И. Р. ШАФАРЕВИЧ

СОЦИАЛИЗМ КАК ЯВЛЕНИЕ МИРОВОЙ ИСТОРИИ

Часть I
ХИЛИАСТИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ

Введение

Под словом “социализм” часто подразумевают два совершенно различных явления: а) учение и основанный на нем призыв, программу переустройства жизни;6) реально, в пространстве и времени существующий общественный строй. Как наиболее очевидные примеры приведем: марксизм в том виде, как он содержится в трудах его “классиков”, Маркса и др., и общественный строй, существующий в СССР или Китайской Народной Республике. В число основных принципов государственного мировоззрения, господствующего в названных странах, входит утверждение о том, что связь между этими двумя явлениями очень простая: мы имеем здесь, с одной стороны, — научную теорию, доказывающую, что после достижения определенного уровня развития производительных сил человечество перейдет к новой исторической формации, и указывающую наиболее рациональные пути перехода, а с другой, — осуществление этого научного прогноза, его подтверждение. В качестве примера совсем другого взгляда приведем точку зрения побывавшего в России в 1920 г. Г. Уэллса, хотя и захваченного модным тогда, как и сейчас, на Западе поклонением социализму, но с типичной для англичанина антипатией к схоластическим теориям почти инстинктивно не приемлющего марксизм. В книге “Россия во мгле” он говорит:  
“Марксистский коммунизм всегда являлся теорией подготовки революции, теорией, не только лишенной созидательных целей, но прямо враждебной им”.  
Он описывает правящий в России коммунизм, “во многих отношениях похожий на фокусника, который забыл захватить с собой голубя и кролика и не может ничего вытащить из шляпы” (1, с. 30).^* 
С этой точки зрения марксизм не ставит себе никаких других целей, кроме подготовки захвата власти, а строй, который в результате устанавливается, определяется необходимостью эту властьудерживать. Так как задачи совершенно разные, то и оба эти явления не имеют друг с другом ничего общего. 
Было бы неосторожно принять любое из этих утверждений на веру, без проверки. Наоборот, желательно было бы сначала исследовать оба эти “социализма” независимо друг от друга, не принимая никаких априорных гипотез, а уже в результате такого исследования попытаться прийти к некоторым выводам о существующих между ними связях. 
Мы начнем с социализма, понимаемого как учение, призыв. Все такие учения (а мы увидим, что их существовало очень много) имеют одно общее ядро — они основываются на полном отрицании современного им строя жизни, призывают к его разрушению, рисуют картину более справедливого общественного строя, в котором найдут разрешения все основные проблемы современности, и предлагают конкретные пути для достижения этого строя. В религиозной литературе такая система взглядов называется верой в тысячелетнее Царство Божие на земле — хилиазмом. Поэтому мы будем называть интересующие нас социалистические учения “хилиасти ческим социализмом”. 
Чтобы дать первое представление о масштабах этого явления и месте, которое оно занимает в истории человечества, приведем два примера. Мы рассмотрим изложения двух учений, подходящих под категорию хилиастического социализма, данные их современниками. При этом постараемся извлечь из них картину будущего общества, к которому они зовут, оставляя пока в стороне как мотивировку, так и рекомендуемые конкретные пути достижения этого идеала. 
Первый пример переносит нас в Афины в 392 г. до Р.Х. На празднике Великих Дионисий Аристофан представил свою комедию “Законодательницы”, в которой было изображено модное тогда среди афинян учение. Содержание комедии таково: переодевшись мужчинами и подвязав бороды, афинские женщины приходят в народное собрание и там большинством голосов проводят постановление, передающее всю власть в государстве женщинам. Эту власть они используют, чтобы провести систему мероприятий, которые излагаются в диалоге между предводительницей женщин Праксаго рой и ее мужем Блепиром. Вот несколько цитат: 
Праксагора 
Утверждаю: все сделаться общим должно и во всем 
пусть участвует каждый. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Мы общественной сделаем землю, 
Всю для всех, все плоды, что растут на земле, все чем 
собственник каждый владеет. 
Блепир 
Как же тот, у кого ни сажени земли, но зато серебро 
и червонцы, и сокровища скрытые? 
Праксагора 
Все передать он обязан на общее благо. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Для всех будет общим хозяйство. Весь город 
Будет общим хозяйством. 
Все прикажем Снести: переборки и стены разрушим, 
Чтобы к каждому каждый свободно ходил. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Знай, и женщин мы сделаем общим добром, чтоб 
свободно с мужчинами спали 
И детей, по желанью, рожали от них. 
Блепир 
Если этак вот будем мы жить сообща, как сумеет 
Детей своих каждый различать, расскажи! 
Праксагора 
А зачем различать? Будут дети своими отцами 
Всех считать, кто по возрасту годен в отцы, кто 
постарше годочков на двадцать. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Блепир 
Кто же будет возделывать пашню? 
Праксагора 
Рдбы. А твоею всегдашней заботой 
Станет вот что: чуть долгая тень упадет, нарядившись 
идти на попойку. 
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 
Изобилие и счастье готовим мы всем, 
Чтоб в веселом хмелю, на затылке венок, 
Возвращался бы каждый с лучиной в руке, 
Чтобы в улочках узких, толпясь и теснясь, 
Догоняли бы женщины пьяных гуляк 
И кричали: “Дружок, заворачивай к нам, 
Расчудесная девочка ждет тебя здесь!” (2, с. 449-456). 
Читатель, конечно, уже стал различать многие черты хорошо знакомого ему учения. Попытаемся уточнить возникающие ассоциации и для этого рассмотрим: 
Второй пример — изложение марксизма в его классической программе “Манифест коммунистической партии”. Вот несколько цитат, характеризующих будущее общество, как его представляли себе авторы. 
“...коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности” (3, т. V, с. 496). “Уничтожение семьи! Даже самые крайние радикалы возмущаются этим гнусным намерением коммунистов. 
На чем держится современная буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии, но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в открытой проституции. 
Буржуазная семья, естественно, должна будет пасть вместе с падением этого дополнения, и обе исчезнут с исчезновением капитала” (3,т. У, с. 499). 
“Но вы утверждаете, что, заменяя домашнее воспитание общественным, мы уничтожаем самые задушевные отношения. 
А разве ваше воспитание не определяется также обществом?” (3, т. У, с. 499). 
Последняя мысль несколько разъясняется в “Принципах Коммунизма”, документе, написанном Энгельсом в процессе подготовки “Коммунистического манифеста”. 
В числе первых мероприятий, которые должны быть осуществлены немедленно после революции, мы находим: 
“8. Воспитание всех детей с того момента, как они могут обходиться без материнского ухода, в государственных учреждениях и на государственный счет” (3, т. V, с. 475). 
Возвращаемся к “Коммунистическому манифесту”. 
“Но вы, коммунисты, хотите ввести общность жен! — кричит нам хором вся буржуазия” (3, т. V, с. 499). И дальше: 
“Коммунизму не нужно вводить общность жен, она почти всегда существовала. 
Не довольствуясь тем, что в их распоряжении находятся жены и дочери пролетариев, наши буржуа находят особенное наслаждение в том, чтобы соблазнять жен друг у друга. 
В действительности буржуазный брак является общностью жен. Коммунистов можно было бы упрекнуть разве лишь в том, что они хотят поставить официальную, открытую общность жен на место лицемерно скрываемой”. (3, т. V, с. 500). 
Относительно других материальных сторон жизни в будущем обществе в “Коммунистическом манифесте” нет никаких указаний. В уже цитированных “Принципах коммунизма” мы находим: 
“9. Сооружение больших дворцов в национальных владениях в качестве общих жилищ для коммун граждан, которые будут заниматься промышленностью, сельским хозяйством и соединять преимущества городского и сельского образа жизни, не страдая от их недостатков” (3, т. У, с. 475). 
Мы видим, что под разными одеждами — гегельянской фразеологией Маркса и буффонадой Аристофана — скрывается почти одна и та же программа: 
1) Уничтожение частной собственности. 
2) Уничтожение семьи, то есть общность жен и разрыв связей родителей и детей, 
3) Крайнее чисто материальное благополучие. 
Можно было бы даже сказать, что обе программы в точности совпадают, если бы не одно место в “Законодательницах”: в ответ на вопрос Блепира, кто же будет пахать, Праксагора говорит: “Рабы”, тем самым прокламируя четвертый, очень существенный пункт программы — освобождение от необходимости трудиться. Интересно, что именно в этом пункте с Марксом расходится и наиболее известный современный неомарксист, один из лидеров движения “The New Left” (“Новая Левая”) в США — Герберт Маркузе. 
“Не случайно, — говорит он, например, в работе “Das Ende der Utopie”, — для теперешних авангардистских левых интеллигентов снова актуальны труды Фурье... Он не дрогнул там, где Маркс не проявил достаточной смелости: сказать об обществе, в котором работа станет игрой” (4, с. 77). 
Или в другом месте той же работы: 
“Новые технические возможности приводят к угнетению, ...если не развивается жизненная потребность уничтожения отчужденной работы” (4, с. 75). 
Дополнив программу Коммунистического Манифеста такой поправкой, мы получим описание идеала, уже полностью совпадающего с тем, который был объектом насмешек Аристофана на сцене афинского театра в 392 г. до Р. X. 
Перед нами выступает комплекс идей, отмеченный некоторыми поразительно устойчивыми чертами, сохранившимися почти неизменными от античности до наших дней. К нему мы и будем применять термин — хилиастический социализм. Дальше мы попытаемся его очертить более точно, указать основные вехи его истории и подметить, в рамках какой более широкой идеологии возникают учения хилиастического социализма. 

Глава I. АНТИЧНЫЙ СОЦИАЛИЗМ

В классической Греции мы сталкиваемся с идеями хилиастиче ского социализма, которые сразу имеют законченную, можно сказать, идеальную форму. Изложение этих идей, оказавшее колоссальное влияние на их более чем двухтысячелетнюю историю, принадлежит Платону. Им посвящены два его диалога— “Государство” и “Законы”. В “Государстве” Платон рисует свой идеал государственного устройства, в “Законах” — тот строй, который является лучшим практически возможным приближением к этому идеалу. “Государство” написано в середине жизни Платона, “Законы” — в старости. Быть может, в них отразились неудачи, которые Платон испытал, пытаясь осуществить в жизни свои взгляды. Мы изложим здесь ту картину идеального общества, которая изображена в “Государстве” (5). 
“Дивным и загадочным” называет это произведение С. Булгаков. Действительно, в десяти книгах диалога очерчены почти все стороны мировоззрения Платона: учение о бытии (концепция мира идей), о познании (мир зримый и умопостигаемый), о душе, о справедливости, об искусстве, об обществе. Заглавие “Государство” может показаться слишком узким для такого произведения. Тем не менее, оно вполне оправдано: вопрос об устройстве общества является центром, к которому прилагается и на примере которого иллюстрируется многообразное учение Платона. Познание идей блага и красоты необходимо для руководства государством, учение о бессмертии души и о посмертном воздаянии способствует выработке нужных духовных качеств у его руководителей, справедливость должна быть положена в основу организации государства, искусство является одним из основных орудий воспитания граждан. 
Платон излагает учение о возможных формах государственного устройства (которых он насчитывает пять) и о коррелированных с ними духовных человеческих качествах. Все современные ему государства он относит к четырем порочным типам. В них господствует разделение, вражда, раздор, своеволие, стремление к обогащению: 
“Подобного рода государство неизбежно не будет единым, а в нем как бы будет два государства: одно — государство бедняков, другое — богачей, хотя они и будут населять одну и ту же местность, однако станут вечно злоумышлять друг против друга” (551 d). 
Пятая форма государственного устройства и есть, согласно Платону, СОВЕРШЕННОЕ ГОСУДАРСТВО. Основное его качество — справедливость. Благодаря ей оно становится причастным добродетели. На вопрос же о том, что такое справедливость в государстве, Платон отвечает: 
“Мы еще в начале, когда основывали государство, установили, что делать это надо непременно во имя целого. Так вот это целое и есть справедливость или какая-то ее разновидность. Мы установили, что каждый отдельный человек должен заниматься чем-то одним из того, что нужно в государстве, и притом как раз тем, к чему он по своим природным задаткам больше всего способен” (433 а). 
На основе этого положения население государства разделяется на три социальные группы, можно даже сказать — касты: философов; стражей или воинов; ремесленников и земледельцев. Дети ремесленников и земледельцев принадлежат той же группе и никогда не смогут стать стражами. Дети стражей тоже, как правило, наследуют занятие родителей, но если они проявляют дурные наклонности, то их делают ремесленниками или крестьянами. Философы же пополняют свое число за счет лучших из стражей, но не раньше, чем тем исполнится 50 лет. 
Концепция Платона совершенно не материалистична: он не интересуется тем, как организовано производство в его государстве. В связи с этим он очень мало говорит о том, как течет жизнь ремесленников и крестьян. Он считает, что жизнь государства определяется законами, и поэтому все его заботы посвящены жизни тех каст, которые создают и охраняют законы: философов и стражей. 
Неограниченная власть в государстве предоставляется философам (С. Булгаков предлагает переводить это слово как “праведники” или “святые”). Это люди, которых 
“страстно влечет к познанию, приоткрывающему им вечно сущее и не изменяемое возникновением и уничтожением бытие...” (485 в). 
“...ему свойственны возвышенные помыслы и охват мысленным взором целокупного времени и бытия” (486 в). “Такой человек и смерть не будет считать чем-то ужасным” (486 в). 
“Большую часть времени они станут проводить в философствовании, а когда наступит черед, будут трудиться над гражданским устройством, занимать государственные должности — не потому, что это нечто прекрасное, а потому, что так необходимо ради государства. Таким образом, они постоянно будут воспитывать людей, подобных им самим и ставить их стражами государства взамен себе, а сами отойдут на Острова блаженных, чтобы там обитать” (540 а, в). 
Под началом философов находятся стражи. Излюбленный образ, которым Платон пользуется, говоря о них, — это сравнение с собаками. Как и у породистых собак, “их свойство — быть как нельзя более кроткими с теми, к кому они привыкли и кого они знают, но с незнакомыми как раз наоборот” (375 е). 
Детей их надо брать в походы, чтобы они присматривались к войне: “пусть они отведают крови, точно щенки” (537 а). 
Их юноши обладают свойствами породистого щенка: “остро воспринимать, живо преследовать то, что заметят, и, если настигнут, с силой сражаться” (375 а). 
Женщины должны быть равноправны с мужчинами, нести те же обязанности, лишь со скидкой на меньшие физические силы. Это поясняется тем, “что сторожевые собаки-самки должны охранять то же самое, что охраняют собаки-самцы, одинаково с ними охотиться и сообща выполнять все остальное” (451 d). 
Вся каста воинов сравнивается с крепкими поджарыми собаками (422 d). Страж должен обладать и другими, более высокими качествами: “мало того, что он яростен — он должен по своей природе еще и стремиться к мудрости” (375 е). “ни обольщение, ни насилие не заставят его забыть или отбросить мнение, что надлежит делать наилучшее для государства (412 е). 
Выработка этих качеств достигается глубоко продуманной системой воспитания, которым руководят философы и которое продолжается до 35 лет. 
Основная роль в воспитании отводится искусству, которое для блага государства подвергается строжайшей цензуре. 
“Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов: 
если их произведение хорошо, мы допустим его, если же нет — отвергнем” (377 с), 
“Хорошо” или “плохо” относится здесь не к художественным достоинствам мифов, а к их воспитательным качествам. Как о плохих, говорится “о тех, которые рассказывали Гесиод, Гомер и остальные поэты” (377 d). 
“Разве можем мы так легко допустить, чтобы дети слушали и воспринимали душой какие попало мифы, выдуманные кем попало и большей частью противоречащие тем мнениям, которые, как мы считаем, должны быть у них, когда они повзрослеют?” (377 в). 
Запрещаются все мифы, которые могут внушить ложное представление о божестве, — те, в которых говорится о жестокости богов, об их распрях, любовных приключениях, о том, что боги могут быть причиной несчастья и вообще чего-либо, кроме блага, о том, чтобоги могут смеяться или менять свой облик, не оставаясь вечно неизменными: 
“ни юноша, ни взрослый, если он стремится к законности в своем государстве, — не должен ни говорить об этом, ни слушать ни в стихотворном, ни в прозаическом изложении” (380 е). 
Должны быть устранены все поэтические произведения, в которых говорится об ужасах подземного царства и смерти, о проявлениях страха и горя — все это мешает выработке мужества, для стражей в смерти не должно быть ничего пугающего. Запрещается рассказывать о несправедливости судьбы — что справедливые люди могут быть несчастливы или несправедливые счастливы. Нельзя осуждать начальников, писать о проявлениях страха, горя, о голоде или смерти. 
“Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами — пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они непоэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать” (387 е). 
Под надзор берутся и другие искусства: 
“Видно, именно где-то здесь надо будет нашим стражам установить свой сторожевой пост — в области мусического искусства” (424 d). 
Запрещается многоголосие в хорах и смешение различных ладов. Флейтистов и изготовителей флейт в городе не будет — из музыкальных инструментов останутся только лира и кифара. Эти же принципы распространяются и дальше: 
“Так вот, неужели только за поэтами надо смотреть и обязывать их либо воплощать в своих творениях нравственные образы, либо уж совсем отказаться от творчества? Разве не надо смотреть и за остальными мастерами и препятствовать им воплощать в образах живых существ, в постройках и в любой работе что-то безнравственное, разнузданное, низкое и безобразное? Кто не в состоянии выполнить это требование, того нам нельзя допускать к мастерству...” (401 в). 
С другой стороны, для стражей создаются новые мифы, которые должны настроить их в нужном для государства духе. Например, чтобы привить любовь друг к другу и к государству, им рассказывают, что они братья, рожденные одной матерью-землей своей страны. А чтобы закрепить идею каст, внушают, что при этом к философам примешано золото, к стражам — серебро, к земледельцам же и ремесленникам — железо. 
