорил. Открыто приказать он действительно не имел возможности, поскольку соответствующие органы могли расценить это, как паникёрство. А вокруг только и слышалось: не поддаваться на провокации. Откуда это исходило, на каком этапе звена, связующего верховную власть с властью первичной на местах, вклинивались эти не всегда полезные штампы, сказать трудно, как трудно было определить, сколько ещё оставалось в войсках тайных врагов, готовых сдать Отечество германскому фашизму.

- А командир дивизии свою семью так в тыл и не отправил, - сказал Рославлев, не постеснявшись произнести слово "тыл".

Да, именно в тыл, потому что уж кому-кому, а ему, командиру полка, было совершенно ясно, что та линия, которая разделяла его полк и полк или дивизию на сопредельной стороне, границей называется последние недели, а может быть, и дни, и что скоро она будет именоваться линией фронта.

- Мало того, - продолжил Рославлев, - только вчера вечером к нему приехала дочь из Москвы. На каникулы приехала. Она студентка медицинского института. На пятый курс перешла. Прочитала заявление ТАСС и прикатила, решив, что опасность миновала.

Уже на следующий день Теремрин узнал, что, воспользовавшись этим умиротворяющим заявлением, Рославлев отправил в отпуск своего заместителя, подполковника Александра Ярового, у которого было - трудно поверить - семеро детей, из коих пять совсем маленьких. Как подполковник ни сопротивлялся, ехать всё-таки пришлось. Правда, он заявил Рославлеву, что побудет с семьей несколько денёчков, и назад, в полк. Не знали ни он, ни Рославлев, что сделать это будет уже невозможно.

Теремрин поражался человеколюбию и Рославлева, и Овчарова. Строгие, требовательные командиры, образно говоря, в строю, они были совершенно иными людьми вне строя. Отправить заместителя в отпуск, значило обречь себя на дополнительные заботы да ещё в такое время, когда передохнуть некогда. Некогда, потому что командир дивизии был безпощаден к любым отступлениям от плана боевой подготовки. Войска учились, как говорят, тому, что необходимо на войне. Казалось, внешне занятия проходили в строгом соответствии с Боевым уставом, но Теремрин сразу заметил много нового, необычного в отработке тактических приёмов. Тактические вводные были сложными, к тому же предлагалось принимать решения в сложнейшей обстановке при значительном численном превосходстве противника.

Как-то после очередных занятий, на которых присутствовал командир полка, за обедом в разбитой на опушке рощи военторговской столовой, один из командиров рот прямо спросил, почему, мол, его рота сегодня должна была отражать натиск двух батальонов противника, да ещё с танками. И батальона было бы вполне достаточно. Здесь надо было учесть ещё и то, что штатная численность подразделений и частей вермахта превышала численность равнозначных подразделений и частей Красной Армии.

- А вы сами не можете ответить на этот вопрос? - спросил Рославлев.

Старший лейтенант задумался.

- Вы слышите гул танковых моторов, который долетает к нам с сопредельной стороны? Большая силища там собирается, очень большая. По оперативному плану наш полк обороняет участок, который перекрывает важную автомобильную дорогу. Какие силы могут оказаться против вашего батальона? Я, скажу, что даже очень малый перевес указал я в исходных данных, которые были предложены вам.

- Но это же невозможно - сдержать такую силищу.

- А что вы предлагаете? - спросил Рославлев.

- Оборону системой небольших опорных пунктов, - неожиданно вставил Теремрин. - Опорных пунктов, подготовленных для круговой обороны. Тактика немцев нам известна - они её не меняли ни в Испании, ни в Польше, ни во Франции. Глубокие танковые прорывы! Танки не задерживаются на переднем крае, а идут вперёд и только вперед. Мы должны выбить как можно больше танков, но если они прорвутся, то не паниковать, а стать прочным заслоном перед пехотой. Большого успеха прорвавшиеся танки, лишённые сопровождения пехоты, не добьются и вынуждены будут остановиться, чтобы подождать пехоту. А это - потеря времени для них и выигрыш времени для наших вторых эшелонов.

- Верно, - удовлетворенно заметил Рославлев. - Очень верно говорите, комбат. Продолжайте, продолжайте. Мне интересно знать, как вы рассчитываете остановить превосходящие силы пехоты.

- Хорошо организованным взаимодействием между ротами, тщательно спланированным огнём, грамотно организованными контратаками. Словом, задача ясная - не дать пехоте следовать за танками. Быть может, даже заставить прорвавшиеся танки вернуться за пехотой. Вот вам и помощь вторым эшелонам, вот вам и обеспечение возможности для контратак и для перехода к наступательным действиям. На приёме в честь выпускников академий Товарищ Сталин напомнил нам прописную истину: наступление - лучший способ обороны.

А вскоре настал день 22 июня 1941 года… Ну, что ж, война так война. Константин Симонов в книге "Товарищи по оружию", написанной уже в послевоенные годы, метко заметил, что "война для военных - естественное состояние". Дивизия Овчарова достойно встретила врага. Она ни на шаг не отошла без приказа командования. Она сражалась в окружении и начала прорыв из этого окружения, когда полностью прекратилась связь с вышестоящим штабом. Впоследствии, уже в послевоенные годы, а если точнее, в хрущёвскую "оттепель", Теремрин с удивлением прочитал, что в первые дни войны кругом царили растерянность, паника, что красноармейцы массами сдавались в плен. Он такого не видел. Действительно, однажды, во время выхода из окружения, разведгруппа полка наткнулась на длинную колонну наших красноармейцев, которых гитлеровцы гнали по дороге. После короткого боя военнопленные были освобождены. Рославлев сам беседовал с ними. И что же выяснилось?! Это были сапёрные части, занимавшиеся перед войной строительством укреплений на новой государственной границе, образовавшейся после освободительного похода Красной Армии в 1939 году. Эти части были вооружены только шанцевым инструментов, а потому сразу оказались в плену у гитлеровцев. Уже впоследствии, занимаясь изучением истории войны, Николай Алексеевич Теремрин выяснил, что, если в первые месяцы войны гитлеровцы и брали в плен кого-то целыми подразделениями, то лишь безоружных саперов. Эти саперные части тоже пытались сопротивляться, добывали оружие, и у них действительно, порою, была одна винтовка на десятерых. Но боевые части и соединения в те жаркие июньские и июльские дни сражались за каждый рубеж до последнего патрона, до последней капли крови.