Все воспитание стражей, начиная с детских игр, проходит под наблюдением философов, которые подвергают их различным испытаниям, проверяя их память, выносливость, умеренность, храбрость. Взрослые, как и дети, строго наказываются за ложь. Но философам она разрешена: 
“этим правителям у нас нередко придется прибегать ко лжи и обману — ради пользы тех, кто им подвластен” (459 d). 
Мы уже говорили, что основной недостаток порочных форм государства Платон видит в отсутствии единства среди его граждан, вражде и раздорах. Он старается отыскать причину этих явлений: 
“...И разве не оттого происходит это в государстве, что невпопад раздаются возгласы: “Это — мое!” или “Это — не мое!” И тоже самое насчет чужого. 
— Совершенно верно. 
— А где большинство говорит таким же образом и об одном и том же: “Это — мое!” или “Это — не мое!”, там, значит, наилучший государственный строй” (462 с). 
В соответствии с этим строится жизнь стражей: 
“...у них не будет никакой собственности, кроме своего тела. Все остальное у них общее” (464 е). “Затем ни у кого не должно быть такого жилища или кладовой, куда не имел бы доступ каждый желающий. Припасы, необходимые для рассудительных и мужественных знатоков военного дела, они должны получать от остальных граждан в уплату за то, что их охраняют. Количества припасов должно хватать стражам на год, но без излишка. Столуясь все вместе, как во время военных походов, они и жить будут сообща” (461 d). “Им одним не дозволено в нашем государстве пользоваться золотом и серебром, даже прикасаться к ним, быть с ними под одной крышей, украшаться ими или пить из золотых и серебряных сосудов” (417 а). 
Стражи живут в своем государстве как наемные сторожевые отряды “и вдобавок в отличие от остальных они служат только за продовольствие, не получая сверх него никакого вознаграждения, так что им невозможно ни выезжать в чужие земли по собственному желанию, ни подносить подарки гетерам, ни производить другие траты по своему усмотрению, какие бывают у тех, кто слывет счастливыми” (420 а). 
Собственность, однако, — только один из способов, каким личные интересы могут отвлечь стражей от служения государству. Другой причиной обособления может стать семья — поэтому она тоже упраздняется. 
“Все жены этих мужей должны быть общими, а отдельно ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть отец не знает, какой ребенок его, а ребенок — кто его отец” (457 d). 
Брак заменяется кратковременным соединением полов, имеющим целью чисто физическое удовлетворение и произведение потомства. Вся эта сторона жизни тщательно регламентируется философами, что дает возможность провести совершенную систему полового отбора. Соединение пар происходит торжественно, сопровождается песнопениями, которые специально для этого сочиняют поэты. Кто с кем соединяется — должен решить жребий, чтобы каждый мог жаловаться только на судьбу. Руководители же государства тонко подделывают жребий, чтобы достигнуть нужных результатов. 
Естественно, что и воспитание детей находится в руках государства. 
“Все рождающееся потомство сразу же поступает в распоряжение особо для этого поставленных должностных лиц...” (460 в). “А младенцев, родившихся от худших родителей или хотя бы обладающих телесными недостатками, они укроют, как положено, в недоступном тайном месте” (460 с). 
Про потомство, произошедшее вне регулируемого обществом соединения полов, говорится: 
“пусть распорядятся с ним так, чтобы его не пришлось выращивать” (461с). 
Родители не должны знать своих детей: 
“матерей, чьи груди набухли молоком, они приведут в ясли, но всеми способами постараются сделать так, чтобы ни одна из них не могла опознать своего ребенка” (460 с). 
На вопрос — как же они будут распознавать своих детей и родителей, ответ такой: 
“Никак. Но всякий будет называть своими детьми тех, кто родился на десятый или седьмой месяц после его вступления в брак, а те будут называть его своим отцом” (461 d). 
Лишенные семьи, детей, всякой собственности, стражи живут только ради интересов государства. Всякое нарушение этих интересов карается. За проявление трусости воинов переводят в ремесленников или земледельцев, попавших в плен не выкупают из рабства. Средством контроля служит и медицина. Врачи и судьи 
“будут заботиться о гражданах, полноценных как в отношении тела, так и души, а кто не таков, кто полноценен только телесно, тем они предоставляют вымирать; что касается людей с порочной душой и притом неисцелимых, то их они сами умертвят” (410 а). 
Чего ради пойдут стражи на такую жизнь? Один из участников диалога говорит: 
“не слишком-то счастливыми делаешь ты этих людей, и притом они сами будут в этом виноваты: ведь, говоря по правде, государство в их руках, но они не воспользуются ничем из предоставляемых государством благ...” (419 а). 
Но с точки зрения Платона счастье не определяется материальным благополучием. Стражам дает удовлетворение чувство исполненного долга, уважение и любовь других граждан, надежда на посмертное воздаяние. Он говорит: 
“наши стражи будут жить блаженной жизнью — более блаженной, чем победители на олимпийских играх. 
— В каком отношении? 
— Те слывут счастливыми, хотя пользуются лишь частью того, что будет у наших стражей. Ведь победа стражей прекраснее, да и общественное содержание их более полноценно: ибо одержанная ими победа — это спасение всего государства, и сами они и их дети снабжаются пропитанием и всем прочим, что нужно для жизни; и почетные дары они получат от своего государства еще при жизни, а по смерти они получат достойное погребение. 
— Это великолепно” (465 е ). 
Подробно описывая жизнь философов и стражей, Платон почти ничего не говорит об остальной части населения — ремесленниках и земледельцах. Законы для них устанавливают философы, придерживаясь основных положений, высказанных в диалоге: 
“— Не стоит нам давать предписание тем, кто получил безупречное воспитание: в большинстве случаев они сами поймут, какие здесь требуются законы” (425 d). 
Очевидно, что все население подчинено философам и стражам. В городе стражи разбивают лагерь в таком месте, 
“чтобы удобнее было держать жителей в повиновении в случае, если кто не пожелает подчиниться законам...” (415 е). 
Каждый прикреплен к своей профессии: 
“— Чтобы у нас успешнее шло сапожное дело, мы запретили сапожнику даже пытаться стать земледельцем, ткачом или домостроителем; так же точно и всякому другому мы поручили только одно дело, к которому он годится по своим природным задаткам: этим он и будет заниматься всю жизнь, не отвлекаясь ни на что другое...” (374с). 
Очевидно, жизнь ремесленника и земледельца строится на основании более или менее уравнительных порядков, так как и для них бедность и богатство приводит к деградации — “хуже становятся как изделия, так и сами мастера” (421 е). Но остается неясным, в какой мере на них распространяются те социалистические принципы, которые определяют жизнь двух других групп. 
В заключение интересно было бы понять, какова роль религии в идеальном государстве Платона. В диалоге религиозные проблемы занимают много места, причем в определенной связи с вопросом об идеальном государстве. Однако связь эта очень рационалистична: религия не ставит целей государству, а играет охранительную и педагогическую роль. Мифы, многие из которых, как говорит Платон, с этой целью и выдуманы, способствуют выработке у граждан нужных для государства представлений и черт характера. 
Почти все, писавшие о “Государстве” Платона, отмечают двойственное впечатление, которое оставляет этот диалог. Его программа истребления самых тонких и глубоких черт человеческой личности и низведения общества на уровень муравейника — производит отталкивающее впечатление. И в то же время нельзя не заразиться порывом почти религиозной жертвы личными интересами ради высшей цели. Вся схема Платона построена на отрицании личности — но и на отрицании эгоизма. Он сумел понять, что будущность человечества зависит не от того, какая из соперничающих групп возьмет верх в борьбе за материальные интересы, а от изменения людей и создания новых человеческих качеств. 
Трудно не признать, что “Государство” Платона нравственно, этически и даже чисто эстетически стоит несравненно выше других систем хилиастического социализма. Если предположить, что “Законодательницы” Аристофана были пародией на эти идеи, в то время, вероятно, уже обсуждавшиеся, то теперешние системы, вроде той, которую мы встречаем, например, у Г. Маркузе, гораздо ближе к карикатуре, чем к оригиналу. Его “превращение работы в игру”, “социально-сексуальный протест”, борьба против “необходимости подавления инстинктов” шокирует своей примитивностью по сравнению с тем аскетическим подвигом, который рисует Платон. 
Несмотря на их исключительную, ни с чем не сравнимую роль в истории социалистических ид ей, “Государство” и “Законы” Платона были только одним из многих проявлений античного хилиасти ческого социализма. Упоминаниями такого рода идей пестрит аттическая комедия. Например, из 11 сохранившихся комедий Аристофана две — “Законодательницы” и “Богатство” — посвящены социалистическим темам. 
В эллинскую эпоху возникла обширная полусерьезная, полуразвлекательная утопическая социалистическая литература, в которой аскетический идеал Платоновского “Государства” был заменен “молочными реками и кисельными берегами” и веселой свободной любовью. О некоторых из этих произведений мы знаем по их пересказу в сочинении “Историческая библиотека” писателя I в, до Р. X. Диодора. 
Одним из наиболее ярких является описание, составленное от имени путешественника Ямбула, государства, расположенного на “солнечных островах” (по-видимому, в Индийском океане). Государство это объединяет социалистические общины, в каждой из которых 400 человек. Для всех членов общества обязателен труд, причем все должны 
“поочередно прислуживать другим, ловить рыбу, заниматься ремеслами и искусством, заведовать общественными делами” (6, с. 323). 
Аналогично регламентирована и еда — закон устанавливает для каждого дня свое кушанье. 
“Брака они не знают, вместо него господствует общность жен; дети воспитываются сообща, как принадлежащие всем и любимые одинаково всеми. Часто случается, что кормилицы меняют между собой младенцев, которых они кормят, так что даже матери не могут у знать своих детей” (12,с.63). 
Благодаря прекрасному климату жители были гораздо рослее обычных смертных. Продолжительность их жизни достигала 150 лет. Все неизлечимо больные и страдавшие физическими недостатками должны были кончать жизнь самоубийством. Так же кончали с собой и все, достигшие определенного возраста. 
В течениях и сектах, группировавшихся вокруг только что появившегося христианства, часто в том или ином виде играли роль социалистические идеи. Уже в I в. после Р. X. возникла секта николаитов, проповедовавшая общность имущества и жен. Христианский писатель Эпифаний считает ее основателем Николая, одного из семи диаконов, избранных общиной учеников апостолов в Иерусалиме, как об этом рассказывается в “Деяниях апостолов” (гл. VI, ст. 5). 
Ириней Лионский и Климент Александрийский описывают гностическую секту карпократиан, возникшую в Александрии во II в. после Р. X. Основатель секты Карпократ учил, что вера и любовь дают спасение, ставят человека выше добра и зла. Эти идеи были развиты его сыном Эпифаном, который умер 17-и лет, написав сочинение “О справедливости”, а потом, как рассказывает Климент Александрийский, почитался как бог в Саме, где ему было построено святилище. Вот несколько цитат из Эпифана. 
“Справедливость Божия состоит в общности и равенстве”. “Творец и отец всего дал всем одинаково глаза, чтобы видеть, установил законы, согласно своей справедливости, не отличая женского от мужского, разумного от бессловесного и вообще ничего ни от чего”. 
“Частный характер законов режет и гложет установленную божественным законом общность. Разве ты не понимаешь слова апостола: “через закон я узнал грех” (Рим. VII, 7). “Мое” и “твое” проникло из-за закона в нарушение общности”. “Итак, Бог все сделал для человека общим, на началах общности сводит мужчину и женщину; и таким же образом связывает все живые существа; в этом он проявил справедливость, требующую общности в сочетании с равенством. А родившиеся таким образом отрицают общность, которая создала их, они говорят “кто уводит одну жену, пусть владеет ею”, а ведь они могут сообща владеть всеми как это видно у прочих животных”. “Смешно поэтому звучит предписание законодателя “не пожелай”, а еще смешнее добавление: “того, что принадлежит ближнему твоему”. Ведь он сам вложил в нас желание, которое должно сохранять, необходимое для воспроизведения. А еще смешнее он сказал: “жены ближнего своего”, принуждая превратить общность в частную собственность” (7, с. LXVII) 
Члены этой секты, которая распространилась вплоть до Рима, жили на началах полной общности, включая общность жен. 
Появление манихейства привело к возникновению большого числа сект, исповедовавших учения социалистического характера. О существовании таких сект в конце III и начале IV вв. сообщает бл. Августин. 
Манихейского происхождения было и движение Маздака, распространившееся в конце V и начале VI в. в Персии. Маздак учил, что противоречия, гнев и насилие возникают из-за женщин и материальных благ. 
“Поэтому он сделал доступными женщин и общими материальные блага и предписал, чтобы все в этом имели одинаковую часть, как в воде, огне и пастбищах” — говорит персидский историк Мухаммед ибн Гарун (8, с. 20). Движение захватило всю страну, и одно время его сторону принял и царь Кавад I. Другой историк, Табари, пишет: “и часто человек не знал своего сына, ни сын — отца, и никто не имел достаточно, чтобы жить обеспеченной жизнью” (8, с. 35). В возникшей смуте маздакиты были побеждены. Насколько глубокий социальный переворот вызвало это движение, можно судить по тому, что наследник Кавада, Хосрой I (по сообщению того же Табари (8, с. 32-33) издал законы, обеспечивающие судьбу детей, не знающих своих отцов, регулирующие возвращение уведенных женщин в их семейства или выплату пени за увод жены. 
Мы встречаемся здесь с новым явлением: социалистические учения проникают в толщу народа, “овладевают массами”. Такого не знала античность, но это характерно для Средних веков, к которым и хронологически нас подводит движение Маздака. 

Глава II. СОЦИАЛИЗМ ЕРЕСЕЙ

В Средние века и в эпоху Реформации в Западной Европе учения хилиастического социализма не раз становились основой идеологии широких народных движений. Здесь мы встречаемся с новым явлением сравнительно с античностью, где идеи высказывались отдельными мыслителями или узкими сектами. Благодаря этому и сами социалистические учения приобрели новые, исключительно важные черты, которые они сохранили до наших дней. 
В первом параграфе будет дан очень схематичный и общий обзор развития социалистических идей в эту эпоху. Для того, чтобы несколько компенсировать абстрактный характер этого изложения и сделать более конкретной ту духовную атмосферу, в которой эти идеи создавались, мы приведем, в приложении к параграфу 1, биографии трех ярких представителей хилиастического социализма в интересующую нас здесь эпоху. В параграфе 2 мы попытаемся обрисовать ту общую идеологию, внутри которой развивались в эту эпоху учения хилиастического социализма. 

§ 1 ОБЩИЙ ОБЗОР

Начиная со Средних веков и вплоть до эпохи Реформации в Западной Европе учения хилиастического социализма облекались в религиозную форму. Несмотря на их многообразие, для всех них была характерна общая черта — отрицание многих сторон учения католической церкви и острая ненависть к самой церкви. Поэтому их развитие протекало внутри еретических движений того времени. Мы сейчас рассмотрим несколько наиболее типичных средневековых ересей. 
Катары 
Движение катаров (катары значит по-гречески чистые) охватило Западную и Центральную Европу в XI в. Оно пришло, по-видимому, с Востока, непосредственно из Болгарии, где предшественниками катаров были богомилы, очень распространенные там в Х веке. Но происхождение этих ересей более древнее. Среди катаров было много разных толков. Папа Иннокентий III насчитывал до 40 сект катаров. К тому же были и другие секты, которые во многих основных положениях своего учения сходились с катарами: петробрузи ане, генрихиане, альбигойцы. Их обычно объединяют в группу гно стически-манихейских ересей. Дальше мы, чтобы излишне не усложнять картину, опишем весь комплекс общих им представлений, не указывая каждый раз, в какой именно из этих сект большую роль играли те или иные взгляды (см. подробнее об этом в 9, т. I, 10 и 11). 
Основной мировоззрения всех разветвлений этого движения было признание непримиримой противоположности материального мира, источника зла, — и мира духовного, как сосредоточения блага. Так называемые дуалистические катары видели причину в существовании двух богов — доброго и злого. Именно злой бог создал материальный мир: землю и все, что на ней растет, небо, солнце и звезды, а также человеческие тела. Добрый же бог — это создатель духовного мира, в котором есть иное, духовное небо, иные звезды и солнце. Другие катары, называвшиеся монархическими, верили в единого доброго Бога, творца мира, но предполагали, что материальный мир создан отпавшим от Бога его старшим сыном — Сатаной или Люцифером. Все течения сходились на том, что враждебность двух начал — материи и духа — не допускает никакого их смешения. Поэтому они отрицали телесное воплощение Христа (считая, что тело Его было духовным, лишь имевшим видимость материальности) и воскресение мертвых во плоти. Отражение своего дуализма катары видели в разделении Священного Писания на Ветхий и Новый Завет. Бога Ветхого Завета, создателя материального мира, они отождествляли со злым богом или с Люцифером. Новый Завет они признавали заповедями доброго бога. 
Катары полагали, что Бог создал мир не из ничего, что материя вечна и мир не будет иметь конца. Что касается людей, то их тела они считали созданием злого начала. Души же, по их представлениям, не имели единого источника. У большей части человечества души, как и тела, были порождением зла — такие люди не имели надежды на спасение и были обречены погибнуть, когда весь материальный мир вернется в состояние первозданного хаоса. Но души некоторых людей были сотворены благим богом — это ангелы, некогда соблазненные Люцифером и заключенные в телесные темницы. В результате смены ряда тел (катары верили в переселение душ) они должны попасть в их секту и там получить освобождение от плена материи. Для всего человечества идеалом и окончательной целью в принципе было всеобщее самоубийство. Оно мыслилось или самым непосредственным образом (с осуществлением этого взгляда мы встретимся позже), или через прекращение деторождения. 