Полки выходили из окружения каждый своим маршрутом. Генерал Овчаров умело организовывал взаимодействие, и дивизия оставалась боеспособным соединением, несмотря на значительные потери. На одном из переходов штаб дивизии попал в засаду, и Рославлев направил батальон Теремрина ему на подмогу. Помощь оказалась очень своевременной, но генерал Овчаров получил тяжёлое ранение. В тот день Теремрин впервые увидел дочь комдива Людмилу. Он слышал, что у Овчарова красавица дочь, но даже представить себе не мог, насколько она красива.

Он увидел её возле наскоро раскинутой в лесу палатки медсанбата, когда прибыл по вызову командира дивизии, пожелавшего поблагодарить за своевременную помощь попавшему в засаду штабу. Теремрин уже знал о трагедии, произошедшей в первые часы войны. Для отправки в тыл семей командного состава был снаряжён автобус, который должен был доставить их в районный городок на железнодорожную станцию. Отправил и комдив жену, маленького сына и дочь. Это был шаг отчаяния, ведь станцию и железнодорожные пути на перегоне бомбили. Но оставлять семьи в военном городке было ещё опаснее. Иллюзий по поводу человечности фашистов не было уже тогда, просто их звероподобность в первые часы войны ещё недооценивалась.

Автобус ушёл, и долго не возвращался, хотя дивизия в тот страшный первый день удержала фронт, и гитлеровцы не смогли её потеснить. А под вечер в штаб дивизии, который располагался уже в лесу, вернулась дочь комдива Людмила. Она и рассказала, что дорогу к районном городку перерезали танки противника, прорвавшиеся где-то севернее, в полосе соседа справа. Заметив автобус, немцы открыли огонь. Казалось, их забавлял этот обстрел, потому что снаряды падали то спереди, то сзади, то по сторонам дороги. Водитель затормозил и попытался развернуться. Тогда-то и был сделан прицельный выстрел. Автобус загорелся. Водитель успел вытащить дочь комдива, которая сидела ближе всех к выходной двери, отнёс в сторону и шепнул: "Ползите к воронке, а оттуда в лес. Укройтесь на опушке. А я пойду спасать людей". Но едва он ступил в автобус, как туда попали один за другим ещё два снаряда.

Людмила осторожно выглянула из воронки. Она оправилась от взрыва и поползла к лесу, как велел водитель. Лишь добравшись до опушки, огляделась. Автобус горел на дороге. Она хотела броситься назад, ведь в нём оставались её мама с маленьким братишкой. Но тут увидела, что к автобусу на большой скорости приближаются танки. Они проутюжили то, что осталось от автобуса, сбросив в кювет груду металла. Останавливаться не стали, потому что где-то поблизости загрохотали орудийные выстрелы, а вслед за ними прогремел сильный взрыв близ того места, где догорал автобус. Как потом догадалась Людмила, немецкий танк взорвался от точного попадания снаряда. Кто стрелял, она увидела не сразу. Стреляли с высотки, что лежала на пути к районному городку. Немецкие танки пошли в атаку. К ним присоединилось несколько бронетранспортеров, которые промчались без остановки мимо автобуса, и перед высоткой из них высадились автоматчики. Взору Людмилы открылась панорама боя, который, ввиду явного неравенства сил, был недолгим. Вскоре всё стихло. Только на поле осталось догорать с десяток немецких танков.

Она просидела в воронке дотемна, с ужасом ожидая, что там её найдут немцы. Но гитлеровцы закрепились на высотке. В первые дни войны они воевали только днём, позволяя себе ночной отдых. Людмила не решилась возвращаться к автобусу, да и что могла там найти! Она стала пробираться лесом назад, в дивизию, поняв, что все дороги в тыл перерезаны. Даже когда стемнело, не решалась выйти на дорогу. Близ военного городка её окликнули:

- Стой! кто идёт?

Она вышла на дорогу, прошептала: "Свои!" - но тут ноги её подкосились, и она упала, потеряв сознание. Пришла в себя на носилках уже возле полевого штаба дивизии. Первое, что увидела - встревоженное лицо отца.

- Что случилось? - спросил он, заметив, что дочь открыла глаза.

Она приподнялась, потянулась к нему и зарыдала.

Рассказ Людмилы потряс всех в штабе. Генерал Овчаров отправил к месту гибели автобуса разведчиков, чтобы предать земле останки тех, кто ехал в нём. Разведчики вскоре вернулись и доложили, что гитлеровцы замкнули кольцо внутреннего окружения и, по всей вероятности, наутро собирались атаковать дивизию с тыла. Бои были жаркими, изнурительными, долгими. А затем дивизия, нанеся внезапный удар, вырвалась из кольца.

И вот Теремрин увидел девушку, которая была стройна, как берёзка, к которой прислонилась она. Её печальное лицо было необыкновенно красиво, а слезинки, катившиеся из глаз, делали его ещё более милым, нежным и привлекательным.

Теремрин попросил доложить комдиву, что прибыл по его приказанию, и подошёл к девушке.

"Зачем вы плачете? - мягко сказал он. - Вот увидите: всё будет хорошо. Мы соединимся с главными силами. Командование уже наверняка готовит серию контрударов, и скоро гитлеровцы побегут от нас".

"Мой папа, - прошептала она. - Он очень плох, он не доживёт, если не сделать операцию… Ему бы в госпиталь".

Теремрину вдруг нестерпимо захотелось обнять её, утереть слёзы, утешить. У него сердце разрывалось от сочувствия к ней, от осознания того горя, которое свалилось на эти хрупкие плечи. Она, словно уловив его мысли, прошептала:

- Мама, братишка, а теперь вот… папа, - и тихо заплакала, отвернувшись.

- Не надо, не плачьте. Всё образуется, - снова сказал Теремрин. - Врачи спасут вашего отца.

- Я ведь учусь в медицинском. Я ведь почти врач и кое что понимаю, - всхлипнув, проговорила она.

- Такой сильный человек не может уйти от нас, - сказал Теремрин. - Он нужен нам, нужен дивизии.

- Спасибо, что вы так говорите, - ответила девушка. - Это вы нас спасли? Я знаю, папа говорил, что ваш батальон дерзко атаковал немцев, которые окружили штаб.

В этот момент из палатки вышел полковник Рославлев. Он внимательно посмотрел на Теремрина и сказал:

- Командир дивизии ждёт вас.

Теремрин вошёл в палатку. Комдив лежал на раскладных медсанбатовских нарах, укрытый шинелью, хотя день был жарким. Он выслушал доклад и тихо молвил:

- Присядь рядом, Николаша.

Само обращение вызвало удивление. Прежде командир дивизии называл его, как и всех остальных подчинённых, только на "вы". Теремрин присел на складной стул. Комдив слегка приподнялся на локтях и заговорил тихим, слабеющим голосом:

- Часы мои сочтены, - и тут же жестом остановил, попытавшегося что-то сказать Теремрина. - Не возражай! Я всё знаю. Ранение в живот - серьёзное ранение. Спасти меня могли бы теперь только в госпитале, да и то с трудом. Я позвал тебя, чтобы сказать очень важное. Сказать то, что собирался сказать когда-то позднее. Речь пойдёт о твоем отце, Русском офицере Алексее Николаевиче Теремрине.

Он сделал паузу, чтобы передохнуть - говорить ему становилось всё труднее.

- Ты действительно ничего не знаешь об отце? - спросил и тут же прибавил: - Не отвечай, не нужно. Какое это теперь имеет значение. Вряд ли ты знаешь то, что услышишь сейчас от меня.

- Отец погиб.

- Значит, всё-таки погиб, - молвил комдив. - Ну что ж, тогда мне до встречи с ним там, - он указал на небо, - осталось совсем не долго. Кстати, когда он погиб?

- Ещё в Первую мировую.

- Тебе это точно известно?

- Говорили, - неопределённо ответил Теремрин.

- Мало ли что говорят… С отцом твоим мне довелось встречаться в годы гражданской войны. Так получилось, что мы, выпускники Воронежского кадетского корпуса, дружившие ещё в кадетстве своём, встретились совершенно случайно вскоре после неудачного похода Деникина на Москву. Я, твой нынешний командир полковник Рославлев, который тогда был штабс-капитаном, твой отец, кажется тогда уже подполковник, и ещё два наших однокашника, оказались в Ростове-на-Дону. А собрал нас Саша Попов, который прибыл в город с какой-то неведомой нам миссией. У него даже фамилия была другая - но это, впрочем, к делу не относится, - почему-то с некоторой поспешностью прибавил Овчаров.

- А что там делал мой отец?

- Командовал полком в армии Деникина.

Овчаров немного помолчал.

Теремрин сидел ни жив, ни мёртв. Да, действительно, ни о чём, что поведал сейчас командир дивизии, он даже не слышал.

- Попов собрал нас на квартире, где остановился. Вспомнили свои кадетские годы, заговорили о перспективах белого движения. Они были не слишком радужными. И вдруг Попов сказал прямо, что предлагает нам всем перейти на сторону Красной Армии и обещает всемерную поддержку. Не знаю, как мои товарищи, но я, признаться, опешил. А он, между тем, изобличил цели белого движения, поднявшего оружие вовсе не за Царя, как о том частенько говорилось, а за правительство, которое собирается посадить в России на своих штыках Антанта. Он владел убийственными фактами, хорошо разбирался в обстановке, говорил убедительно, и вскоре мы серьёзно задумались над тем, кому служим. Не буду вдаваться в подробности. Скажу одно: убедил он нас. Мы решили все втроём покинуть белую армию и остаться с Россией. И вдруг, когда уже всё было готово к переходу, твой отец наотрез отказался идти с нами. Выяснилось, что утром он получил известие о том, что его отец, старый боевой генерал, всю жизнь служивший России и отличившийся во многих походах и сражениях, убит карателями. Теремрин заявил, что не хочет переходить на сторону тех, кто убивает героев - защитников Отечества, ничем себя не запятнавших и не являвшихся эксплуататорами. "Между мною и этой властью лежит кровь моего отца", - сказал он, и мы ничего не могли возразить на это. Когда мы прощались, он сообщил нам имя организатора убийства, имя комиссара Вавъесера, сообщил, чтобы мы остерегались его и таких, как он. Мы ушли, а он остался. Больше мы о нём ничего не слышали.

Комдив замолчал. Молчал и Теремрин, не зная, что сказать. Теперь он уже точно знал, что отец его воевал на стороне белых. А там уж, как судьба сложилась: либо голову сложил, либо оказался на чужбине.

- Я не стал бы тебе говорить обо всём этом сейчас, сказал бы позже, когда пришло бы время. Но времени не осталось у меня самого, прибавил к сказанному комдив и откинулся на подушку.

Теремрин приподнялся, чтобы позвать врача, но Овчаров потребовал, хоть и слабым, но не лишённым властности голосом:

- Не спеши. Я тебе ещё не всё сказал. У меня к тебе большая просьба.

- Слушаю вас, - молвил Теремрин.

- Со мною здесь моя дочь, Людмила. Ну, а о горе моём, ты уже, наверное, слышал.

- Так точно.

- Остались у меня только Людмила, да сын мой старший, который сейчас кремлёвский курсант. На второй курс перешёл. Хотел я Людмилу к бабушке в Москву отправить, да вот видишь, какая незадача. Прошу тебя, пригляди за ней. Ты ж не чужой мне человек, ты сын моего друга кадета, а кадет кадету друг и брат. Хотел попросить Рославлева, но он примем дивизию. Не до того ему будет. Потому прошу тебя.

- Обещаю, обещаю, что уберегу её от бед. А как выйдем к своим…

- Отправь её в Москву, к бабушке.

- Обещаю, - повторил Теремрин.

- Вот теперь я могу умереть спокойно, - молвил генерал и попросил: - Позови её, пожалуйста.

Когда Людмила подошла к отцу, тот тихо проговорил:

- Доченька, это Николаша Теремрин, сын моего друга и брата по кадетскому корпусу. Вручаю ему твою судьбу.

Комдив попытался приподняться, и дочь потянулась к нему. Потянулся и Теремрин вслед за ней, чтобы помочь генералу, который судорожно схватился за руку дочери, но в следующую минуту откинулся назад и как-то неестественно вытянулся. Рука Людмилы, выпущенная им, оказалась в руке Теремрина, словно Овчаров соединил их перед уходом своим в мир иной.

Людмила заплакала, причём заплакала очень тихо. Видно, горе, обрушившееся на неё, не имело сил кричать громко. Недаром говорят, что только малая беда кричит - большая безмолвна.

Похоронили генерала в том же лесу, обозначив на карте место захоронения. Никто тогда не знал, когда удастся снова прийти к этой могиле. Но верили все, что такое время наступит. Когда отошли от могилы, Рославлев сказал Теремрину:

- Принимайте полк. Вы знаете, что мой заместитель так и не успел вернуться из отпуска, наверняка, уже получил новое назначение. Начальник штаба погиб. Я всегда помогу советом.