Эти взгляды определяли и отношение к греху и спасению. Катары отрицали свободу воли. Обреченные на гибель дети зла никакими средствами не могли избегнуть своей гибели. Те же, кто получал посвящение в высший разряд секты, уже не могли грешить. Ряд строгих правил, которым они должны были подчиняться, объяснялся опасностью быть загрязненным греховной материей. Их неисполнение показывало просто, что обряд посвящения был недействительным: либо посвящаемый, либо посвящавший не обладал ангельской душой. До посвящения полная свобода нравов вообще ничем не ограничивалась, так как единственным реальным грехом было грехопадение ангелов на небесах, а все остальное — неизбежное следствие этого. После посвящения ни раскаяние в совершенных грехах, ни их искупление не считалось нужным. 
Отношение катаров к жизни вытекало из их представления о зле, разлитом в материальном мире. Продолжение рода они считали делом Сатаны, верили, что беременная женщина находится под влиянием демона, а каждого рождающегося ребенка тоже сопровождает демон. Этим же объясняется их запрет мясной пищи — всего, что произошло от соединения полов. 
Та же тенденция приводила к полному отходу от жизни общества. Светские власти считались творением злого бога, им не должно было подчиняться, идти в их суд, произносить клятву, брать в руки оружие. Убийцами считались все, применяющие силу, — судьи, воины. Очевидно, что это делало невозможным участие во многих областях жизни. Больше того, многие считали запретным любое общение со стоящими вне секты, с “мирскими людьми”, за исключением попыток их обращения (12, с. 654). 
Еретиков всех толков объединяло резко враждебное отношение к католической церкви. Они считали ее не церковью Иисуса Христа, но церковью грешников, вавилонской блудницей. Папа —источник всех заблуждений, священники — книжники и фарисеи. Падение католической церкви, по их мнению, произошло во времена Константина Великого и папы Сильвестра, когда церковь, нарушив заветы Христа, посягнула на мирскую власть (согласно так называемому “Дару Константина”). Отрицались таинства, в особенности — крещение детей, так как дети еще не могут верить, — но также брака и причастия. Некоторые ответвления движения катаров — котарелли, ротарии — систематически грабили и оскверняли церкви. В 1225г. катары сожгли католическую церковь в Брешии, в 1235г. — убили епископа в Мантуе. Стоящийв 1143-1148 гг. во главе манихейской секты Эон де л'Этуаль объявил себя сыном Божиим, Господином всего сущего и по праву владения призывал своих последователей к ограблению церквей. 
Особенно был ненавистен катарам крест, который они считали символом злого бога. Уже около 1000г. некий Левтард проповедовавший близ Шалона, разбивал кресты и иконы. В XII веке Петр из Брюи разводил костры из расколотых крестов, за что и был в конце концов сам сожжен возмущенной толпой. 
Церкви катары считали кучами камней, а богослужения — языческими обрядами. Они отрицали иконы, заступничество святых, молитвы за умерших. В книге инквизитора-доминиканца Рейнера Саккони, автор которой сам 17 лет был еретиком, утверждается, что катарам не запрещалось ограбление церквей. 
Катары отрицали католическую иерархию и таинства, но имели собственную иерархию и собственные таинства. Основой организационной структуры секты было ее разделение на две группы — “совершенных” (perfecti) и “верящих” (credenti). Первых было немного (Рейнер насчитывает их всего 4000), но они составляли узкую группу руководителей секты. Из “совершенных” составлялся клир катаров: епископы, пресвитеры и дьяконы. Только “совершенным” сообщались все учения секты — многие крайние, в особенности резко противоречащие христианству, взгляды не были известны “верящим”. Лишь “совершенные” были обязаны соблюдать многочисленные запреты. Им было, в частности, запрещено отрекаться от их учения при каких-либо условиях. В случае гонения они должны принимать мученическую смерть, “верящие” же могли для вида посещать церкви и в случае гонений отрекаться от своей веры. 
Но зато положение, которое занимали “ совершенные” в секте, было несравненно выше положения священника в католической церкви. В некотором отношении это был сам Бог, и так ему поклонялись “верящие”. 
“Верящие” были обязаны содержать “совершенных”. Одним из важных обрядов секты было “поклонение”, когда “верящие” трижды распростирались на земле перед “совершенными”. 
“Совершенные” должны были расторгнуть брак, они не имели права прикасаться (в буквальном смысле) к женщине. Они не могли иметь никакого имущества и всю жизнь обязаны были посвятить служению секте. Им было запрещено иметь постоянные жилища — они должны были находиться в постоянных странствованиях или пребывать в особых тайных убежищах. Посвящение в “совершенные” — “утешение” (consolamentum) и было центральным таинством секты. Его нельзя сравнить ни с одним из таинств католической церкви. Оно соединяло в себе: крещение (или конфирмацию), посвящение в священнический сан, покаяние и отпущение грехов, а иногда — и соборование умирающего. Лишь принявшие его могли рассчитывать на избавление от телесного плена: их души возвращались в свое небесное жилище. 
Большинство катаров не надеялось исполнить строгие заповеди, обязательные для “совершенных”, и рассчитывало получить “утешение” на смертном одре. нaзывавшееся “добрым концом”. Молитва о ниспослании “доброго конца” на руках “добрых людей” (“совершенных”) читались наравне с “Отче наш”. 
Часто, когда больной, принявший “утешение”, потом выздоравливал, ему советовали покончить жизнь самоубийством, которое называлось “эндура”. Во многих случаях эндура ставилась как условие “утешения”. Нередко ей подвергали стариков или детей, принявших “утешение” (конечно, при этом самоубийство превращалось в убийство). Формы эндуры были разнообразны: чаще всего голодная смерть (в особенности для детей, которых матери переставали кормить грудью), но также кровопускания, горячие ванны, сменяющиеся резким охлаждением, напиток с истолченным стеклом, удушение. И. Доллингер, разбиравший сохранившиеся архивы инквизиции в Тулузе и Каркассоне, пишет: 
“У того, кто внимательно изучит протоколы обоих вышеупомянутых судов, не останется никаких сомнений в том, что от эндуры погибло гораздо больше людей — частью добровольно, частью насильно, — чем в результате приговоров инквизиции” (10, с. 226). 
Из этих общих представлений вытекали социалистические учения, распространенные среди катаров. Как элемент материального мира они отрицали собственность. “Совершенным” была запрещена индивидуальная собственность, но сообща они владели имуществом секты, часто значительным. 
Катары пользовались влиянием в различных слоях общества, в том числе и в самых высших. (Так, про графа Раймонда VI Тулуз ского писали, что в его свите всегда присутствовали переодетые в обычное платье катары, чтобы в случае внезапной близости смерти он мог получить их благословение). Однако в основном проповедь катаров была обращена, по-видимому, к городским низам. Об этом свидетельствуют, в частности, названия разных сект: Populicani (“народники”) (некоторые исследователи видят здесь, впрочем, испорченное название павликиан), Piphler (тоже от “плебс”), Texerantes (ткачи), Бедняки, Патарены (от сборщиков трепья, символа нищих). В своей проповеди они говорили, что истинно христианская жизнь возможна лишь при общности имущества (12, с. 659). 
В 1023 году в Монтефорте катары были преданы суду по обвинению в пропаганде безбрачия и общности имущества, а также в нападках на церковные обычаи. 
По-видимому, призыв к общности имущества был довольно распространен среди катаров, так как о нем упоминается в некоторых направленных против них католических произведениях. Так, в одном из них катары обвиняются в том, что этот принцип они провозглашают демагогически, сами же его не придерживаются: “У вас не все общее, одни имеют больше, другие — меньше” (13, с. 176). 
Безбрачие совершенных и общее осуждение брака встречается у всех катаров. Но в ряде случаев греховным считается только брак, но не блуд вне брака. (Надо помнить, что “не прелюбосотвори” признавалось заповедью злого бога). Тем самым эти запреты имели своей целью не столько обуздание плоти, сколько уничтожение семьи. В сочинениях современников все время встречается обвинение катаров в общности жен, “свободной” или “святой” любви. 
Св. Бернард Клервосский в 1130-1150 гг. обвинял катаров в том, что они проповедуют против брака, но находятся в свободном сожительстве с женщинами, бросившими семью(10, с. 16). В этом его поддерживает Рейнер(9, 72-73). Такое же обвинение против мани хейской секты, распространившейся в Бретани около 1145г., содержится в летописи архиепископа Руанского Гуго из Амьена. В изданной в XII веке книге против ересей Алан из Лилля приписывает катарам такие взгляды: 
“брачные узы противоречат законам природы, так как эти законы требуют, чтобы все было общим” (13, с. 176). 
Ересь катаров распространилась в Европе с необычайной скоростью. В 1012 году сообщается о сектантской группе в Майнце, в 1018 и 1028 — в Аквитании, в 1022 — в Орлеане, в 1025 — в Аррасе, в 1028 — в Монтефорте близ Турина, в 1030 — в Бургундии, в 1042 и 1048 — в епископстве Шалон на Марне, в 1051 — в Госларе и т. д. 
Бонакурсус, бывший раньше епископом катаров, писал около 1190 г. о положении в Италии: 
“разве не переполнены этими лжепророками все местечки, города, замки?” (12, с. 651). 
А епископ Миланский утверждал в 1166 г., что в его епархии больше еретиков, чем правоверных. 
В одном сочинении XIII века насчитывается 72 епископа катаров. Рейнер Саккони говорит о 16 церквах катаров. Все они тесно связаны и, по-видимому, возглавлялись папой, который находился в Болгарии. Созывались соборы, на которых присутствовали представители из многих стран. Например, в 1167 г. в Ст. Феликс близ Тулузы открыто происходил собор, созванный еретическим папой Никетом или Никитой, на котором присутствовали массы еретиков, в том числе из Болгарии и Константинополя. 
Но особенно большой успех имела ересь на юге Франции — в Лангедоке и Провансе. Туда неоднократно посылались миссии для обращения еретиков. С такой миссией был там и св. Бернард Клервосский, утверждавший, что церкви опустели, никто не причащается и не крестит детей. Миссионеры, как и местное католическое духовенство, избивались, подвергались угрозам и оскорблениям. 
Дворянство южной Франции активно поддерживало секту, видя здесь шанс поживиться церковными землями. Более 50 лет Ланге док был под властью катаров и, казалось, окончательно потерян для Рима. Папский легат Петр из Кастельно был убит напавшими на него еретиками. Несколько раз папа объявлял крестовые походы против ереси в Провансе. Первые из них окончились неудачей благодаря поддержке, которую оказывало катарам местное дворянство. Только в .ХУЛвеке после более чем тридцатилетних “Альбигойских войн” ересь была побеждена. Однако влияние этих сект продолжало сказываться еще несколько столетий. 
Братья свободного духа и апостольские братья 
В создании учений этих сект особую роль сыграли два мыслителя, и позже оказывавшие непрестанное воздействие на еретические движения Средних веков и Реформации: Иоахим из Флори и Амальрих де Бена. Оба жили в XII веке, умерли вскоре после 1200г. 
Иоахим был монахом и аббатом. Его учение было создано, по его словам, отчасти на основании изучения Священного Писания, отчасти явилось результатом откровения. Оно основывается на понимании истории человечества как процесса постижения Бога. Иоахим разделяет ее на три эпохи: Царство Отца от Адама до Христа, Царство Сына от Христа до 1260 г. и Царство Духа, которое наступит в 1260 г. Первая была эпохой рабского подчинения, вторая — сыновнего повиновения, третья будет эпохой свободы, по словам апостола — “Там, где Дух Господень, там и свобода”. В эту эпоху народ Божий будет пребывать в мире, избавленный от трудов и страданий. Это будет век смиренных и бедных, люди не будут знать слов “твое” и “мое”. Монастыри охватят все человечество, и Вечное Евангелие будет читаться мистическим разумом. Эра совершенства будет достигнута в рамках земной жизни и человеческой истории руками смертных людей. Этой эпохе будут предшествовать страшные войны и явится Антихрист. Свидетельство этого Иоахим видит уже в разложении современной ему церкви. Страшный суд начнется с церкви, а Антихрист станет папой. Избранники Бога, обратившиеся к апостольской бедности,будут воинством Христа в этой борьбе. Они победят Антихриста и объединят все человечество в христианстве. 
Характерной чертой учения Иоахима является взгляд на историю как на детерминированный процесс, течение которого можно предвидеть и расчитать: он рассчитывает, например, что для первой эпохи понадобилось 42 поколения, для второй — 50... 
При жизни Иоахим был верным сыном церкви, основал монастырь и боролся в своих писаниях против катаров. Но потом сборник выдержек из его произведений был осужден как еретический — вероятно, ввиду его влияния на еретические секты. 
Амальрих был магистром теологии и читал ее в Париже. Излагал он свою систему не полностью, только наиболее безобидные ее положения — и все же на него была подана жалоба в Рим. Папа осудил его систему и в 1204 г. отозвал с кафедры. Вскоре после этого Амальрих умер. 
Амальрих был идейно связан с Иоахимом из Флори. Он также воспринимал историю как ступени откровения Бога. Сначала был закон Моисея, потом закон Христа, лишивший силы закон Моисея. Теперь настало время третьего откровения. Оно воплощено в Амальрихе и его последователях, как раньше было воплощено в Христе. Они теперь стали Христом. Сохранились три основные положения этого нового христианства. 
Первое: 
“Бог это все”. 
Второе: 
“ Все едино, ибо все, что есть, есть Бог”. 
Третье: 
“Кто следует закону любви, тот выше греха”. 
Эти положения толковались так, что следующие учению Амаль-риха способны путем экстаза достичь состояния тождества с Богом. В них Святой Дух воплощается во плоти, как и в Христе. Такой человек не может грешить, ибо его дела — это воля Божия. Они становятся выше закона. 
Таким образом, у амальрикан царство Духа воспринималось скорее как духовное состояние людей — членов секты, чем как цель активного преобразования мира, хотя и второе толкование не было им вполне чуждо. 
В XIII и XIV веках по всей Франции, Германии, Швейцарии и Австрии распространилась секта, учение которой было близко ко взглядам амальрикан. Ее последователи называли себя братьями и сестрами свободного духа или “свободными духами”. 
Основным ядром доктрины этой секты была вера в возможность “преображения в бога”. Так как душа каждого человека состоит из божественной субстанции, то такого состояния “божественности” может достигнуть в принципе каждый человек. Для этого он должен пройти многолетний искус в их секте: отказаться от всякой собственности, семьи, от своей воли и жить, собирая милостыню. После этого он достигает состояния “божественности” и становится одним из “свободных духов”. Сохранились многочисленные описания мировоззрения секты, данные “свободными духами” — либо раскаявшимися как, например, Иоганн из Брюнна, 8 лет находившийся в этом состоянии, а до этого 20 лет проходивший искус (14, с. 56), либо допрошенными инквизицией — как Иоганн Гартман из Аст манштеттена близ Эрфурта (15, с. 136), Конрад Канлер из Эйхштед та(16,с. 110), Герман Кюхенер из Вюрцбурга (16, с. 119), Константин из Эрфурта 17, с. 160), и другие. Они сходятся на том, что “божественность” — не временный экстаз, а постоянно длящееся состояние. Гартман охарактеризовал это состояние как “полное исчезновение мучительных укоров совести”. Иными словами, “свободный дух” освобождался от всех нравственных и моральных ограничений. Он выше Христа, который был смертным человеком и, вступив в их секту, достиг “божественности” лишь на кресте. Он становился полностью равным Богу, “без каких-либо различий”. Ввиду этого его воля есть воля Бога, и понятие греха для него становится бессмысленным. 
Распространенные в секте взгляды с различных сторон характеризовали эту безгрешность “свободных духов”, их свободу от моральных ограничений. Так, “свободный дух” — царь и властитель всего сущего. Ему принадлежит все, и он может всем распоряжаться по своему усмотрению, а кто ему в этом воспрепятствует, того он может убить, будь это хоть сам император. Ничто, совершенное плотью такого человека, не может ни уменьшить, ни увеличить его божественности. Поэтому он может предоставить ей полную свободу: “пусть лучше погибнет целое государство, чем он воздержится от того, чего требует его природа”, — говорит Гартман(15, с. 141). Близость с любой женщиной, хотя бы сестрой или матерью, не может загрязнить его и лишь увеличит ее святость. Многочисленные источники (Иоганн Герзон из Иль де Франс, 1423; Вильгельм Прокуратор из Кельна, 1325; цистерциан ский аббат монастыря близ Клагенфурта, 1326; и другие) сообщают о ритуалах секты, включавших беспорядочное соединение полов. В Италии эти “мессы” называли “барилотто”, в Германии сообщается о специально для этого предназначенных убежищах “парадизах”. 
Современный исследователь Г. Грундман( 18) обращает в связи с этим внимание на то, что как раз в позднем Средневековье, для того, чтобы придерживаться сколько угодно свободных взглядов и практики в области отношений полов, не было никакой нужды принадлежать к какой-либо секте. Основа этих “месс” была чисто идеологическая. В душе достигшего “божественности” “свободного духа” происходил полный разрыв со всей прежней жизнью. То, что раньше было для них кощунством (и оставалось им для остальных “грубых” людей), становилось знаком конца одной исторической эпохи и начало другой — нового эона. Так они могли осознать и выразить свое новое рождение, разрыв со старым эоном. 
Очевидно, что “свободные духи” не нуждались в том пути спасения, который предлагала католическая церковь: покаянии, исповеди, отпущении грехов, причащении. Более того, церковь была им враждебна, ибо узурпировала право вязать и решать, принадлежавшее им одним. Резкая антицерковность пронизывает все высказывания “святых духов” и выражается в люциферианстве, поклонении Сатане, часто возникавшем в их секте. 
В центре идеологии секты стоял не Бог — а Человек, обожествленный, избавленный от представления о своей греховности, ставший центром мироздания. Поэтому в их учениях столь большую роль играл Адам — не грешник Ветхого Завета, но совершенный человек. Многие из “свободных духов” называли себя “новым Адамом”, а Конрад Канлер — и Антихристом, “но не в дурном смысле”. Нам представляется, что здесь, в масштабе этой небольшой секты, мы впервые сталкиваемся с моделью идеологии ГУМАНИЗМА, позже проявившейся в масштабе всего человечества. 
Ярким примером воздействия секты на социальную жизнь являются события во время антипапского восстания в Умбрии в 20-е годы .ХТУвека. Учение “свободных духов” было широко распространено среди дворянства этой области и стало идеологией антипапской партии. В борьбе с папой и городскими коммунами это учение оправдывало применение всех средств, отказ от всякого милосердия. Узаконенным и обычным стало избивать все население взятых городов, включая детей и женщин. Глава восстания граф Монтефельтро и его последователи гордились разграблением церквей, насилиями над монахинями. Их высшим божеством был Сатана(17, с. 130). 
Но самое широкое влияние секта оказала посредством воздействия на более бедные слои, в особенности на движение беггардов и бегинок — широко распространенные объединения живших в безбрачии мужчин и женщин, занимавшихся ремеслом или сбором подаяния. Из этих слоев составлялся внешний, экзотерический круг участников секты, в то время как достигшие “божественности” “свободные духи” составляли узкий эзотерический круг. В разделении на два круга организация секты напоминает катаров, да и сама вера в “божественность”членов избранного круга может рассматриваться как дальнейшее развитие исключительного положения, которое занимали “совершенные” у катаров. 
Широкие массы, составлявшие экзотерический круг секты, как показывают многие протоколы допросов инквизиции, были плохо осведомлены о крайних положениях ее учения. Для них “божественность” “свободных духов” оправдывала их право на духовное руководство. В этих кругах основное значение имели те положения учения, которые провозглашали в самой крайней форме идеи общности и отрицали основные институты общества: частную собственность, семью, церковь, государство. Именно здесь мы встречаемся с социалистическими сторонами учения секты. Так, утверждение “все имущество должно быть общим” неоднократно приводится как один из элементов учения секты (например, 15, с. 53). Призывы к сексуальной свободе часто были прямо направлены против брака: грехом считалось соединение полов в браке. Такие взгляды высказывала, например, группа “HOMINES INTELLIGENTALES”, действовавшая в Брюсселе в 1410-1411 гг. (9, т. II, с. 528). Провозглашение равенства “свободных духов “Христу имело целью уничтожение иерархии — не только на земле, но и на небе. Все эти идеи распространялись главным образом в среде нищенствующих беггардов, которых божественные руководители призывали к полному освобождению от этого мира. Так, Эгидий Кантор из Брюсселя говорил: “Я освободитель человека. Через меня вы узнаете Христа, как через Христа — Отца” (9, т. II, с. 527). 
Под влиянием “Братьев свободного духа” находилась возникшая в Италии во второй половине XIII века секта, члены которой называли друг друга “апостольскими братьями”. Секта эта учила, что близится предсказанное Иоахимом явление Антихриста. Католическая церковь отпала от заветов Христа. Она — Вавилонская блуд ница, зверь с 7 головами и 10 рогами из Апокалипсиса. Отпадение ее произошло во время императора Константина и папы Сильвестра, в которого проник дьявол. Предстоят великие смуты, которые закончатся победой другой, духовной церкви — секты апостольских братьев, общины святых. Миром будет править святой, папа, поставленный Богом, а не избранный кардиналами, так как все кардиналы к тому времени будут убиты. Но и сейчас секту возглавляет поставленный Богом вождь. Ему должно оказывать беспрекословное повиновение. Ради защиты веры дозволено все, любые насилия над врагами. Но преследования, которым католическая церковь подвергает апостольских братьев, — величайший грех. Секта проповедовала общность имущества и жен. 
Это учение странствующие апостолы проповедовали народу. В качестве прокламаций распространялись письма вождя секты — Дольчино. Наконец, в 1304 г. была сделана попытка претворить эти учения в жизнь. Набрав около 5000 членов секты, Дольчино с этой армией укрепился в гористом районе на севере Италии, грабя окружающие деревни и уничтожая церкви и монастыри. Три года продолжалась война, пока лагерь Дольчино не был взят приступом, а сам он казнен. 
Более подробно этот эпизод описан в биографии Дольчино в Приложении. 
Табориты 
Сожжение Яна Гуса в 1415 г. дало толчок антикатолическому движению гуситов в Богемии. Более радикальная часть гуситов сделала своим центром хорошо защищенный городок близ Праги, который они называли Табор (Фавор). Сюда стекались проповедники из еретических сект всей Европы: иохамиты (последователи Иоахима из Флори), вальденсы, беггарды. Среди таборитов были широко распространены хилиастические и социалистические теории. Были и попытки практического их осуществления. Приведем краткую характеристику взглядов таборитов на основании сочинений их современников: будущего папы Энея Сильвия Пикколоми ни, Пшибрама, Вавржинеца (Лаврентия из Бжезина). 
В 1420 г. наступит конец мира — consumalio saeculi. Однако этот термин выражает лишь конец “старого мира”, “господства зла”. Произойдет немедленное устранение всех “злых”. Наступит “день мщения и год возмездия”: “должно всех возвышенных и властвующих согнуть, как ветви деревьев, и срубить, сжечь в печи, как солому, не оставив ни корней, ни отростков, измолотить, как снопы, кровь из них выцедить, скорпионами, змеями и дикими зверями их истребить, смерти предать” 19, с. 78). 
“Отменяется” и прекращается Христов закон милосердия, 
“поскольку его разумение и письменные положения во многих случаях противоречат указанным выше суждениям” (20, с. 235). 
Наоборот, надо действовать 
“ревностно, жестоко и справедливым возмездием” (20, с. 231). 
Необходимо, чтобы 
“каждый верный омывал руки в крови врагов Христа” (20, с. 231). 
Кто воспрепятствует пролитию крови недругов Христа, будет проклят и наказан так же, как и они. Все крестьяне, не присоединившиеся к таборитам, “сами вместе со своим имуществом должны быть уничтожены” (19, с. 81). 
Установится Царство Божие на земле — но не для всех, а только для “избранных”. “Зло” не устранится из мира, но будет подчинено “добрым”. Все верные должны сосредоточиться в пяти городах, тому же, что вне этих городов, не будет пощады при Страшном суде. Из этих городов они должны править всей землей, а те города, которые будут им сопротивляться, 
“разрушать и сжигать, как Содом” (20, с. 236). 
В частности, 
“в году мщения город Прага должен быть разрушен и сожжен верными, как Вавилон” (19, с. 82). 
Закончится этот период пришествием Христа. Тогда 
“избранники Божий будут с Господом Богом видимо и ощутимо тысячу лет царствовать” (19, с. 94). Когда Христос с ангелами спустятся на землю, тогда воскреснут праведники, умершие за Христа, и вместе с ним начнут судить грешников. Жены будут зачинать, не зная мужчин, и рожать без мук. Никто не будет ни сеять, ни жать. 
“Никаких плодов уже не будет потребляться” (19, с. 85). Проповедники призывали 
“ничего не делать, деревья ломать, а дома, церкви и монастыри разрушать” (19, с. 85). 
“Все установления и людские решения должны быть отменены, так как всех их не создал Отец Небесный” (19, с. 110). “Учили — что церковь еретическая и неправедная и что у нее все богатство должно быть отнято и отдано мирянам”(19, с. 83). “Дома священников, все церковное имущество должно быть уничтожено, церкви, алтари и монастыри разрушены(19, с. 83). “Церковные колокола снимали и разбивали, а затем продавали на чужбину. Церковную утварь, подсвечники, золото и серебро разбивали” (19, с. 84). 
“Алтари везде разбили, Святые Дары из них выбросили, храмы Божий оскверняли, превращая их в хлевы и конюшни” (19, с. 127). 
“Святые Дары топтали ногами” (19, с. 139) “Кровь Христову выливали, чаши крали и продавали “(19, с. 139). 
Один из проповедников говорил, что 
“предпочел бы дьяволу молится, чем преклонить колена перед Святым причастием “(19, с. 153). 
“Великое множество священников убили, сожгли и погубили, и не было для них ничего радостнее, чем схватить кого-нибудь, чтобы убить” (19, с. 84). 
Любимой песней таборитов было: “А ну-ка, монахи, попрыгай те”(18,с.84). 
Когда начнется царство праведников, 
“не нужно будет, чтобы один другого учил. Не нужно будет ни книг, ни письменности, и вся мирская мудрость погибнет” (19, с. 159). 
В монастырях табориты неизменно уничтожали библиотеки. 
“У врагов Божиих все имущество должно быть отнято и сожжено или уничтожено “(19, с. 81). 
“Этой зимой и летом проповедники и старшие гетманы настойчиво одурачивали крестьян, чтобы они ссыпали деньги в кад-ки”(19,с. 101). 
Таким образом были обобществлены деньги в общине. Были выделены “смотрители за кадками”, которые следили за неукоснительной сдачей денег и распределяли общественные средства. 
“В Городище или Таборе нет ничего моего или твоего, а все вместе одинаково пользуются: у всех все должно быть общим, и никто не должен ничего иметь отдельно, тот, кто имеет отдельно, тот грешит” (19, с. 99-100). 
Один из пунктов программы таборитов гласил: 
“Никто не должен ничем владеть, но все должно быть общим” (19, с. 106). 
Проповедники учили: 
“Все будет общим, в том числе и жены: будут свободные сыновья и дочери Божий, и не будет брака как союза двух — мужа и жены”(19,с. 113). 
Беггард из Бельгии основал среди таборитов секту адамитов, которая обосновалась на островке на р. Лужнице. Сам он называл себя Адамом и сыном Божиим, призванным воскресить мертвых и осуществить предначертания Апокалипсиса. Адамиты считали себя воплощением вездесущего Бога. Скоро, считали они, кровь затопит мир по уздечку коня. Они в этой земле — коса Божия, они посланы для отмщения и уничтожения всей скверны на земле. Прощение — грех. Они убивали всех подряд, по ночам сжигали села, города и людей, ссылаясь на то, что в Библии сказано: “В полночь раздался крик”. Так, в городе Прчице они 
“перебили всех людей — молодых и старых, а городок сожгли” (19,с.464). 
На собраниях они ходили без одежды, считая, что только так они становятся чистыми. Брака у них не было — каждый мог выбирать женщин, как вздумается. Стоило кому-либо сказать: “для этой дух мой воспламенился” — и Адам благословлял их: “Ступайте, плодитесь, размножайтесь и населяйте землю”. По другим источникам у них господствовало ничем не ограниченное смешение полов. 
“Небо они называют крышей и говорят, что нет Бога на земле, как нет и чертей в аду “(19, с. 478). 
По приказу Яна Жижки адамиты были истреблены более умеренно настроенными таборитами. 
Долгое время рассказы об адамитах (как и многие сведения о таборитах) считались выдумкой их врагов. Начало такому взгляду положил французский просветитель, гугенот Исаак де Бособр, а в наиболее крайней форме он выражен в книгах марксистского чешского историка Мацека. Однако уже Энгельс отметил: 
“Любопытный факт: в каждом крупном революционном движении вопрос о “свободной любви”выступает на передний план”(3, т. XVI, с. 160). 
Интересно, что недавно вопрос об адамитах подвергся обстоятельному критическому разбору со стороны марксистских же историков Е. Вернера и Эрбштоссера (15, 16 и 17). Они показали существование давней традиции “адамитства”, культа имени Адама, в движении “Братьев свободного духа”. Сведения о богемских “адамитах”, если учесть естественные искажения, объясняющиеся замкнутым, эзотерическим характером их учения, вполне согласуются с той картиной общеевропейского движения “свободных духов”, которую мы суммировали в предшествующем разделе. 
Например, Мацек считает “верхом грязной клеветы” (19, с. 113) приведенное нами выше место из “Старой летописи”: “Все будет общим, в том числе и жены...”. По его мнению, это высказывание опровергается другим местом у Пшибрама, где говорится, что в Таборе запрещалась близость между мужем и женой: “если же увидят или проведают о встречах супругов, их избивали до смерти, иных бросали в реку”. Однако именно оба эти места вполне согласуются с традицией “свободных духов”, проповедовавших неограниченную сексуальную свободу и в то же время — греховность брака, что, например, имело место в группе “Homines intelligentales”, действовавшей в Брюсселе почти одновременно с чешским адамитами. 
Император и папа призвали к крестовому походу против таборитов, но те не только разбили крестоносцев, но и перенесли войну в соседние страны. Их набеги, получившие в гуситской традиции название “Прекрасных походов”, производились ежегодно в 1427-1434 гг. Некоторые страны они опустошали, унося с собой добычу, в других, например, в Силезии, оставляли гарнизоны. Водной песне того времени говорится: 
“Мейсен и Саксония погублены, Силезия и Лужиры в развалинах, Бавария превращена в пустыню, Австрия разорена, Мора вия истощена, Богемия перевернута вверх дном”. Отряды таборитов доходили до Балтийского моря, до стен Вены, Лейпцига и Берлина, им уплатил контрибуцию Нюренберг. Чехия была разорена. В “Хронике старого коллегиата “говорится: 
“ведь в вышеуказанных походных войсках были по большей части чужеземцы, не чувствовавшие никакой любви к королевству” (21, с. 161). 
“На их совести пожары, грабежи, убийства, насилия”. 
Но и вся Центральная Европа подвергалась страшному опустошению. Папа вынужден был пойти на уступки. На Базельском соборе в 1433г. было достигнуто соглашение с гуситами, в результате которого они возвращались в католическую церковь. Но более радикальная, таборитская часть гуситов не признала соглашения и была уничтожена в бою под Липанами в 1434г. 
Во время войн 1419-1434 гг. гуситы не только разоряли соседние страны — они несли туда свои хилиастические и социалистические идеи: их манифесты читались в Барселоне, Париже, Кембридже. В 1423 и 1430 годах были выступления сторонников гуситов во Фландрии. В Германии и Австрии влияние гуситов сказалось еще и через 100 лет, в эпоху Реформации. В самой Богемии разгромленные табориты дали начало секте “Богемских братьев” или “Unitas fratrum”, в которой прежнее нетерпимое отношение к католической церкви и мирской власти соединялись с полным отказом от насилия, даже для самозащиты. С этой сектой мы еще встретимся дальше. Она существует и по сей день. 
Анабаптисты 
Эпоха Реформации вызвала новый взлет социалистических движений. Уже в предреформационное время Германия была полна хилиастическими настроениями. Проповедники обличали грехи этого мира и предрекали скорое возмездие. Широко были распространены астрологические предсказания различных бедствий: наводнений, голода, восстаний, “когда в реках будет течь кровь”. В ходу была поговорка: “Кто в 1523 не умрет, в 1524 не утонет, а в 1525 не будет убит, скажет, что с ним случилось чудо”. 
Изобретение книгопечатания неслыханно увеличило воздействие этих идей. Любой крестьянин или ремесленник мог видеть листовку, на которой было изображено крестьянское войско с развернутым знаменем, дружно шагающее в будущую революцию, и перепуганные князья, прелаты и папа. 
Эти настроения особенно ярко проявились в движении анабаптистов, которое охватило Германию, Швейцарию, Австрию, Чехию, Данию и Голландию, а в следующем столетии перекинулось и в Англию. Само название секты, как это часто случалось, было дано со стороны, ее противниками; по-видимому, его пустил в ход Цвин гли. Движение же существовало задолго до этого (его участники называли друг друга “братьями”). Название “анабаптисты” (“перекрещенцы”) объясняется тем, что члены секты не признавали действенности крещения детей и часто совершали второе крещение над взрослыми. Впоследствии члены секты стали называть себя баптистами. 
В основе учения анабаптистов (см. 22, 23,24, 25 и 26) лежало уже встречавшееся нам раньше представление об отпадении католической церкви от истинного учения Христа, которое совершилось во времена императора Константина. Сектанты считали себя непосредственными продолжателями христианства времен апостолов и в связи с этим отрицали всю “традицию” католической церкви, то есть все стороны ее учения и организации, не заложенные в Евангелиях. Они не признавали верховной власти пап, считали, что спасение души возможно и вне католической церкви, и стояли на точке зрения всеобщего священства. Из Писания они признавали священный характер только за Евангелиями, да и в них только за непосредственными словами Христа. Особое значение имела Нагорная проповедь, заповедям которой они считали необходимым буквально следовать. Смысл Евангелия, согласно их учению, раскрывается через вдохновение и сейчас любому достойному, как в былые времена апостолам и пророкам. 
Анабаптисты считали, что убийство является смертным грехом при любых обстоятельствах, и отрицали клятву. С этим был связан отказ от участия во многих сторонах жизни. Вообще в их учении большую роль играло противопоставление “истинных христиан” — “миру” или “ложным христианам”, которое в переломные моменты переходило в воинственные призывы к “истреблению безбожников”. 
В организации анабаптистов было много напоминающего катаров. Руководство всем движением принадлежало общине апостолов, которые, отказавшись от брака и собственности, вели жизнь странников. Они путешествовали парами, причем старший посвящал себя делам веры и организации секты, а младший помогал ему в практических вопросах. Из числа апостолов избирались епископы, руководившие деятельностью секты в разных районах. Для решения принципиальных вопросов созывались съезды епискрпов: “сино ды “или “капитулы”. Например, рассылая приглашения на капитул в Вальдсхуте в 1524 г., Бальтазар Хумбайер писал: “Старый обычай апостольских времен состоит в том, чтобы в трудных для веры обстоятельствах те, кому поручено слово Бо жие, собирались ради христианского решения” (24, с. 376). 
Часто съезжались епископы со всей Европы. Так, в Базеле, по-видимому для участия в капитулах в 1521 - 23 гг., побывали “братья” из Швейцарии — ее немецкой, французской и романской части, — из Фландрии (Белтин), Саксонии (Генрих фон Эппендорф), Фран конии (Штумпф), Франкфурта на Майне (рыцарь Хартмут фон Кронберг), Голландии (Роде), Англии (Ричард Крок, Томас Лип сет), Савойи (Анемунд де Кокт) и другие (24, с. 378 и далее). На капитуле в Аугсбурге в 1526 г. присутствовало более 60 из “старейших братьев”. 