- Есть принять полк, - ответил Теремрин.

Собственно, в полку к тому времени осталось людей не более, чем положено по штату для батальона. Но пока цело Боевое Знамя, полк жив!

Дивизия продолжила путь на восток, и с каждым километром становилось всё яснее, что война пришла на Русскую Землю всерьёз и надолго. Рославлев вёл дивизию по земле, ставшей вражеским тылом, к фронту, а фронт откатывался на восток. Выйти к своим удалось лишь тогда, когда фронт остановился под Смоленском. Рославлев обещал, что непременно отправит Теремрина в командировку проводить в Москву дочь комдива, но сам был серьёзно ранен в бою, когда прорывались через вражеский передний край. Без него Теремрина никто не отпустил. Позволили проводить Людмилу лишь до ближайшей железнодорожной станции, с которой ходили ещё поезда в Москву. Из уважения к погибшему генералу Рославлеву даже автомобиль дали.

С тревогой сажал Теремрин Людмилу в поезд. Сколько дней и ночей они были рядом каждую свободную минутку, а вот обнялись и поцеловались впервые на перроне перед посадкой в поезд. Тогда же Теремрин признался, что полюбил её сразу, однажды и навсегда, полюбил, когда увидел у палатки медсанбата. Людмила, потупившись, призналась, что и в её девичьем сердце вспыхнула любовь, если и не в тот горестный для неё день, то буквально в первые дни знакомства. Вернувшись в расположение, Теремрин узнал, что дивизию направляют на переформирование.

- Не в Москву ли? - спросил он с надеждой.

Отправляли не в Москву, и отправляли в основном комсостав, необходимый для приёма нового пополнения, а всех боеспособных бойцов вливали в другие части и соединения, подходившие к фронту. Готовилось что-то важное, и Теремрину не хотелось в тыл, хотелось принять участие в этом важном и значительном.

Помог случай. Когда прибыли на железнодорожную станцию для отправки в тыл, там разгружалась танковая бригада. Теремрин с восхищением наблюдал за тем, как осторожно съезжали с платформ новенькие тридцатьчетвёрки. И вдруг его окликнули. Руководил разгрузкой полковник с очень знакомым лицом.

- Теремрин, неужели ты?! - воскликнул полковник.

Теремрин узнал в нём бывшего командира танкового батальона, того самого батальона, рядом с которым била на Халхин-Голе японцев его стрелковая рота. Они обнялись, и полковник стал расспрашивать о службе. Узнав, что Теремрин прибыл в дивизию после окончания академии, воскликнул:

- А у меня как раз одного комбата нет. Погиб при воздушном налёте. Идёшь ко мне?

- Я ж не танкист? Но, если берёте, с удовольствием.

Полковник тут же связался с каким-то своим высоким начальством. Разрешение было получено. Так Теремрин стал танкистом. После первого ранения в бригаду к бывшему своему сослуживцу вернуться не смог, потому что она погибла под Вязьмой в котле, но зато попал после выписки в танковую бригаду Катукова, которая вскоре отличилась под Мценском, остановив танковую армаду Гудериана, насчитывавшую более шестисот танков. В бригаде Катукова было всего сорок танков. Сорок против шестисот! Хорошая школа для танкиста. Затем снова ранение и новое назначение. Бог миловал. Ранения, хоть и выводили из строя, но были не слишком тяжёлыми и позволяли вернуться в строй.

Все эти долгие месяцы его согревала любовь к Людмиле. Было трудно, было горько от потерь, горько оттого, что приходилось оставлять врагу всё новые и новые города, деревни, сёла, но вера в будущее, вера в светлое будущее страны и своё грядущее счастье помогала выдерживать любые испытания. И вот словно всё оборвалось внутри - в его душу ворвалось личное горе, горе, осознание которого приходило постепенно, делая его ещё более жестоким, непереносимым.

За воспоминаниями Теремрин не заметил, как перевалило за полночь. Комдив вернул в действительность:

- Что нового, капитан? - спросил он.

Теремрин встал и доложил, что всё спокойно.

- Ну, так иди отдохни.

Теремрин не думал, что сумеет заснуть, но и разговаривать сейчас ни с кем не хотелось. Он отправился в соседний класс, где отдыхали офицеры батальона, расположившись на сдвинутых стульях, лавках, а то и просто на полу. Ложиться не стал. Сел на стул в уголке, вытянул ноги и не заметил, как задремал. Показалось, что едва смежил веки, как прозвучала команда:

- Командиры батальонов, к комбригу!

Командир бригады стоял всё перед тем же столом, на котором была расстелена та же карта. Теремрин сразу заметил, что на ней появились новые тактические обозначения.

- В районе Химок осложнилась обстановка. Нам приказано быть в готовности к выдвижению. В авангард назначаю батальон Теремрина. Готовность к выдвижению восемь ноль-ноль.

Утро 30 ноября выдалось хмурым и облачным. Мороз несколько отпустил, но появилась изморозь, неприятно щекотавшая лицо, пощипывающая за щеки. Медленно тянулись минуты ожидания. Теремрин догадывался, что где-то наверху тянут с вводом в бой не случайно, что бригада нужна для чего-то важнейшего - он надеялся, что она нужна для контрнаступления. Пока железнодорожные составы с бригадой шли к Москве, он не мог не заметить и других эшелонов, тоже спешивших к фронту.

Приказ поступил как всегда неожиданно. Взревели мощные танковые двигатели, и сизый дымок, окутав школьный двор, поплыл между стволами деревьев парка. Теремрин скомандовал:

- Вперёд! - и его танк первым вышел на московские улицы.

Маршрут пролегал мимо той страшной воронки, потрясшей накануне его воображение. Теремрин намеренно отвернулся, а потому не заметил на улице, возле забора, огораживающего воронку, вездеход с красным крестом на борту и фигурку девушки возле него.

Людмила Овчарова покинула Москву два месяца назад, сразу после ускоренного выпуска из 2-го Московского медицинского института. 25 сентября, после окончания выпускных экзаменов, молодых врачей собрали в Центральном Доме Красной Армии. Людмила с нескрываемой завистью смотрела на выпускников военного факультета. Они были в новенькой офицерской форме со знаками военных врачей в петлицах. Но и мальчишки лечебного факультета тоже должны были вот-вот надеть форму. 28 сентября состоялось распределение.

- Прошу направить меня на фронт! - твёрдо сказала Людмила, когда подошла её очередь предстать перед комиссией.

Военврач 1 ранга, возглавлявший военный факультет, возразил:

- На фронт посылаем, в первую очередь, мужчин. Вам, как отличнице, предоставляем право выбора тылового госпиталя.

- Прошу отправить на фронт! - повторила Людмила. - Мои мама и младший братишка погибли в первый день. Их расстреляли немецкие танки. Мой отец, командир стрелковой дивизии генерал-майор Овчаров был смертельно ранен, когда выводил дивизию из окружения. Прошу направить меня на фронт!

Весь этот небольшой монолог она произнесла с такою убеждённостью в своей правоте, что никто из комиссии не возразил ни слова.

- Прошу также учесть, что я занималась в аэроклубе и имею разряд по парашютному спорту.

- Так её надо направить в воздушно-десантный корпус вместе с группой Миши Гулякина, - предложил военврач 1 ранга, сраженный прямотою и настойчивостью Людмилы Овчаровой.

- В Первый воздушно-десантный? - переспросил кто-то из членов комиссии? Но там предстоят действия в тылу врага…

- Я имею опыт медицинского обеспечения таких действий, - сказала Людмила. - Я работала в медсанбате дивизии, когда мы выходили из окружения.

- Не возражаю, - сказал военврач 1 ранга.

Решение было принято, и в тот же вечер Людмила написала Теремрину о том, что скоро будет на фронте. Она не знала, что это письмо не дойдёт до него, потому что во время неудачной контратаки его танк будет подбит и сгорит на глазах у всех на нейтральной полосе. Никто в бригаде, которая спустя час после контратаки будет переброшена на другой участок фронта, не узнает, что за минуту до взрыва боеприпасов в танке, механик-водитель, сам серьёзно раненый, успеет вытащить Теремрина и укрыться с ним в ближайшей воронке. Они до темна пролежат там, едва перевязав раны, а затем доползут до своих. Причём Теремрин потеряет много крови, и в ближайший медсанбат его доставят без сознания. А потому будет госпиталь, находясь в котором он узнает о гибели бригады в окружении под Вязьмой.

Но ещё до трагедии под Вязьмой, сослуживцы Теремрина, получив адресованное ему Людмилой письмо, ответят ей и сообщат о его гибели. Это письмо придёт перед самым отъездом, буквально на следующий день после письма, отравленного ею.

А вскоре она уже была в дороге. Путь лежал в Ульяновск, в районе которого формировались воздушно-десантные корпуса. Но до отправки на фронт было ещё далёко. Её ждали два месяца напряжённой учебы, сопровождавшиеся первой практикой, ибо военврач всегда в бою.

Лишь в конце ноября корпус был переброшен под Москву. Людмила очень безпокоилась, не получая весточек от бабушки. От Теремрина она писем уже не ждала…

Когда начальника медицинской службы корпуса вызвали по каким-то делам в Москву, она попросила взять её с собой. Хотела хоть что-то узнать о судьбе бабушки. Как было отказать!? Много, слишком много выпало горя на долю этой девушки. В Москву прибыли рано утром, и все дела решили ещё до полудня. Вот тогда и попросила она заехать к бабушке. Огромная воронка на месте дома поразила её громом.

Она долго стояла у забора, через щели в котором была видна воронка, запорошённая снегом. Неожиданно на улице показались танки. Они шли колонной, сотрясая землю и выпуская сизые дымы из глушителей. Слёзы сами покатились из глаз. Она ещё не успела оплакать маму с братиком, как ушёл из жизни отец, не успела оплакать его, пришло известие о гибели Теремрина. А теперь вот бабушка…

Колонна танков прошла, а она стояла, не чувствуя холода, пока начмед не позвал её осторожно, напомнив, что пора ехать в корпус.

А капитан Теремрин, живой и невредимый, промчавшись мимо своей возлюбленной, вёл батальон по маршруту, выложенному жирной линией на рабочей карте: Ховрино, поворот налево, - Речной вокзал, поворот вправо, - Химкинский мост и далее только номер квадрата.

По уставу положено было выслать вперёд головную походную заставу или, по крайней мере, дозорную машину. Но колонна шла по Москве. Какие уж тут походные охранения?! Теремрин не отказал себе в удовольствие пройти по пустынным столичным улицам в головном танке. Редкие прохожие встречались на улице. Но все они без исключения останавливались и, глядя на танки, махали руками, провожая в бой. Теремрин подумал, что ведь и Людмила, если бы не жестокая вражеская бомба, могла быть сейчас среди этих прохожих, и она бы могла провожать его с надеждою и любовью в милом девичьем взоре.

Впереди показался шпиль Речного вокзала. Укрытый маскировочными сетями, он угадывался с трудом. Далее маршрут пролегал по Ленинградскому шоссе к Химкинскому мосту, выделяющемуся огромными металлически конструкциями. Когда танк вышел на шоссе и, скрежетнув по асфальту приторможенной левой гусеницей, повернул на север, Теремрин обернулся и залюбовался колонной бригады. Выкрашенные в белый цвет танки шли ровным строем с равными дистанциями.

И вдруг! Сначала это показалось невероятным. Возле здания Речного вокзала он увидел несколько мотоциклов, вокруг которых метались люди в ненавистных шинелях. Впереди, в направлении Химок, шоссе было пустынным, а здесь, слева по ходу движения бригады, оказались гитлеровцы. Теремрин поставил тумблер радиостанции на передачу:

- "Мценск - один", Я - "Мценск". Слева разведгруппа противника. Уничтожить!

Первая танковая рота вырвалась из колонны авангарда и, развернувшись в боевую линию, понеслась на противника. Кто-то из гитлеровцев успел занять места в мотоциклах, кто-то уже заводил их, но было поздно - карающий меч высшего правосудия обрушился на тех, кто дерзнул ступить на Священную Московскую Землю.

Ровное как стрела шоссе, поражавшее безлюдностью, вело к мосту. Впереди ширился, нарастая, шум боя. Бой шёл в нескольких километрах впереди, видимо, на подступах к Химкам. Откуда взялась эта разведгруппа, выяснять было некогда. Теремрин доложил командиру бригады об её уничтожении. Комбриг приказал идти вперёд, на Химки.