Социальные воззрения анабаптистов не были едиными. В “Хронике” Себастиана Франка (XVI в.) о них говорится: “Некоторые считали себя святыми и чистыми. У них все было общим”. 
“Другие только в той степени имеют общность, что не допускают нужды друг друга”. 
“Среди них появилась секта, которая хотела и жен, как все имущество, сделать общими” (25, с. 306). 
Много сведений об анабаптистах содержится в книге Буллинге ра, написанной также в XVIв. Описывая секту “Свободных братьев”, появившуюся вблизи Цюриха, он пишет: “Свободные братья, которых многие анабаптисты называли грубыми братьями, были в начале движения немало распространены. Они понимали Христову свободу плотски. Ибо хотели быть свободны от всех законов, считая, что их освободил Христос. Поэтому они полагали себя свободными от десятины, от обязанностей барщины или от крепостной зависимости. Некоторые из них, отчаянные распутники, уговаривали легкомысленных женщин, что они не смогут стать духовными, не расторгнув брак. Другие считали, что раз все вещи должны быть общими, то и жены тоже. Иные же говорили, что после нового крещения они вновь родились и не могут грешить; грешит лишь плоть. Из этих ложных учений проистекли срам и непотребство. И они смели учить, что такова воля Отца” (40, с. 129). 
В другом месте тот же Буллингер сообщает: “Так, они серьезно говорят, что никто не должен иметь собственности и все имение и добро должно быть общим, так как человек не может быть одновременно христианином и богатым” (цитировано в 25, с. 284). 
“Они создают, как новый монашеский орден, правила по части платья, из какой материи, какого покроя и формы, какой длины и величины оно должно быть” (там же). “Они создают правила по части еды, питья, сна, отдыха, стояния и хождения” (там же). 
В начале 20-х годов XVIв. анабаптисты отказываются от тайного, глубоко законспирированного характера своей деятельности и вступают в открытую борьбу с “миром “и католической церковью. Так, в 1524 г. в Нюрнберге состоялось широкое тайное совещание, на котором присутствовал один из самых влиятельных литераторов анабаптизма Денк, “пикард” Хетцер, Хут из “старых вальденских братьев” и другие “братья”. Многие были схвачены в Нюрнберге, но Денк бежал в Швейцарию. Там состоялось новое совещание “брать ев” из разных стран, на котором было решено перейти к открытому второму крещению. Решение было приведено в исполнение в Цюрихе и Сент-Галлене. По-видимому, это было символом перехода всего движения к открытой борьбе — так же поступили в 1457 г. чешские братья на совещании в селении Лота, когда решили публично продемонстрировать свой раскол с католицизмом. 
В Сент-Галлене в 1525 г. была введена форма из грубой серой материи с широкими серыми шляпами, обязательная для всех членов общины. Запрещались любые виды общественной жизни, развлечения. Анабаптистов называли “монахами без клобуков”. Руководители общины анабаптистов в Цюрихе проповедовали, “что все имущество должно быть общим и объединено”. Эти события сопровождались странными явлениями. Члены некоторых групп на своих собраниях ходили голыми и, чтобы быть как дети, ползали по земле и играли шишками. Другие сжигали Библию и с криками “Здесь! 3десь!” били себя в грудь, чтобы указать место, где находится животворящий дух. Один из них, по приказу отца, убил своего брата в подражание жертве Христа (23, с. 701). 
В Швейцарии анабаптистам не удалось подчинить себе реформа ционное движение (в значительной мере благодаря противодействию Цвингли). Изгнанные швейцарские анабаптисты бежали в Чехию и там слились с богемскими братьями. Они способствовали созданию больших общин, построенных на их коллективистских принципах. Была введена общность имущества. Все заработанное “братьями” сдавалось в общую кассу, которой заведовал особый “раздатчик”. “Добрая полиция” контролировала всю жизнь общин: одежду, жилища, воспитание детей, браки, работу. Был точно предписан характер одежды мужчин и женщин, час, когда все были обязаны ложиться спать, время работы и отдыха. Вся жизнь “братьев” проходила на глазах друг друга: было запрещено готовить что-либо для себя, совместные трапезы были обязательными. Холостые спали в общих — отдельно мужских и женских — спальнях. Дети (с 2-х лет) отлучались от родителей и воспитывались в общих детских домах. Заключение браков решалось старейшинами. Они же предписывали каждому его профессию. Члены общины отказывались от любых контактов с государством: не служили в армии, не обращались в суд, но сохраняли пассивно-враждебную позицию, отвергая любое насилие(см. 27, 39). 
В Германии же анабаптизм принимал все более революционный характер. В Тюрингии, вблизи границ с Богемией, центром движения стал город Цвикау. Так называемые цвикауские пророки возглавлялись анабаптистским апостолом Клаусом Шторхом. Они считали, что избранные Богом могут общаться с ним непосредственно, как в апостольские времена, отрицая, что церковь способна дать спасение. Науки и искусства, по их учению, не нужны для человека, ибо то, что необходимо для спасения, уже заложено в нем Богом. 
В подражание Христу Шторх окружил себя 12 апостолами и 70 учениками. “Пророки” предсказывали нашествие турок, воцарение Антихриста, истребление безбожников и приход 1000-летнего царства Божия, когда будет одно крещение, одна вера. 
Сохранилось изложение учения Шторха, содержащееся в изданной в конце XVIв. в Эрфурте книге Вагнера “Как Николаус Шторх положил начало возмущению в Тюрингии и соседних областях”. Книга написана на основании показаний очевидцев, знавших Шторха. В ней приводятся такие пункты его учения: 
“1. Что никакой брачный союз, был ли он тайный или явный, не следует соблюдать... 
3. Но наоборот, каждый может брать жен, коль скоро его плоть того требует и подымается его страсть, и жить с ними по своему произволу в телесной близости. 
4. Что все должно быть общим, ибо Бог всех людей равно послал нагими в мир. И так же он дал им всем равно то, что есть на земле, в собственность — и птицу в воздухе, и рыбу в воде. 
5. Поэтому надо все власти, и светские и духовные, раз и навсегда лишить их должностей или же убить мечом, ибо они лишь привольно живут, пьют кровь и пот бедных подданных, жрут и пьют день и ночь... 
Поэтому все должны подняться, чем раньше, тем лучше, вооружиться и напасть на попов в их уютных гнездышках, перебить их и истребить. Ибо если лишить овец вожака, то затем и с овцами дело пойдет легко. Потом надо напасть и на живодеров, захватить их дома, разграбить их имущество, их замки снести до основания” (28, с. 53). 
 
Этот первый взлет движения анабаптистов совпал с крестьянской войной 1525 года в Германии. Наиболее ярко социалистические учения того времени отразились в деятельности Томаса Мюнцера. Его биография более подробно изложена в Приложении, и поэтому здесь мы скажем лишь вкратце о его учении. Мюнцер учил, что единственным владыкой, царем земли является Христос. Князьям он поручил функцию, немного лишь отличающуюся от роли палача, да и ее они должны исполнять по прямым указаниям избранников Божиих. Если же князья не подчиняются их руководству, они должны быть перебиты. Власть Христа реально воплощается в общине избранных, узком союзе, резко ограниченном от остального населения. Такой союз он действительно пытался организовать. 
Мюнцер захватил власть в городе Мюльхаузене, в котором восставшие жители изгнали городской совет. В городе и окрестностях разрушались монастыри, уничтожались иконы, избивались монахи и священники. Мюнцер учил, что все имущество должно быть общим. То же требование стояло и в программе его союза. Современная этим событиям летопись рассказывает, что в Мюльхаузене была проведена и практическая попытка осуществления этих принципов. Перед глазами Мюнцера уже вырисовывались черты коммунистического государства будущего, руководимого союзом “избранных”, вооруженных “мечом Гидеона”. 
Однако собранное князьями войско вскоре подступило к городу. Сторонники Мюнцера были наголову разбиты, а сам Мюнцер казнен. (Подробнее об этом см. 28 и 39, с. 199-253). 
Участие анабаптистов в Крестьянской войне еще более озлобило против них власти. По всей Южной и Средней Германии покатились массовые преследования анабаптистов, сопровождавшиеся страшными жестокостями. Это временно привело к спаду воинствующих и социалистических настроений, но через несколько лет они снова выходят на поверхность. Хроника Себастиана Франка сообщает, что около 1530 года в Швейцарии стали брать верх братья, которые допускают оборону и войну, если она ведется из необходимости. “Таких братьев было большинство”. 
На анабаптистских “синодах” падало влияние более умеренного “апостола” Денка и на первый план выдвигался бывший сотрудник Мюнцера Гут, проповедовавший установление полной общности земных благ. Он говорил: “святые же будут радостны и будут иметь двуострые мечи в руках, чтобы вершить месть в странах” (23, с. 703). 
Гут создал новый союз, целью которого было “избиение всех властей и господ”. Предполагалось “установить власть Ганса Гута на земле” и сделать столицей Мюльхаузен. Большинство членов союза не знали о наиболее радикальных из этих планов. В них был посвящен только узкий круг членов, называвшихся “знающими”. 
В 1535г. советники императора Карла V представили ему доклад, в котором говорится, что 
“анабаптисты, называющие себя истинными христианами, хотят разделить все имущество... “ (24, с. 395). 
Сгущающаяся атмосфера проявляется в карикатурных эксцессах, которые, однако, вскоре будут превзойдены реальностью. Так, скорняк Августин Бадер объявил себя царем нового Израиля, сделал себе корону и царские одежды. Он был осужден в Штутгарте (23, с. 703). 
В 1534 - 1535 гг. этот подъем воинственных настроений в анабаптизме приводит к новому взрыву, который можно рассматривать как попытку анабаптистской революции в Северной Европе. Основные события разыгрались в Северной Германии, куда все последние годы стекались анабаптисты, гонимые в Южной и Центральной Германии. Центром этих событий стал город Мюнстер. 
Воспользовавшись борьбой между католиками и лютеранами, анабаптисты захватили большинство в городском совете Мюнстера, а после этого и полностью подчинили себе город. Все, не согласившиеся принять второе крещение, были изгнаны из Мюнстера — а предварительно ограблены. После этого в городе было обобществлено имущество — все должны были отдать свою собственность под надзор назначенных для этого диаконов. Наконец, было введено многоженство, и женщинам, начиная с некоторого возраста, было запрещено уклонятся от брака. 
Апостолы анабаптистов шли из Мюнстера по Германии, Дании и Голландии, проповедуя второе крещение и призывая верных на помощь Мюнстеру. Испуганный этим движением епископ Вальдек, под властью которого раньше находился Мюнстер, и соседние князья собрали войско и окружили город. Осада продолжалась более года. В городе в это время один из анабаптистов — Иоган Бокельзон, или Иоанн Лейденский — был провозглашен царем Мюнстера и всего мира. Он завел пышный двор, множество жен, и сам на площади рубил головы непокорным. Тем временем восстания анабаптистов происходили во всей Северной Германии и Голландии — им удалось даже ненадолго захватить ратушу в Амстердаме. 
В конце концов властям удалось справиться с положением. В 1535 г. Мюнстер был взят приступом, Бокельзон и другие вожди анабаптистов казнены. Более подробное описание этого эпизода содержится в Приложении. 
Секты в английской революции 1648 г. 
После разгрома в Мюнстере в движении анабаптистов опять обозначился раскол на более мирное и на воинственное, агрессивное течение. В 1536 г. вблизи города Букхольт в Вестфалии произошел “синод”. Баттенбург поддерживал взгляды анабаптистов из Мюнстера — о борьбе силой оружия, о близости царства и т. д. Противоположную позицию занимали последователи Уббо Филлипса. Это течение и взяло верх. Но и его сторонники не осуждали своих противников по существу, говоря, что, если Баттенбург и прав, время “Царства избранных” еще не пришло, и пока не следует стремиться отнять власть у безбожников. С этого момента начался отход движения анабаптистов на континенте от политических целей. Более крайние его представители под названием фамилистов эмигрировали через Голландию в Англию. Интересно, что уже на “синоде” в Букхольте присутствовали англичане. Один из них, по имени Генри, принимал активное участие в организации “синода” и оплатил путевые расходы делегатов (30, с. 76-77). 
В Англии в начале XVII века иммигрировавшие из Голландии и Германии анабаптисты смешались с издавна существовавшим там движением лоллардов. Английская революция 1643 г. совпала с новой вспышкой активности всех этих сект. Восстание в Мюнстере и Иоанн Бокельзон снова стали популярны. В книге, исходящей из среды квакеров, говорится, например: “Ни один друг не имеет повода стыдиться своего происхождения от анабаптистов. Даже эти мюнстерцы бунтовали лишь против жестокости немецких тиранов, которые буквально как дьяволы угнетали душу и тело простого народа. Они были побеждены и поэтому их провозгласили бунтовщиками. Их восстание было насилием, потому что их угнетатели были еще большими насильниками” (33, с. 25). 
В защиту мюнстерского восстания выступил и Лильборн — один из самых популярных вождей крайнего течения в пуританской армии (в памфлете “Основные законы свободы”). 
В написанном тогда памфлете “Ерисиография”' среди учений английских анабаптистов приводится: “что христианин не может с чистой совестью владеть чем-либо в качестве своей частной собственности, но все, чем он владеет, должен сделать общим “(31, с. 99). 
В середине XVII в. в Англии распространилась секта “Рентеров”, учение которой поразительно близко взглядам “Братьев свободного духа”. Они считали, что все сущее божественно и лишь человек вносит в мир разделение на Добро и Зло. Мистически это преломлялось как тождество: Дьявол есть Бог. 
“Дьявол есть Бог, ад есть небо, грех — святость, проклятие — спасение” (132, с. 77). 
Это приводило к отрицанию морали и демонстративному, принципиальному аморализму. Так, Кларксон рассказывает, что когда он был рентером, он стремился “каждым движением своего сердца” к краже, обману, злу и насилию и к совершению любых преступлений (за исключением убийств) — ибо верил, что Бог создал лишь добро, и воровство или обман не существуют, но придуманы людьми (132,с.78). 
В социальной области рентеры отрицали собственность и брак. В памфлете “Последняя проповедь рентеров” говорится: “Они учили, что совершенно противно целям создателя, чтобы что-либо принадлежало одному мужчине или женщине, но — что должна быть общность во всем”. “Они говорят, что лишь как последствие грехопадения установился обычай, чтобы один мужчина был связан с одной женщиной; но, как они говорят, они освобождены от первородного греха и поэтому свободны соединяться, как им заблагорассудится” (32, с. 90). 
Э. Хайд в памфлете “Чудо” приписывает им такой взгляд: “Что все женщины в мире — жены каждого мужчины и все мужчины в мире — мужья каждой женщины; поэтому каждый мужчина может соединяться с каждой женщиной и каждая женщина — с каждым мужчиной, ибо все они друг для друга супруги” (32, с. 90). 
Их обвиняли в совершении ритуалов, включая пародию причастия и беспорядочное соединение полов, как в “барилотто” и “парадизах” “братьев свободного духа”. 
Против рентеров был направлен парламентский акт, осуждающий тех, кто проповедует, 
“что наиболее совершенны или любезны Богу те мужчины и женщины, которые совершают наибольшие грехи с наименьшим раскаянием” (32, с. 103). 
В 1650-х годах массы рентеров присоединились к квакерам, так что в это время между обоими течениями трудно провести четкую границу. Религиозный подъем среди многочисленных анабаптистских течений подогревался в тот момент еще и негодованием по поводу внешней политики Кромвеля: заключения мира в Нидерландах разрушало надежду на распространение власти “святых” на всю Европу. 
Проповедник из квакеров, Джеме Нейлор, имел одно время громадный успех, даже среди приближенных Кромвеля. Распространился слух, что он второй Христос. “Отныне твое имя не Джеме, а Иисус”, — писали ему. Когда был назначен его въезд в Бристоль, начались такие волнения, что современники считали вероятным превращение Бристоля в “Новый Иерусалим” — второй Мюнстер. Нейлор въехал в город верхом, за ним следовали тысячные толпы. Но он столкнулся с солдатами Кромвеля, которые к этому времени прошли всю гражданскую войну. Толпу разогнали, а Нейлора схватили и посадили в тюрьму. Его дело несколько месяцев обсуждал парламент. По-видимому, оно имело политический характер. Возможно, опасались восстания анабаптистов. Сначала Нейлора хотели казнить, но начались волнения, было подано много петиций с просьбой о помиловании. Кровель высказался за смягчение приговора. Нейлора били кнутом и заклеймили. Толпа приверженцев окружила эшафот, они целовали Нейлору ноги, руки и волосы (33, с.264-274 и 34, с.256-263) 
Интересно, что имя рентеров возрождается еще раз полтора столетия спустя: так в 1820-х годах называлась одна из групп методистов. Именно из их проповедников вышли первые организаторы английских тредьюнионов, приобретшие в секте навыки народных ораторов (31, с. 167). 
Ярко выраженный социалистический характер имело движение, участники которого получили название “диггеров” (копателей). Внешне оно проявилось в том, что небольшие группы людей стали, начиная с 1649 г., захватывать общинные земли для совместной их обработки. Однако эта попытка организации коммун была лишь демонстрацией, лишенной практических последствий, а реально значительной была литературная деятельность диггеров. 
Наиболее крупной фигурой среди них был Джерард Уинстенли. В нескольких памфлетах Уинстенли проповедует свою основную идею: незаконность частной собственности на землю. Он сообщает, что имел видение, “глас и откровение”, и что его проповедь — это изложение того, что было ему открыто. 
“И пока мы или кто-либо другой будем сохранять частную собственность, мы тем самым соглашаемся держать творение в том рабстве, под которым оно стонет, препятствуем делу восстановления и грешим против света, который дан нам, и утрачиваем наш мир из страха перед плотским человеком. А что эта частная собственность есть проклятие, ясно из того, что те, кто покупает и продает землю и является лэндлордами, получили ее либо путем угнетения, либо убийства, либо воровства; и все лэндлор-ды живут нарушением седьмой и восьмой заповедей: “не убий” и “не укради”. (“Знамя, поднятое истинными левеллерами, или строй общности, открытый и предлагаемый сынам человеческим”, 35, с. 66). 
Уинстенли так же отрицательно относится к торговле и деньгам: “купля и продажа есть великий обман, посредством которого грабят и крадут землю друг у друга”. “мы надеемся... что народ будет жить свободно, пользуясь землею, не принося печати зверя в своих руках или в своих обещаниях, и что все будут покупать вино и молоко без денег или без цены, как говорит Исаия” (“Декларация бедного угнетенного люда Англии”, 35, с. 88). 
Отрицанием частной собственности, торговли и денег ограничиваются социалистические требования Уинстенли. Он явно выступает против более крайних взглядов: 
“Я признаю правильным, что земля должна быть общим сокровищем для всех; но что касается женщин, пусть каждый мужчина имеет свою собственную жену, а каждая женщина — своего собственного мужа. И я не знаю никого из диггеров, которые действуют так неразумно в отношении общности женщин. Если кто-либо и поступает так, я заявляю, что не имею ничего общего с такими людьми, а предоставляю их своему собственному господу, который отплатит им мучением духа и болезнями плоти” (“Новогодний подарок парламенту и армии”, 35. с. 163). 
Уинстенли постоянно заявляет себя также врагом насилия, убеждает читателя, что диггеры будут добиваться своих целей лишь мирными средствами. Однако пафос проповеди иногда заносит его и дальше, он явно подымает свой голос против любой частной собственности, призывая “изгнать из творения проклятое дело, именуемое частной собственностью, причину всех войн, кровопролитий, воровства и порабощающих законов, которые держат народ в нищете” (“Декларация бедного угнетенного люда Англии”, 35, с. 99). 
Он рисует апокалиптическую картину борьба агнца и дракона: “и та борьба будет продолжаться, пока дракон не будет изгнан, а его падение и суд быстро приближаются” (“Письмо лорду Фер-факсу, генералу английских сил, и его военному советнику”, 35, с.104) и говорит своим противникам: “Но теперь настало время освободиться, и ты гордый Исав, и жестокосердная алчность должны повергнуться и больше не быть господами творения: ибо теперь царь справедливости поднимается править на земле и над нею. А потому, если хочешь пощады, дай свободу Израилю, разбей немедленно оковы частной собственности. . . “ (“Знамя, поднятое истинными левеллерами...”, 35, с. 78). 
Диггеры составляли лишь одну из групп более широкого радикального движения в эпоху английской революции. Сторонников этого движения называли левеллерами— “уравнителями”. Один из них, лондонский купец Вильям Уолвен, призывал “чтобы во всей стране не было ни заборов, ни изгородей, ни рвов”. 
Современный ему памфлет приписывает Уолвену такие взгляды: “что блага не будет до тех пор, пока все не станет общим. А будучи спрошен — исполнится ли это когда-нибудь? — отвечал: мы должны бороться за это. В ответ же на возражение, что это разрушит все власти, говорил, что тогда будет меньшая необходимость во властях, что не будет воров, скупцов, обмана и обид, а поэтому и нужды во власти”(32, с. 186). 
Автор сообщает, что Уолвен никогда не опровергал этих утверждений. 
“Небольшая группа неумолимых и бесстрашных людей могла бы перевернуть весь мир, если бы они разумно взялись за дело и не убоялись рисковать жизнью”, — полагает Уолвен (32, с. 185). 
Отражавшая взгляды левеллеров газета “Умеренный” писала по поводу казни нескольких грабителей: “...многие честные люди стараются доказать, что только частная собственность, управляющая жизнью людей подобного состояния, вынудила их нарушать закон ради поддержания жизни. Далее они объясняют с большой убедительностью, что собственность — это первая причина всех раздоров между партиями после окончания гражданской войны” (36, с. 62). 
В памфлете того времени “Люди, открывшие Англию, или принципы левеллеров” сказано: 
“Установим относительно тех, которые называются левеллера ми, следующее:... они хотят, чтобы никто не мог назвать какую бы то ни было вещь своею, по их словам, власть человека над землею — тирания, по их мнению, частная собственность — дело рукдиавола” (133, с. 168-169). 
О близком левеллерам памфлетисте, Генри Мартене, говорится: “Он объявил себя сторонником общности имущества и жен и восстает против короля, лордов, джентри, адвокатов, священников и даже самого парламента, отогревшего эту змею на своей груди, а также против всякой власти вообще. Подобно второму Уоту Тайлеру, он хочет истребить всех людей, владеющих пером” (33, с. 94). 
В отличие от проповедовавшего отказ от насилия Уинстенли, крайние группы левеллеров пропагандировали террор. Из их среды вышел памфлет “Устранение — не убийство”. Попытка левеллеров поднять восстание была легко подавлена армией Кромвеля. 
Почти во всех течениях левеллеров социалистические тенденции соединялись с той или иной формой атеизма. Даже Уинстенли, ссылавшийся на голоса и откровения и любивший цитировать пророков, писал о христианстве: “Это божественное учение, которое вы называете “духовным и небесным”, является в действительности разбойником, который приходит и грабит виноградники человеческого спокойствия... Те, кто проповедует это божественное учение, — убийцы многих бедных душ...” 
Овертон опубликовал книгу “Человек целиком смертей, или трактат, в котором при помощи богословских и философских доводов доказывается, что поскольку весь человек согрешил, он весь и умирает, в противовес общераспространенному разделению человека на душу и тело” (31, с. 94). Последователи Овертона образовали секту “засыпающих душ”, они считали, что вместе со смертью засыпает и душа. 
Эпоха английской революции была последним большим взлетом сектантского движения. После нее из истории исчезает столь характерная фигура пророка — апостола^*. Исчезают и сами секты, с такой устойчивостью сохранявшие свои черты более 600 лет. 
Социалистические течения этой эпохи тоже носят переходный характер. С одной стороны, они сохраняют явные следы своего происхождения из учений сект. Это видно в ссылках Уинстенли на видения, откровения и голоса, в его попытках вывести свои взгляды из толкования Писания. Можно указать и на прямые связи с европейскими сектантскими движениями. О некоторых путях, по которым анабаптизм проникал в Англию, было сказано выше. В период, предшествовавший революции, прямые связи не прерывались. Так, в это время в Англию переселился епископ богемских братьев Ян Амос Коменский. Он был выслан из Англии в 1642 г., однако его влияние еще долго сохранялось. Один из влиятельных памфлетистов из среды левеллеров, Самуил Хартлиб, перевел сочинения Ко-менского на английский язык. 
Но, с другой стороны, многие произведения левеллеров написаны в чисто рационалистическом духе и не носят уже никаких следов религиозного мышления. Некоторые из них относятся к только что зарождавшемуся тогда литературному стилю социалистических утопий. Таково сочинение Хартлиба “Описание знаменитого королевства “Макария”, в котором излагается картина жизни, полностью подчиненной государству. В этом же стиле написано и наиболее значительное произведение Уинстенли “Закон свободы”. Поэтому оно относится к теме следующей главы. 

ПРИЛОЖЕНИЕ К § 1
ТРИ БИОГРАФИИ

1. Дольчино и “Апостольские братья” 
Основателем секты “Апостольских братьев” был молодой крестьянин из-под Пармы Герардинус Сегарелли. Рассказы современников рисуют его отчасти мужичком себе на уме, отчасти — придурковатым, но судя по его успеху, в нем были и какие-то иные качества. Во всяком случае, по причине его “простоты” ему было отказано в 1248 г. в приеме в орден францисканцев. Тогда он пошел в соседнюю церковь и долго находился там в созерцании картин, изображавших Апостолов. Выйдя оттуда, он перестал бриться, отрастил длинные волосы и бороду, как у Апостолов на картинах тогдашних художников, и сшил себе такое же платье. Потом он продал свой домик, вышел на главную площадь города, высыпал все деньги из мешка и со словами “пусть берет, кто хочет” ушел. Он стал жить подаянием и собрал вокруг себя небольшую секту, которая одевалась так же, как он, и вела такой же образ жизни. 
Это было время, благоприятное для рождения новых сект. Приближался 1260 г., в котором Иоахим Флорский предсказал мировую катастрофу и явление Антихриста. К тому же, в 1259 г. страшный мор, напавший на Италию, укреплял веру в это предсказание. Кающиеся собирались толпами и под предводительством монахов и священников двигались по дорогам, полуголые, предаваясь бичеванию и оставляя за собой кровавый след. Под пение гимнов процессия входила в город, и в нем начиналась церемония очищения. Все должны были каяться, мириться с врагами, возвращать приобретенное неправдой. Объявлялась амнистия всем изгнанникам (38. с. 288-289). 
Из этой бурной эпохи секта Сегарелли вышла влиятельной и окрепшей. Ее поддержали многие богатые и влиятельные люди. Сегарелли обратился даже к папе с просьбой утвердить его орден наподобие францисканского. Курия, правда, отказала, но в весьма благожелательных тонах. Теперь Сегарелли рассылал своих апостолов в отдаленные части Италии и во Францию. По-видимому, учение “Апостольских братьев” мало отличалось в это время от того, что проповедовали многочисленные религиозные группы, большинство из которых папа должен был терпеть. Сам Сегарелли попал под покровительство Пармского епископа и прожил в его дворце 12 лет, играя, как утверждают его противники, роль приживальщика и почти шута. 
Но мало-помалу отношения секты с папской курией стали портиться. Секта все больше обличала испорченность духовенства, его отклонение от апостольского идеала, а курия указывала на еретические тенденции секты. По-видимому, в учение “братьев” в это время все больше стали проникать взгляды “братьев свободного духа”. О том, какого влияния достигла секта, можно судить хотя бы потому, что в 1286 г. ее осуждает в Англии синод в Чичестере, в 1289 г. — в Германии, в Вюрцбурге(38, с. 310). Наконец, сектой занялась инквизиция. В 1294 г. Сегарелли был арестован. Он пробыл в тюрьме б лет, а в 1300 г. был осужден и сожжен. 
Но к этому времени во главе секты стоял руководитель совсем другого типа. Его звали Дольчино. Он был незаконным сыном священника, готовился к священническому званию, однако вынужден был бежать, так как был уличен в краже денег у своего учителя. Дольчино поступил послушником во францисканский монастырь, где, по-видимому, и познакомился с учением “апостольских братьев”. Он вышел из монастыря и тут увидел послушницу монастыря св. Катерины в Триенте Маргариту. Поступив в монастырь батраком, Дольчино уговорил ее бежать. Они стали бродячими проповедниками учения “апостольских братьев”. Его современник говорит, что Дольчино учил: “в любви все должно быть общее: имущество и жены”. Мосхейм пишет: 
“Они называли друг друга, по подобию первых христиан, братьями и сестрами. Они жили в бедности и не могли иметь ни домов, ни запаса на завтрашний день, ни чего-либо, что служит удобству. Если они испытывали голод, то просили еду у первого встречного и ели без различия, что бы им ни предложили. Зажиточные люди, присоединившись к ним, должны были отдать имущество в общее пользование секты”. 
“Братья, идущие в мир для проведи покаяния, имели право брать с собой сестру, как Апостолы. Но не как жену, а как помощницу. Подруг, которые их сопровождали, они называли сестрами во Христе и отрицали, что живут с ними в супружеской или нечистой близости,хотя и спали в одной кровати” (цитировано в 37). 
Кроне (37), написавший историю “Апостольских братьев” по современным им источникам, отрицает выдвигавшиеся против секты обвинения в надругательствах над крестом и в сексуальных эксцессах, но считает, что проповедь Дольчино включала призыв к общности имущества и жен (37, с. 224). 
Сохранились описания церемонии приема в число апостолов. В знак отрешения от старой жизни посвящаемый сбрасывал все одежды и клялся жить вечно в евангельской бедности. Ему запрещалось касаться денег. Жить он должен был только подаянием — хлебом небесным. Запрещалась и любая работа, любое подчинение другим людям. Как первые апостолы, они должны были слушать только Бога. 
Апостолы отправлялись после этого в мир для распространения учения секты. Оно приобрело к этому времени характер, ярко враждебный церкви. Отдаление церкви от заветов Христа и первых Апостолов сделало недействительным данное ей пророчество. Римская церковь с папой, кардиналами, аббатами и монахами перестала быть Церковью Божией, стала вавилонской блудницсй. Сила, которую Христос дал церкви, перешла терерь к апостольским братьям. Отрицался смысл церковных обрядов. Для общения с Богом освященная церковь не лучше, чем конюшня или свинарник. Клятвы, данные в церкви или на Евангелии, не должны связывать. Можно скрывать свое учение и отрекаться от него, если в сердце останешься ему верен. 
Понятно, что эти учения вызывали ожесточенное преследование инквизиции. Во время своих странствований Дольчино попадал в руки инквизиции, но он отрицал связь с сектой и его отпускали. Наконец, он бежит из Италии и скрывается в Далмации. Там он пишет письма, которые его сторонники распространяют в Италии. Три из них сохранились в подробных выдержках (37, с. 32 и след., 38,с.342 и след.) 
Общее содержание писем таково. Дольчино и его последователи призваны возвестить приход последних дней и звать к покаянию. В этом им противоборствует войско Антихриста: папа, епископы, доминиканцы и францисканцы — слуги Сатаны. Но день мести близок. Папа и прелаты будут убиты. Ни один монах, монахиня или священник не останутся в живых, кроме тех, которые примкнуть к “братьям”. Церковь будет лишена всех богатств. Вся земля будет обращена к новой вере апостольскими братьями, на которых Господь прольет свою благодать. Сам Бог даст миру нового святого папу на место папы Бонифация VIII, который к тому времени должен быть убит. В третьем письме Дольчино говорит, что этим новым папой будет он сам. 
Победа в войнах против Антихриста — папы будет завоевана, предвидит Дольчино, благодаря вмешательству иностранного государя. Свои надежды он возлагает на Фридриха, короля Арагонии и Сицилии, которой в это время вел ожесточенную войну с папой. Как раз незадолго он перевешал в Сицилии монахов, подозреваемых в содействии папе. 
Все это Дольчино извлекал из толкования библейских пророков и Апокалипсиса, в которых, как он говорил, ему открыто прошедшее и будущее. Он истолковывает в применении к современности, например, такие тексты: 
“Что у тебя здесь, и кто здесь у тебя, что ты здесь высекаешь себе гробницу? 
...Вот, Господь перебросит тебя, как бросает сильный человек, и сожмет тебя в ком; 
свернув тебя в сверток, бросит тебя, как меч, в землю обширную”. 
Исаия, XXII, 16-18 
“За притеснения брата твоего, Иакова, покроет тебя стыд, и ты истреблен будешь навсегда”. Авдий, I, 10 
“И посещу Вила в Вавилоне и исторгну из уст его проглоченное им, и народы не будут стекаться к нему, даже и стены Вавилонские падут”. Иеремия, I, 44 
Из этих пророчеств Дольчино извлекал и сроки их свершений: в 1304 г. Фридрих Арагонский убьет папу и кардиналов, 1305 г. будет годом истребления низшего духовенства. Это подтверждалось текстом: 
“Ныне же так говорит Господь: через три года, считая годами наемничьими, величие Моава будет унижено со всем великим многолюдством и остаток будет очень малый и незначительный “. Исаия, XVI, 14 
В 1303 г. или в начале 1304 г. Дольчино со своими последователями вторгся в Италию. К нему стали стекаться со всех сторон уверовавшие: бедные и богатые, дворяне — гиббеллины, крестьяне и горожане, причем не только из Италии, но и из Франции и Австрии. В его лагере собралось несколько тысяч человек. Современники называют Дольчино “отцом нового народа”, ходили слухи, что он творит чудеса. Сектанты решили основать новое селение, они продавали свое имущество и собирались вокруг Дольчино. 
В горной долине они основали себе лагерь. Продовольствие доставали из соседних деревень, все больше прибегая к насилию. Вскоре все окрестные области были охвачены паникой. Жители одного города пишут: “Безбожные еретики, Газары (катары?), захватив верховье долины реки Рексы, укрепились там и безбожно грабят соседние области, опустошают страну огнем и мечом и творят всяческое нечестие” (38, с. 364). Силы горожан были далеко не достаточны, чтобы защититься от большой по тем временам армии — около 5. 000 человек. Вскоре вся окрестность на десятки миль была разграблена и выжжена. 
Горожане собрали войска и деньги, чтобы оплатить наемников, которые защищали бы их от войска Дольчино. Когда планировался поход, в совет привели местного священника с отрезанным носом ушами, руками. Так наказал его Дольчино, заподозрив в предательстве. Наконец, было собрано войско, но отряды Дольчино разбили его. Они бросились на. соседние города, грабя их и уводя с собой жителей. Пленных потом обменивали на провиант, а в случае отказа пытали, в том числе, как рассказывает современник, и детей (38, с.374). 
Наконец, папа объявил крестовый поход против еретиков. Но и он кончился неудачей. Река, на берегу которой было уничтожено войско крестоносцев, стала от крови красной. За этим крестовым походом последовали другие, война продолжалась три года. Дольчино вооружил и женщин, которые сражались наравне с мужчинами. Все новыми пророчествами о близкой победе питал он веру своих сторонников. В лагере его почитали как святого и папу, был введен обряд целования туфли. 
Современники рассказывают о ярости, с которой последователи Дольчино преследовали священников и монахов. Они считали себя “ангелами мести”, о которых говорит Апокалипсис, призванными уничтожать все духовенство. Церкви оскверняли, священные сосуды и ризы подвергали разграблению, иконы разбивали, дома священников сжигали, колокольни разрушали, колокола разбивали. “Не встретишь мадонны, руки которой не были бы обломаны, или картины, которая не запачкана”, — рассказывает очевидец (38, с. 374). 