Марш, хоть и продолжался пока по Московским улицам, переходил в новую стадию. В боевом уставе он именовался маршем в предвидении встречного боя с противником. Теремрин назначил походное охранение. Он не стал выделять роту в головную походную заставу, он принял решение идти во главе батальона, пустив вперёд лишь дозорный танк, командовал которым молодой, бойкий лейтенант Василий Ярый.

"Вперёд!" - скомандовал Теремрин, спустился в башню и, захлопнув люк, прильнул к окулярам прибора наблюдения.

Дозорный танк первым вылетел на мост, и в шлемофонах послышался голос лейтенанта Ярого:

- "Мценск" Я - "Мценск - четвёртый". Противник прямо. Мотоциклисты, - и прибавил, видимо, не имея возможности сосчитать? - Много.

Теремрин приказал увеличить скорость, стремясь догнать дозорный танк, не дать ему оказаться одному. Он знал, что лейтенант Ярый стремится сейчас упредить противника в занятии выгодного рубежа, не дать ему пересечь мост и закрепиться на Московском берегу.

Вот и мост. Танк сходу ворвался на него, и Теремрин увидел прямо перед самой мчавшиеся навстречу мотоциклы. Дозорный танк уже давил их гусеницами. Теремрин приказал механику-водителю двигаться уступом по отношению к дозорному танку и ударил из башенного пулемёта по мотоциклистам. Идущие за ним танки последовали примеру. Мотоциклистов было много. Встреча с русскими танками для них явилась полной неожиданностью. Засверкали огоньки на дульных срезах пулемётов, установленных в люльках. В башенный перескоп, приближающий предметы, Теремрин разглядел физиономии, самодовольные ухмылки на которых быстро сменились ужасом.

- Делай, как я! - скомандовал он своему батальону и приказал водителю: - Дави гадов!

Заработал курсовой пулемет, Теремрин прильнул к прицелу башенного пулемёта. Через минуту он отчётливо услышал скрежет металла под гусеницами. Это уходили под могучий корпус тридцатьчетвёрки один за другим вражеские мотоциклы, превращаясь в груды безформенного металла. Танк Теремрина продолжал мчаться впереди колонны батальона. В пылу боя комбат презрел опасность, позабыв о ней. По всем правилам он должен был пропустить вперёд танковые роты и руководить боем с Московского берега. Впрочем, в то время не так много было танков в батальонах, а тем более в ротах, чтобы командиры могли позволить себе не участвовать в боях наравне со всеми. Да, и можно ли было удержаться Теремрину, если перед глазами возникла давняя трагедия 22 июня, которую он представил себе по рассказам Людмилы. Некоторые мотоциклисты пытались прижаться к бордюру, но их доставали очередями идущие следом тридцатьчетвёрки, давя и круша тех, кто увильнул от головного танка. Танки шли уступом, словно поливочные машины, не желавшие оставлять даже капельки грязи на обрабатываемой поверхности шоссе. Те мотоциклисты, которые ещё не успели заехать на мост, сворачивали в сторону, в снег, и Теремрин, повернув башню, ударил по ним осколочными снарядами. А гусеницы его танка и танков, идущих следом, продолжали перемалывать врага, отчаянные вопли которого, казалось, доносились сквозь рев двигателей и треск пулеметных очередей.

"Нет и не будет вам пощады!" - думал Теремрин во все возрастающей ярости, благородной ярости защитника Земли Русской. Душу наполнило негодование оттого, что эти нелюди посмели не только ступить на священную Русскую землю, они посмели ступить на священную Землю Матушки городов Русских, Матушки-Москвы.

"Сколько же их?! - попытался прикинуть Теремрин. - Пожалуй, не меньше батальона".

Это уже потом ему стало известно, что не ошибся, что к Химкинскому мосту прорвался гитлеровский разведывательный батальон, неведомым образом просочившийся через брешь в переднем крае обороны. Батальон был уничтожен полностью. Ни одного мотоцикла, ни одного уцелевшего солдата не осталось после того скоротечного боя. Они погибли страшной смертью, они понесли достойное возмездие за свою чрезмерную наглость, ибо ступили на Землю гостеприимной Москвы, как незваные гости, как разбойники, как лишенные человеческих качеств нелюди.

Теремрин доложил командиру бригады о разгроме гитлеровского авангарда. Командир бригады приказал закрепиться на достигнутом рубеже, и танки приняли боевой порядок, развернувшись в линию за мостом. Вся танковая бригада следовала за авангардом, добивая остатки врага, превращенного в мусор батальоном Теремрина.

Выбрав удобную для ведения огня позицию за боевой линией своего батальона, Теремрин открыл люк, выбрался из башни и спрыгнул на землю. Гусеницы были красными от вражеской крови и останков тел, застрявших между траками. Механик-водитель ломом выколачивал искорёженные обломки мотоциклов и смердящие ошмётки нелюдей, ещё несколько минут назад мнивших себя победителями, и мечтавших превратить москвичей в то месиво, в которые Промыслом Божьим превратились сами. Они планировали затопить Москву, но той части из них, что не была раздавлена, пришлось рухнуть с высокого моста на лёд канала имени Москвы и превратиться в закоченелые мумии, подлежащие сбросу в нечистоты.

Перед глазами у Теремрина снова возникла та страшная воронка, но теперь к горькому отчаянию прибавилось чувство удовлетворения. Несколько минут назад он с яростью взирал на то, как иные из хвалёных завоевателей, в ужасе поднимали руки вверх и их раскрытые пасти извергали, очевидно, вопли о пощаде. Но бой был слишком скоротечен, чтобы позволить себе остановиться и отделить тех, кто ещё продолжал стрелять или пытался вытащить для броска противотанковую гранату, от тех кто решил сдаться. Не время и не место было проявлять милосердие, ибо милосердие на границе Москвы, которую стремились пересечь эти нелюди, рвавшиеся к ней уже полгода от западных границ Дома пресвятой Богородицы, могло оказаться преступным. Ведь прорыв на Московские улицы разведывательного батальона был опасен не столько самими боевыми возможностями этого батальона, сколько самим фактом прорыва, способного ещё воодушевить гитлеровцев. Иногда моральный фактов имеет грандиозное значение. Для характеристики немецких солдат далеко не всегда подходит определение "хваленые", "горе-воины" и так далее, ибо немецкие солдаты, в отличие от американского, французского и английского подобия солдат, были всё-таки солдатами, хоть и чудовищами в плане моральном и духовном. Европейцы слишком подвержены стадным инстинктам, инстинктам толпы, инстинктам демоса, то есть плебса, а потому стада их легко подпадают под влияние либо психически больных, либо звероподобных слуг антихристовых, всяких там гитлеров и бонапартов. Понукаемые этими ублюдками, они идут, порою, на дикие, не укладывающиеся в нормы человеческой морали преступления. Они идут на эти преступления ради эфемерных целей, ни разу ещё в истории человечества захватчиками недостигнутых, или достижимых на очень короткое время, после которого неизбежно наступает возмездие.