После долгой борьбы, когда Дольчино не раз обманывал своих преследователей и уходил в другую местность, он был окружен. В лагере начался голод. На этот эпизод намекает Данте в “Аде” (песнь 28, стихи 55-60). Он встречает Магомета среди “сеятелей раздора”, и тот передает на землю совет, чтобы продлить там раздоры: 
“Скажи Дольчино, если вслед за Адом
Увидишь солнце: пусть снабдится он,
Когда не жаждет быть со мною рядом,
Припасами, чтобы снеговой заслон
Не подоспел наварцам на подмогу;
Тогда не скоро будет побежден”. 
В 1307 г. лагерь Дольчино был взят и большинство защитников перебито. Дольчино был подвергнут страшным мучениям. Маргариту сожгли на его глазах, а его водили по городу, пытая на каждом перекрестке раскаленным железом и наконец сожгли. 
2. Томас Мюнцер 
Мюнцер родился в 1488 или 1489 г. в семье небедных родителей и получил теологическое образование. Он вел очень беспокойную жизнь, по нескольку раз в год меняя работу — учителя, проповедника, капеллана. Наконец, в 1520 г. он занял место проповедника в Цвикау и столкнулся здесь с цвикаускими пророками. Проповедь Шторха поразила его и повлияла на всю его жизнь. Представление о возможности непосредственного общения с Богом, которое гораздо важнее буквы Писания, обличение священников и монахов, богатых и знатных, ученых и книжников, вера в близость Царства Бо жия на земле и во власть избранных — стали основой мировоззрения Мюнцера. В своих проповедях он поддерживал Шторха, нападал на монахов и других проповедников. В городе начались беспорядки, и магистрат выслал пророков и Мюнцера. 
Следующим местом его деятельности была Прага. Мы видим, что Мюнцера тянет к старым очагам хилиастических движений — сначала в Цвикау, потом на родину таборитов. Сохранилась проповедь, произнесенная Мюнцером в Праге. В ней он утверждает, что после смерти учеников апостолов дотоле чистая церковь совершила прелюбодеяние и стала блудницей. Попы проповедуют внешнее слово Писания, 
“которое они выкрали из Библии, как воры и убийцы” (28, с. 59). 
Мюнцер переходит к центральной части своего учения — о Церкви избранных. 
“Никогда этого не случится, и за это слава Богу, чтобы попы и обезьяны представляли церковь Божию, — но избранные Вогом проповедовать его слово”. 
“Чтобы проповедовать это учение, я готов отдать свою жизнь”. “Бог сотворил чудеса для избранных им, особенно в этой стране. Ибо здесь возникает новая церковь, этот народ будет зеркалом всего мира. Поэтому я призываю всех защищать слово Божие... Если же ты этого не сделаешь, Бог даст силу туркам уничтожить тебя еще в этом году “(28, с. 61). 
Но проповедь Мюнцера в Праге не имела успеха, и он снова начинает бродячую голодную жизнь. Наконец, в 1523 г. он получил место проповедника в городке Альштадт, и начался первый яркий эпизод его жизни. 
В Алыптадте Мюнцер быстро завоевывает влияние. Он вводит (одним из первых в Германии) службу на немецком языке, причем проповедует не только на темы Евангелий, но и Ветхого Завета. На его проповеди стекаются толпы народа не только из Альштадта, но и из соседних городов и сел. Городской чиновник Цейсс пишет в донесении: 
“Некоторые соседние дворяне запрещают своим подданным посещать здешние проповеди, но народ не соглашается. Их бросают в тюрьму, а будучи выпущены, они опять бегут сюда”. 
Мюнцер смелеет: властителей, запрещающих посещать его проповеди, он называет “большими гусями”. Он пишет Цейссу: 
“Власть князей имеет конец, она будет в ближайшее время передана простому народу” (28, с. 66). 
Его настроение характеризует фраза: 
“Кто хочет быть камнем новой Церкви, должен рискнуть шеей, иначе строители его выбросят” (28, с. 67). 
Скоро дело дошло до больших эксцессов. Распаленная Мюнцером толпа сожгла часовню в Моллербахе, по соседству с Альштад-том, где была чудотворная икона Богоматери. Когда был арестован один из участников беспорядков, вооруженные толпы появились на улицах города. Приходила помощь от соседних городов. Цейсс, представлявший в городе герцога Саксонского, писал ему, что виной всему проповеди Мюнцера. Он предлагал вызвать Мюнцера на суд и, если будет признан виновным, изгнать — “иначе он добьется своей проповедью, имеющей успех у простых людей, того, что доставит нам трудов и хлопот”. 
В это время против Мюнцера выступил Лютер, который был уже некоторое время озабочен тем, что делал и проповедовал Мюнцер. Он упрекал Мюнцера в том, что тот использует успехи Реформации, достигнутые без его содействия, чтобы нападать на саму Реформацию. Заканчивал Лютер предложением Мюнцеру явиться на диспут в Виттенберг. Мюнцер согласился участвовать в диспуте, только если свидетелями будут “турки, римляне и язычники”. В то же время он напечатал (в соседнем городке Эйленбурге у него была своя типография) два произведения: “Протестация Томаса Мюнцера” и “Разоблачение выдуманной веры”, в которых резко нападал на многие стороны учения Лютера, на “ученых и книжников”, выдумывающих ложную веру. 
Странным образом мы все еще не слышим ни о каких мерах властей против Мюнцера, несмотря на то, что в своих произведениях он, например, говорит о курфюрсте Саксонском: “у этого бородача меньше ума в голове, чем у меня в заднице”, а жителей соседнего городка Зангерхаузена призывает к восстанию против их властей. Наоборот, проезжая через Альштадт, курфюрст Фридрих Саксонский и его брат Иоанн Саксонский захотели сами послушать знаменитого проповедника. 
Мюнцер принял это как знак того, что князья уже готовы стать его орудием, и произнес перед ними проповедь, в которой, не скрываясь, развил свои взгляды. Он нападает на Лютера, которого называет “Братец Боров” и “Брат Лежебока”, и пытается привлечь князей на свою сторону. Князьям он указывает их призвание — уничтожить врагов истиной веры, веры избранных, непосредственно руководимых Богом. 
“Дражайшие, любимые правители, узнайте свою судьбу из уст Бога и не давайте хвастливым попам обмануть вас выдуманным терпением и добротой. Ибо камень, не руками сброшенный с горы, стал велик. Бедные миряне и крестьяне видят его гораздо лучше вас” (28, с. 158). 
Наступает час последней расплаты: 
“Ах, как славно пройдется Господь железной палкой по старым горшкам” (28, с. 158). 
В этот страшный час можно узнать истинный путь, провидеть грядущее. Для этого есть одно средсгво: сны, откровения. 
“Это истинно апостолический, патриархальный и пророческий дух— ждать видений и доверяться им” (28, с. 156). 
Один за другим Мюнцер приводит примеры из Библии. Но главная трудность — различить, от Бога или Дьявола эти видения. Для этого князья должны довериться новому Даниилу, избранному человеку. 
“ Поэтому должен встать новый Даниил и изложить вам откровения и он должен идти впереди, во главе” (28, с. 159). Мюнцер призывает к беспощадному истреблению врагов нового учения. 
“Ибо безбожники не имеют права жить, разве только избранные им это позволят” (28, с. 160). “Если вы хотите быть настоящими правителями, гоните врагов Христа перед избранными, ибо вы — средства для этого” (28, с. 160). 
“Не давайте больше жить злодеям, отвращающим нас от Бога “(28, с. 160). 
“Христос повелел многозначительно: и приведите моих врагов и избейте их передо мной . Почему? А потому, что они вредили христову правлению” (28, с. 159). “Бог недаром повелел через Моисея: “Вы святой народ, вы не должны сострадать безбожникам. Разбейте их алтари, раздробите их идолов и сожгите их, чтобы я не гневался на вас” (28, с. 161). Постепенно Мюнцер переходит к угрозам. Он говорит, что, как еда и питье средство для жизни, — 
“так же нужен меч для истребления безбожников. Но чтобы это было правильно сделано, это должны делать наши дорогие отцы, князья, исповедующие с нами Христа. Если же они это не сделают, меч будет у них отнят” (28, с. 161). “Если же не поверят слову Божию, то надо их устранить, как сказано у Павла, “Внешних же судит Бог”. Итак извергните развращенного из вашей среды”. (28, с. 162). “ Если же они будут вести себя противоположно, убейте их без пощады... “ (28, с. 162”; 
“...не только безбожных правителей, но и попов и монахов надо убивать, которые наше святое Евангелие называют ересью и сами хотят быть наилучшими христианами “ (28, с. 162). 
Весь этот эпизод производит странное впечатление. Как мог ничтожный проповедник поучать и грозить влиятельнейшим князьям империи? Иногда в этом видят близорукость Мюнцера, иногда — долготерпение князей. Нельзя ли найти здесь более весомую причину? Мюнцер был тогда силой, и с ним надо было считаться. В чем была сила Мюнцера, мы узнаем из других источников — его писем и показаний, впоследствии данных перед казнью. В это время он организовал в Альштадте союз “для защиты Евангелия” и “для угрозы безбожникам”. Это была не первая его попытка. Еще совсем молодым человеком он основал тайный союз, направленный против примаса Германии архиепископа Эрнста. Но новый союз принял гораздо большие размеры. На одном собрании в него было принято 300 человек, на другом — 500. Мюнцер советовал и жителям соседних городов основать такие же союзы и получал сообщения об успехах этого дела. Его связи распространились очень далеко — вплоть до Швейцарии. Лютер обвинял Мюнцера в том, что он “рассылает во все страны посланцев, боящихся света”. В письмах Мюнцер подчеркивал чисто оборонительный характер союза “против притеснителей Евангелия”. Однако позже, когда он был схвачен, на следствии он показал: 
“Он вызвал возмущение, чтобы все христиане стали равными и чтобы князей и господ, не желающих служить Евангелию, прогнать или убить”(28,с.82). 
“Их (то есть союза в Альштадте) лозунг был: omnia sunt communia (все общее). И каждый должен был другому уделять по возможности. Если же князь, граф не захочет это делать, тому надо отрубить голову или его повесить” (28, с. 82). 
Союз Мюнцера можно рассматривать как воплощение его идеи господства избранных. В письмах он и называет членов союза избранными. 
Атмосфера в Альштадте все накалялась. Соседний рыцарь фон Витцлебен запретил своим подданным посещать проповеди Мюнцера и, когда они направлялись в Альштадт, разогнал их толпу. Некоторые из них бежали в Альштадт, куда пришло распоряжение выдать бежавших их господину. Мюнцер в яростной проповеди назвал Витцлебена “архиразбойником” и всех своих врагов “архииудами”, говорил, что князья 
“действуют не только против веры, но и против естественного права, и их надо убивать, как собак”. 
Толпы местных и пришлых заполнили улицы Альштадта. Власти потеряли всякий контроль над городом и могли только апеллировать к герцогу Иоанну Саксонскому. Тот вызвал Мюнцера для допроса в Веймар. 
Допрос произошел в присутствии герцога и членов его совета. Мюнцер отрицал, что он поносил власти, а свой союз характеризовал как законный и чисто оборонительный. Однако многие свидетели выступили против Мюнцера. В результате ему было приказано закрыть свою типографию, а жителям Альштадта — запрещено создавать союзы. Современный этим событиям источник описывает, как Мюнцер, бледный и дрожащий, вышел после допроса и на вопрос Цейсса отвечал: “Видно, придется мне искать другое государство”. 
Но, вернувшись в Альштадт, Мюнцер снова воспрянул духом, отказался закрыть типографию, писал протесты. Тогда в дело вмешался курфюрст Фридрих Саксонский. Мюнцер был вызван вторично в Веймар. Сначала он окружил себя вооруженной охраной и, видимо, хотел сопротивляться, но потом ночью перелез через городскую стену и скрылся, обманув своих соратников письмом, в котором говорил, что отправляется в деревню и скоро вернется. После побега Мюнцер написал своим единомышленникам еще одно письмо, призывая их храбро держаться и обещая вскоре “умыть вместе с ними руки в крови тиранов”. 
Из Альштадта Мюнцер отправился в город Мюльхаузен в Средней Германии. Такой выбор был далеко не случаен. Этот город вот уже год как находился в состоянии паралича власти и какого-то полувосстания. Сохранилась тогдашняя хроника “Мюльхаузенская смута” (28, с. 85-113), в которой описываются события, предшествовавшие прибытию Мюнцера в Мюльхаузен, и его деятельность там. Беспорядки начались с нападений на монастыри и церкви. Все монастыри были разграблены, в церквах разбиты иконы, статуи, утварь. Во главе движения стоял беглый монах Георг Пфейфер, в проповедях призывавший к неповиновению городскому совету. 3 июля 1523 года зазвенел набат. Толпа окружила ратушу, раздались выстрелы. Совет должен был пойти на уступки, которые были оформлены в 53 пунктах. В частности, объявлялась полная свобода проповеди. Во главе восставших стояла “восьмерка”, которая сохранила свою роль наравне с советом и после подписания 53 пунктов. В городе воцарилось двоевластие — людей, арестованных советом, “восьмерка”нередко освобождала из тюрьмы. Подписание соглашения не только не успокоило город, но привело к еще большему возмущению. Были разграблены многие дома священников, распространялись листовки, в которых говорилось, что если священники не уберутся из города, на их дома пустят красного петуха. Появлявшихся на улице священников убивали. 
Такова была ситуация, когда Мюнцер 24 августа 1524 г. появился в Мюльхаузене. Он объединился с Пфейфером, и скоро плоды их деятельности стали заметны. Не прошло месяца после прибытия Мвднцера, как город опять охватило возмущение. Теперь требования отражали идеи Мюнцера: не следует повиноваться никакой власти, все налоги и пошлины должны быть отменены, все духовенство должно быть изгнано. Бургомистр и часть советников бежали из города и обратились за поддержкой к крестьянам соседних деревень. В это время в деревнях вспыхнули пожары, зажженные, по-видимому, сторонниками Мюнцера и Пфейфера. Но крестьяне оказались прочно на стороне совета. Поступили обещания поддержки и от соседних городов. Под этим давлением восставшие отступили. Была восстановлена власть совета, а Пфейфер и Мюнцер изгнаны из Мюльхаузена. 
Мюнцер отправляется в Нюрнберг и печатает там два своих произведения. Одно из них — “Толкование 1 гл. Евангелия отЛуки” — было написано в конце его пребывания в Альштадте и отделано в Мюльхаузене. Другое — “Защитительная речь” — является ответом Лютеру. Незадолго до этого Лютер написал “Письмо Саксонским князьям против мятежного духа”, где обращал внимание на опасность, проистекающую из агрессивного характера учения Мюн цера. Дело Мюнцера, по словам Лютера, — это не учение, а создание организации для свержения власти и ее захвата. 
“Мне начинает казаться, — писал он, — что они хотят уничтожить все власти, чтобы стать господами мира” (28, с. 204). “Они говорят, что их ведет Дух, ... но это плохой дух, который проявляется в уничтожении церквей и монастырей” (28, с. 204). “Христос и его апостолы не уничтожили ни одного храма и не разбили ни одной иконы... “ (28, с. 209). 
Пусть они проповедуют, говорит Лютер, 
“но плохи те христиане, которые переходят от слов к кулакам” (28, с. 209). 
В ответ Мюнцер обрушивает на Лютера целый водопад злобы. Он называет его василиском, драконом, аспидом, архиязычником, архидьяволом, стыдливой вавилонской блудницей и наконец в каком-то людоедском экстазе говорит, что дьявол сварит Лютера в его собственном соку и сожрет его: 
“хотел бы я обонять запах твоей поджариваемой туши” (28, с. 200). 
Но более интересны написанные в Нюрнберге произведения тем, что в них мы можем увидеть социальные концепции Мюнцера в наиболее зрелом виде. “Защитительная речь” начинается с посвящения: 
“Светлейшему, перворожденному князю, могущественному господину Иисусу Христу, милостивому королю над королями, могущественному герцогу всех верующих” (28, с. 187). 
Здесь выражена одна из основных концепций Мюнцера: власть на земле может принадлежать только Богу. И кончается послание словами: 
“Народ будет свободен, и Бог будет единственный господин над ним” (28,с.201). 
Князья узурпировали принадлежащую Богу власть: 
“Почему ты их называешь светлейшими князьями? Не им принадлежит этот титул, а Христу” (28, с. 197). “Почему называешь ты их высокородными? Я думал, ты христианин, а ты—язычник!” (28, с. 197). 
Мюнцер не вспоминает, что всего несколько месяцев назад он надеялся на помощь князей. Теперь он говорит: 
“Князья не господа, но слуги меча. Они не должны делать, что им заблагорассудится, но творить правду” (28, с. 192). 
Роль, отведенная князьям, — не более чем роль палачей. Недаром сказал Павел, что князья поставлены не для добрых, но ради злых. Однако они не выполняют и эту свою функцию: 
“Те, кто должен был бы служить примером для христиан, для этого и носящие имя князей, доказывают в высшей степени свое неверие всеми своими делами...” (28, с. 183). “Их сердце тщеславно, и потому все могущественные, высокомнящие безбожники должны быть сброшены с престола... “ (28, с.171). 
“Бог дал князей и господ людям в гневе своем, он их и уничтожит в своем ожесточении” (28, с. 171). 
Забывает Мюнцер и о том, что недавно он видел в бедности и страдании посланный свыше крест. Теперь призыв к сопротивлению угнетателям становится одним из основных мотивов его учения. 
“Самая гуща ростовщичества, кражи и разбоя — это наши господа. Рыбу в воде, птиц в воздухе, плоды земли — все хотят они забрать. И сверх того они велят проповедовать слово Божие бедным людям и говорят: “Бог велел тебе не красть”... если же бедняк возьмет самую малость, то его вешают, а доктор Враль говорит “Аминь”. Господа сами делают бедных своими врагами. Они не хотят устранить причину возмущения. Как же дело исправится? Коли я так говорю, и я, должно быть, восстаю, ну что ж” (28,с. 192). 
Всеми этими злодеяниями князья лишили себя права на меч. 
“По ходатайству избранных Бог не будет терпеть страданий ...” (28,с.171). 