Рядом с танком Теремрина остановился танк командира бригады. Комбриг подошёл и сказал одобрительно:

- Хорошо ты их причесал, Теремрин, молодец, слов нет, какой молодец. Пленных много?

- Ни одного.

- Что, или не сдавались? - удивился комбриг.

- Где там сдаваться? Всё произошло в мгновение. Мы не могли остановиться ни на минуту, ведь позади - Москва.

Но в этот момент показались несколько красноармейцев, которые вели двух гитлеровцев - офицера и солдата.

- Где вы их нашли? - спросил Теремрин.

- Да под мостом сховались, - доложил бойкий сержант из взвода обеспечения. - Хитрецы. Вовремя сховались. Они из броневичка, который товарищ капитан раздавил.

Действительно, уже на химкинской стороне канала танк Теремрина опрокинул и сбросил в кювет штабной бронетранспортёр.

- Кто вы? - спросил комбриг у офицера.

Переводчик уточнил вопрос:

- Ihre name und vorname? Ire dinstag?

Тот молчал, не желая назвать ни имени, ни фамилии, ни должности.

Его обыскали.

- Командир мотоциклетного батальона, - доложил переводчик. - Гауптман Клюгер.

- А это что ещё у вас? - поинтересовался Теремрин.

Он обратил внимание на листок бумаги, который держал в руках переводчик.

- Вроде как письмо какой-то Эльзе.

Гауптман рванулся к переводчику, что-то выкрикнув.

- Ругается, - сказал тот. - Говорит, что я не имею права читать чужие письма.

- Переведи ему, что он, перейдя наши границы, лишил себя всяких прав.

Спроси, какое право он имеет нести смерть и разрушения народу, который ничего плохого не сделал его стране, - сказал Теремрин и с усмешкой прибавил: - А это уже не его письмо, а документ эпохи. А если будет кидаться на наших командиров, расстреляем здесь. Я лично с удовольствием пущу ему пулю в лоб.

Немец успокоился, с опаской поглядев на Теремрина.

- А ну ка почитай нам, что пишет этот захватчик.

- Дорогая Эльза, - начал переводчик, - Командир дивизии удостоил меня чести первым войти в Москву, действуя в авангарде. Через час мы наносим русским последний удар. Я видел тяжелые орудия, которые устанавливали на позициях. Уже вечером они сокрушат Кремль. И вся красная Москва станет красной от крови, прежде чем исчезнуть под водой, как того желает наш фюрер. Это конец Эльза. Это конец. Москва у наших ног. Русские потеряли право на жизнь на этой земле. Завтра утром я напишу тебя из Москвы, с Красной площади. Это конец!.., - переводчик сделал паузы и прибавил: - Дальше читать не буду, дальше он пишет всякие там "Chail" в адрес своего вонючего фюрера.

Некоторое время все молчали, потрясённые услышанным. Наконец, сержант, захвативший пленного, не стесняясь командиров, грубо выругался и сказал:

- Ах ты… зараза, надо было тебя там, под мостом пришить. А то ведь теперь эта гнида жить будет.

- Бог рассудит, - сказал пожилой красноармеец. - Нешто мы нелюди какие с безоружными то воевать. Лежачего не бьют.

- Он бы не поглядел, с оружием ты или без оружия, если б на его месте оказался.

Комбриг и Теремрин с интересом прислушивались красноармейцев. Теремрин хотел что-то сказать от себя, но комбриг незаметным жестом остановил его и шенул:

- Послушай. Мы должны постоянно прислушиваться к тому, что говорят и о чём думают наши подчинённые. Их гнев справедлив.

- А ведь в одном прав этот гауптман, - с усмешкой ответил Теремрин. - Прав в том, что конец, да вот только не нам, а им конец. Так я говорю? А ну переведи, - обратился он к переводчику.

И, дождавшись перевода, велел спросить у пленного, какими силами располагает гитлеровское командование на этом направлении, то есть, если разведывательный батальона составлял передовой отряд, какова численность главных сил, следовавших за ним.

Немец что-то ответил, и переводчик сообщил, что, по словам гауптмана, за ним идёт несметное количество танков, которые через час будут в Москве.

- Ладно, уведите его. Ничего не добиться. Он мало что знает, ведь обстановка меняется быстро, - сказал командир бригады и поинтересовался у Теремрина: - Что установила наша разведка?

- Да вот они и сами, - молвил Теремрин, указывая на бронетранспортер, возвратившийся из разведки.

От него уже спешил старший лейтенант.

И в этот самый момент появились два мессершмитта. Они пронеслись низко над дорогой, поливая её огнём из пулемётов, и сделав боевой разворот, зашли для новой атаки.

- Воздух! Всем в укрытия! - приказал командир бригады под стрекот зенитных пулемётов.

Комбриг и Теремрин зашли за броню танка и присели, скрываясь за нею от пулемётного огня.

Гул авиационных моторов смешался с треском пулемётов, пули забарабанили по броне, близ дороги грохнули разрывы бомб, но на выходе из атаки вражеские мессершмитты были атакованы нашими истребителями, и один сразу, перевернувшись, рухнул на лёд канала, пробив его и уйдя под воду… Когда дым рассеялся, Теремрин увидел распластавшихся на снегу шагах в пятидесяти пленных. То ли они были сражены своими же стервятниками, толи их подстрелили при попытке к бегству, которую они предприняли, воспользовавшись налётом. Сержант и пожилой красноармеец, конвоировавшие их, оказались невредимы. Сержант подошёл и сокрушенно проговорил:

- Вон как, не довелось, значит, их отконвоировать.

- Возмездие свершилось, - сказал Теремрин. - Что там, впереди? - спросил он у подошедшего, наконец, разведчика, тоже вынужденного укрываться от налёта.

- Главные силы врага остановлены подошедшими резервами. Этот батальон успел прорваться чудом.

- Товарищ полковник, - послышался голос радиста командирского танка. - Вас вызывает "Сокол".

"Сокол" был позывной старшего начальника, в подчинении которого находилась бригада. Комбриг скрылся в башне танка, а через минуту приказал собрать командиров батальонов.

- Нам приказано вернуться в район сосредоточения, - сообщил он.

- Как же так?! - воскликнул Теремрин. - Впереди - бой, впереди гибнут наши товарищи.

- Выполняйте приказ! - отрезал комбриг. - Настанет и наш час. И будьте уверены, капитан, настанет скоро.

Теремрин легко забрался на броню и прежде чем спуститься в башню, снова посмотрел на распластанные на снегу тела пленных и вспомнил слова пожилого красноармейца о том, что возмездие свершилось. И вдруг он подумал о том, что к свершившемуся подходит слово, которое любила повторять его мама в каких-то необычных случаях. Это слово, загадочное и возвышенное, нравилось Теремрину. Он прошептал про себя: "Знамение! Может, это действительно было Знамение. Знамение свыше!" И подумал: "Ведь то, что поставлена точка в наглой вылазке врага, не случайно. Не случайно и то, что я встретился с мотоциклетным батальоном не на московском берегу канала, где он мог развернуться в боевой порядок и развернуть противотанковые орудия. Не случайно и то, что встреча произошла не на этом берегу, где у врага была свобода манёвра, а именно на мосту, где танки, словно уборочные машины, сгребли с дороги всю нечисть и сбросили её с лица Земли Русской. И вот уже последние остатки этой банды ликвидированы, причем, по какому-то Промыслу, ликвидированы самими гитлеровцами. Не должно было остаться в живых ни единого наглеца из той банды, что дерзнула ступить на священную Московскую землю".

Уже закрыв люк и дав команду "Вперёд!", он вспомнил о том, что другие банды, в другие века - польская в 1612 году и французская в 1812 году, тоже почти полностью погибли на московской земле. Да, их наказали Русские герои, но воздаяние было совершено жёстко и праведно - поляки съели всех коней, всех ворон, и принуждены были поедать трупы. Французы ограничились животными, не дойдя до людоедства, но немногие, очень вернулись из того грабительского похода на Русскую Землю. Более шестисот тысяч перешли границу России на Немане в 1812 году, а затем, вплоть до Бородинского сражения и оккупации Москвы, пополнения непрерывно шли из Франции и, по оценкам разных исследователей, общее число неприятелей, пересекших рубежи России, составило около миллиона человек. Назад вернулось не более двадцати тысяч. Около миллиона захватчиков перемолола Русская Земля с её несгибаемым и непобедимым народом.

Знамение! Разве не знамение то, что случилось сегодня на мосту? Именно ему, Николаю Теремрину, сыну Русского офицера, безпощадно бившего врага в годы Первой мировой, потомку целой нескончаемой династии воинов, берущей начало с незапамятных времён, выпало остановить дерзкое посягательство новых тевтонов на священную Московскую землю? Несколько жутких минут, которые он провёл накануне, замерев на краю воронки от тевтонской авиабомбы, испепелили остатки представления о тех, кто пришёл на Русскую землю, как о некотором подобии людей. Нет, это были не люди, а нелюди, и место их поганым останкам не на земле, а под землей, а душам - в преисподней.

Те дни были едва ли не самыми тяжелыми в ходе Великой Московской битвы. Пройдут годы, и бывший начальник отдела печати германского министерства иностранных дел Пауль Шмидт напишет в книге "Предприятие Барбаросса", изданной в 1963 году: "В Горках, Катюшках и Красной Поляне… почти в 16 километрах от Москвы вели ожесточённые бои солдаты 2-й венской танковой дивизии… Через стереотрубу с крыши крестьянского дома… майор Бук мог наблюдать жизнь на улицах Москвы. В непосредственной близости лежало всё. Но захватить его было невозможно…". Невозможно было захватить, несмотря на то, что гитлеровцы имели двойное превосходство в живой силе, полуторное в танках, двух с половиной кратное в артиллерии.

Наступала заключительная фаза оборонительного этапа Битвы за Москву. В те дни Сталин был особенно скуп на резервы, ибо помнил прописную истину, озвученную Кутузовым, чей портрет с первых дней войны висел в его кабинете, о том, что полководец, не израсходовавший свой резерв, ещё не побеждён. Сталин, как никто другой, изучал ход и исход великих походов и сражений прошлого. Знал он и истинную причину, по которой генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов вынужден был после Бородинского сражения принять решение на отход, а затем и на оставление Москвы. Это случилось потому, что он был лишён резервов: стратегических, из-за их несвоевременной подготовки и опоздания к Бородинской битве, и оперативно-тактических, из-за предательского вмешательства остзейского "ловца счастья и чинов" барона Беннигсена в его замысел накануне сражения. Именно Беннигсен самовольно вывел из Утицкого леса резерв, предназначенный для окончательного разгрома наполеоновской банды.

Вот и объяснение, почему Сталин во время первого, оборонительного этапа Битвы за Москву столь ревностно оберегал все резервы до единого, оберегал так, что, порою, как свидетельствуют документы, распоряжался не только дивизиями и полками, но даже батальонами и ротами. Вот объяснение, почему он подтягивал эти резервы к Москве в обстановке строжайшей секретности. Об их количестве, сроках прибытия и районах сосредоточения знали только особо доверенные сотрудники Ставки. О них не знали даже командующие фронтами, а потому не мог Сталин звонить Жукову и не задавать ему вопрос "как коммунист коммунисту" удастся ли удержать Москву? Такой вопрос мог задать, скорее, сам Жуков, поскольку только Сталин, владея всей обстановкой, на всех фронтах, знал на него ответ. О том пресловутом разговоре, когда Сталин, якобы, задавал такой вопрос Жукову, никто кроме самого Жукова не слышал. Он рассказал о нём в своей книги уже через много лет после смерти Сталина.

А вот в воспоминаниях бывшего командующего войсками Московского военного округа генерал-полковника П.Артемьева значится совсем другое: "Когда нависла угроза над Москвой, все мы не были уверены в успехе наших войск. Тут и Жуков не выдержал. Он позвонил Сталину и попросил разрешения перенести свой штаб из Перхушкова на Белорусский вокзал. Сталин ответил: "Если вы попятитесь на Белорусский вокзал, я займу ваше место".

Обстановка накалялась с каждым днём. 30 ноября ночью на Воробьевых горах и в Нескучном саду были высажены немецкие десанты, задача которых состояла в том, чтобы выкрасть Сталина. Десанты были уничтожены.