Реально власть Бога на земле представляется как власть избранных. Избранные мыслятся как узкий, замкнутый союз: 
“Это была бы чудесная церковь, в которой избранные были бы отделены от безбожников” (28, с. 182). 
Непосредственно от Бога избранные получают указания, пользуясь которыми могут осуществлять его власть на земле. (В различные периоды своей жизни Мюнцер утверждал, что он сам непосредственно говорит с Богом). 
Из Нюрнберга Мюнцер отправился в Швейцарию и пограничную ей часть Германии, где тогда уже разгоралась Крестьянская война. По-видимому, его агитация имела там успех, но он все же не остался надолго в этих краях. Зейдман, составивший одну из наиболее полных биографий Мюнцера, полагает, что тот боялся, что в уже начавшемся возмущении не сможет завоевать достаточно значительного места. В феврале 1525 г. Мюнцер возвращается в Мюльха узен. 
В это время волна крестьянского восстания уже перекатывалась из Южной в Среднюю Германию, где был расположен Мюльхаузен. В Мюльхаузене власть все больше уходила из рук совета. “Восьмер ка” потребовала ключи от всех ворот города, и совет должен был согласиться. Все время раздавались угрозы изгнать несогласных с партией Мюнцера и Пфейфера. Монастыри и церкви подвергались разграблению, уничтожались иконы и алтари, избивались монахи и монахини. Наконец, все католическое духовенство было изгнано. 
Проповеди Мюнцера и Пфейфера вращались в основном в круге уже изложенных нами идей: князья и господа не имеют права на власть, она должна перейти к общине избранных; люди созданы равными от природы и должны быть равными в жизни; все непокорные должны быть истреблены мечом. Они проповедовали, что богатый не может достигнуть спасения: кто любит красивые покои, богатые украшения, а пуще всего деньги в ящике, к тому не снизойдет Дух Божий. 
Наконец, после того, как совет отказался включить в свой состав Мюнцера и Пфейфера, на громадной сходке в одной из самых больших церквей города было решено его сместить. Был избран новый совет, названный “вечным”. 
Написанная в то время “История Томаса Мюнцера” (ее автором долгое время считали Меланхтона) так описывает положение в городе: 
“Это было начало нового Христова царства. Сразу же они изгнали всех монахов, забрали монастыри и всю их собственность. Там был монастырь иоаннитов с большими угодьями, его забрал себе Томас. 
И чтобы всегда участвовать в делах, пошел он в совет и объявил, что все решения должны приниматься по откровению Бога и на основе Библии. И так, что ему нравилось, считалось справедливым и особым повелением Божиим. Он учил также, что вся собственность должна быть общей, как написано в Деяниях Апостолов, что они сделали все общим. Этим он так настроил народ, что никто не хотел работать, но если кто имел нужду в еде или одежде, то шел к богатому и требовал это по Христову праву, ибо Христос велел делиться с нуждающимися. А кто не давал охотой, у того отнимали силой. Так поступали многие, в том числе те, кто жил с Томасом в иоаннитском монастыре. Такой разбой разжигал Томас и множил ежедневно и грозил всем князьям, что он всех их унизит” (28, с. 42). Учение Мюнцера, согласно тому же документу, включало уничтожение властей и общность имущества: 
“согласно требованиям христианской любви, никто не должен возвышаться над другим, каждый человек должен быть свободен, и должна быть общность всех имуществ” (28, с. 38) 
Лютер писал, что Мюнцер — король и властитель, правящий в Мюльхаузене. В городе делали оружие, граждане учились военному делу, были наняты ландскнехты. К этому времени крестьянское восстание распространилось на все окрестные области. Большими партиями жители Мюльхаузена и соседних деревень двигались на окрестные замки, грабили их, жгли, разрушали. Сохранилось сообщение о приказе Мюнцера: 
“полностью разрушать все замки и дома дворянства, ничего не оставлять на месте” (20, с. 519). 
Были организованы команды поджигателей. Награбленное имущество увозили в город на телегах. 
Мюнцер рассылал гонцов и послания, отдавая распоряжения о пытках пойманных “злодеев”, о разрушении всех монастырей и замков, возбуждая другие города к восстанию. Вот что он писал жителям Альштадта: 
“Дорогие братья, доколе вы будете спать? Время приспело. Вся немецкая, французская и итальянская земля поднялась” (28, с. 74). 
“Если вас будет только трое, но вы будете твердо уповать на имя Божие, не бойтесь и ста тысяч” (28, с. 75). “Вперед, вперед, вперед! Давно уже время. Пусть добрые слова этих Исавов не вызовут у вас милосердия. Не глядите на страдания безбожников! Они будут вас так трогательно просить, умолять, как дети. Не давайте милосердию овладеть вашими душами, как Бог приказал Моисею, да и нам Он открыл то же” (28, с. 75). 
“Вперед, вперед, пока железо горячо. Пусть ваш меч не остывает от крови! “(28, с. 75). 
Действительно, если и не “вся немецкая, французская и итальянская земля”, то вся Средняя Германия — Тюрингия, Саксония, Гессен — поднялась. 
К началу мая 1525 г. князья начали собираться с силами. Большую роль в организации их движения сыграло письмо Лютера “О разбойничающих и душегубствующих крестьянских шайках”. К середине мая у Франкенхаузена начали собираться два войска. Оба были примерно равной численности — около 8000 человек. 
Мюнцер выехал впереди своего войска, окруженный 300 телохранителями, с обнаженным мечом, который символизировал цель восставших — уничтожить безбожников. К нему присоединились некоторые дворяне. Мюнцер писал другим, грозя и призывая примкнуть к нему. Графу Эрнсту Мансфельду он писал: 
“Чтобы ты знал, что мы имеем силу приказывать, я говорю: вечный живой Бог повелел сбросить тебя с престола и дал нам силу это совершить. Про тебя и тебе подобных Бог сказал: твое гнездо должно быть вырвано и растоптано” (28, с. 78). Письмо кончалось словами: 
“Я иду вслед. Мюнцер с мечом Гедеона”. 
В войске Мюнцера распространились панические настроения. Пытались завести переговоры с противником. Начались казни по подозрению в измене. Мюнцер старался воодушевить своих сторонников: 
“скорее изменится природа земли и неба, чем Бог оставит нас” (28, с. 45). 
Он обещал, что будет ловить пули в свои рукава. Но когда раздались первые выстрелы, войско повстанцев бросились врассыпную. Тысячи из них были побиты на поле боя. 
“Мюнцер с мечом Гедеона” в минуту поражения потерял всякое присутствие духа (подробнее см. 22, с. 225). В этом он оказался первым в длинной череде революционных вождей, тянущейся до наших дней. Он бросился в город, нашел пустой дом и забрался в постель, притворившись больным. Зашедший грабитель солдат нашел в брошенной впопыхах сумке письма, адресованные Мюнцеру, и схватил его. На дознании, спрошенный об одной казни 4-х человек, Мюнцер сказал: 
“Не я их казнил, дорогие братья, но Божья правда”. 
Мюнцера подвергли пытке. Когда он закричал, допрашивавший сказал, что тем, кто из-за него погиб, пришлось хуже. Засмеявшись, Мюнцер ответил: “Они сами иного не хотели”. 
Его отправили в замок того самого графа Мансфельда, которому он писал: “я иду вслед”. Мюнцер полностью признался, выдал имена своих товарищей по тайному союзу. Перед казнью он обратился с письмом к жителям Мюльхаузена, где призвал их не восставать против властей, следуя завету Христа. 
“Хочу сказать в моем прощании, чтобы снять тяжесть со своей души, что следует избегать возмущений, дабы не лилась напрасно невинная кровь” (28, с. 84). 
“Помогите по возможности моей жене и в особенности избегайте кровопролития, в чем я вас искренне предупреждаю” (28, с. 83). 
Мюнцеру отрубили голову и выставили ее напоказ. Перед казнью он причастился по католическому чину и умер как сын католической церкви. 
Современники считали Мюнцера центральной фигурой Крестьянской войны. Лютер и Меланхтон полагали, что он является самым опасным ее вождем. Себастьян Франк называл эту войну “мюнце ровским восстанием”, а герцог Георг Саксонский писал, что с казнью Мюнцера войну можно считать законченной (20, с. 257). Однако эта высокая оценка роли Мюнцера вряд ли имела в виду его роль как организатора: скорее, здесь подразумевалась его функция создателя идеологии ненависти и разрушения, питавшей восстание. Эту же сторону его деятельности имел, вероятно, в виду Лютер, когда в письме Гансу Рюгелю писал: 
“Кто видел Мюнцера, тот может сказать, что видел дьявола во плоти в крайней его лютости” (28, с. 222). 
3. Иоган Лейденский и “Новый Иерусалим” в Мюнстере 
В 1534-1535 гг. анабаптисты, преследуемые в Швейцарии, Южной и Средней Германии, устремились в Северную Европу: Северную Германию, Голландию, Швецию, Данию. Центром их деятельности стал город Мюнстер, где они обосновались во время борьбы, которая там шла между католиками и лютеранами. Выступая в качестве союзников лютеран, они сильно укрепили свои позиции в городе. 
Когда лютеране победили, они должны были считаться с очень сильным влиянием “пророков”, как себя называли руководители анабаптистов. Им удалось даже привлечь на свою сторону вождя лютеранской партии. 
В это время среди анабаптистов появилась новая яркая фигура. Это был голландец, пекарь из Гарлема, Ян Маттис. В его проповеди с прежней силой возродились хилиастические воинственные тенденции анабаптистов. Он призывал к вооруженному восстанию и повсеместному истреблению безбожников. Посланные им апостолы по двое отправлялись во все провинции страны. Они рассказывали о чудесах нового пророка и предрекали уничтожение тиранов и безбожников по всей земле. В Германии и Голландии принимали второе крещение и основывались новые общины. В Мюнстере за 8 дней крестилось 14000 человек. По мере успеха анабаптистов в Мюнстере туда стекались их сторонники из других стран, в особенности из Голландии. Во главе прибывших из Голландии анабаптистов стал житель Мюнстера Книппердоллинг. 
В качестве одного из апостолов Маттиса в Мюнстер прибыл Иоган Бокельзон из Лейдена, которому под именем Иогана Лейденского предстояло играть центральную роль в последующих событиях. Начав как портняжный подмастерье, он женился потом на богатой вдове, но вскоре обанкротился и потерял ее состояние. Бокельзон путешествовал, побывала Англии, Фландрии, Португалии, был довольно начитан, знал Священное Писание и сочинения Мюнцера. В Мюнстере он сошелся с Книппердоллингом, вскоре женился на его дочери и этим подчинил мюнстерскую общину анабаптистов влиянию Маттиса. К этому времени руководство движением анабаптистов в Мюнстере полностью перешло от уроженцев города в руки голландских пророков. Во главе общины стояли теперь оторванные от своей родины проповедники — конспираторы. 
В Мюнстере происходили столкновения анабаптистов и лютеран, анабаптисты громили монастыри и церкви. Апостолы Маттиса проповедовали скорое наступление тысячелетнего царства, для крещеных вторым крещением и избранных — счастливую жизнь в общности имущества, без властей, законов и браков, а для тех, кто сопротивляется новому царству — унижения и гибель от руки избранных. Избранным было запрещено приветствовать и вообще как-либо общаться с неверными. 
Городской совет изгнал из города некоторых проповедников и арестовал одного, нарушившего запрет, наложенный на их проповедь. Это было начало 1534 г. По улицам города носились толпы анабаптистов с криками: “Кайтесь, Бог покарает вас! Отче, Отче, истреби безбожников”. 9 февраля вооруженные толпы вышли на улицу, перегородили улицы цепями и заняли часть города. Лютеране тоже взялись за оружие, заняли другую часть города, потеснили анабаптистов и навели на них пушки. Победа была в руках лютеран, но бургомистр Тильбек, сочувствовавший анабаптистам, провел соглашение о религиозном мире: 
“чтобы каждый был свободен в вере, каждый мог вернуться в свой дом и жить в мире” (23, с. 702). 
Это было начало власти анабаптистов. Со всех сторон стекались они в Мюнстер. В исходящем из их среды описании говорится: 
“Лица христиан снова расцвели. Все на базаре пророчествовали — даже дети 7 лет. Женщины делали удивительные прыжки. Безбожники же говорили: они безумны, они напились сладкого вина” (23,с.707-708). 
21 февраля были проведены новые выборы в Городской совет, на которых анабаптисты получили большинство голосов. Они захватили в свои руки управление городом и поставили бургомистрами своих приверженцев — Книппердоллинга и Клиппердинга. 
Свою власть анабаптисты показали сразу же в страшном погроме, произведенном 24 февраля — через 3 дня после выборов. Были разрушены монастыри, церкви, разбиты статуи, сожжены иконы, мощи святых выбрасывались на улицу. Злобу их вызывало не только все, что связано с религией, но и вся старая культура. Статуи, окружавшие базарную площадь, были разбиты. Драгоценная коллекция старинных итальянских рукописей, собранная Рудольфом Фон Ланген, была торжественно сожжена на площади. Картины знаменитой тогда вестфальской школы были уничтожены так основательно, что теперь она известна только по рассказам. Даже музыкальные инструменты разбивались. 
Еще через 3 дня, 27 февраля, перешли к выполнению одного из основных пунктов программы анабаптистов: изгнанию безбожников, то есть граждан, не принявших учения “пророков”. Маттис настаивал на том, чтобы их всех убить. Более осторожный Книппердоллинг возражал: “все народы объединятся тогда против нас, чтобы отомстить за кровь убитых”. Наконец, пришли к решению изгнать из города всех, кто откажется принять второе крещение. Было созвано собрание вооруженных анабаптистов. Пророк сидел погруженный в транс, все молились. Наконец, он проснулся и призвал к изгнанию неверных: “Долой детей Исава! Наследство принадлежит детям Иакова”. Крик “Вон безбожников” прокатился по улицам. Вооруженные анабаптисты врывались в дома и изгоняли всех, не желающих принять второе крещение. Был конец зимы, метель, валил мокрый снег. Сохранилось описание очевидца, как, по колено в снегу, тянулись толпы людей, которым не дали взять с собой даже теплую одежду, женщин сдетьми на руках, стариков, опирающихся на посохи. У городских ворот их еще раз ограбили. 
Следующей акцией было обобществление имущества. Тогдашняя хроника, говорит: 
“Они единодушно порешили, что все имущество должно быть общим, что каждый должен отдать свое серебро, золото и деньги. В конце концов все это и сделали” (29, с. 201). 
Известно, что эта мера осуществлялась не гладко и была полностью проведена только через 2 месяца. Маттис назначил семь диаконов для наблюдения за обобществленным имуществом. 
Чтобы подавить недовольство, которое вызвали эти меры, анабаптисты все шире прибегали к террору. Однажды Маттис собрал всех мужчин на площади. Потом он приказал выйти вперед всем, кто крестился в последний день (массовое второе крещение продолжалось в городе 3 дня). Таких оказалось около 300 человек. Им велели сложить оружие. “Господь разгневан и требует жертвы”, — говорил Маттис. Арестованные пали ниц перед пророком по обычаю анабаптистов и умоляли помиловать их. Однако их заперли в покинутой церкви, и оттуда несколько часов раздавались их мольбы. Наконец, явился Иоган Бокельзон и возвестил: “ Дорогие братья, Господь смилостивился над вами! “ Все были отпущены. 
Но не всегда дело кончалось так мирно. Например, на кузнеца Губерта Рюшера был донос, что он порицал действия пророков. Его привели в собрание. Маттис потребовал его смерти. Некоторые заступались за кузнеца и просили его помиловать. Но Бокельзон закричал: “Мне дана сила от Господа, чтобы моей рукой был поражен всякий, кто противится приказам Господа!” — и ударил Рюшера алебардой. Раненого увели в тюрьму. Прения о его судьбе продолжались. Наконец, раненного кузнеца опять вывели на площадь, и Маттис убил его выстрелом в спину. 
Из Мюнстера тек поток пропагандисткой литературы анабаптистов, призывавшей братьев собираться в “Новом Иерусалиме”, “ибо всем христианам готов кров и постель. Если народу станет слишком много, мы воспользуемся и домами и собственностью неверных” (29, с. 147). 
“Здесь у вас будет все в изобилии. Беднейшие из нас, которых раньше презирали как нищих, ходят теперь в богатых нарядах, как высшие и знатнейшие. Бедные стали Божьей милостью так же богаты, как бургомистры и богачи” (29, с. 147). 
Сообщалось, что на Пасху весь мир постигнет страшная кара и вне Мюнстера сохранится только каждый десятый. 
“Пусть никто не думает ни о муже, ни о жене, ни о ребенке, если они неверные. Не берите их с собой, они бесполезны Божьей общине”(29,с. 148). 
“Если же кто останется, я в его крови неповинен”, — заканчивает листок, подписанный “Эммануил” (29, с. 148). 
Повсюду рассылалась книга “Реституция или восстановление истинного христианского учения, веры и жизни”. В ней говорилось, что истина была лишь приоткрыта Эразму, Цвингли и Лютеру, но воссияла в Маттисе и Иогане из Лейдена (как к этому времени стал называться Бокельзон). Большая роль отводится Ветхому Завету, которой не отменен и не устарел, Царство Христа на земле мыслится чисто физически. Оно включает общность имущества и многоженство. Заканчивается книга словами: 
“в наше время христианам разрешено обратить меч против безбожных властей”(29,с.149). 
Другим популярным произведением была “Книжечка о мести”. Она вся — призыв к убийству и мести. Только после осуществления мести явится новая земля и новое небо Божьему народу. 
“Вспомните о том, что они нам сделали; все это должно быть им воздано той же мерой, какой и они мерили. Внимайте и не считайте грехом т'9, что не грех” (29, с. 149). 
Из Мюнстера были посланы апостолы, пропагандировавшие восстание и поддержку “Нового Иерусалима”. Особенно большой успех они имели в Голландии. Эразм Шет писал Эразму Роттердамскому: 
“Едва ли есть местечко или город, где не тлеет пепел возмущения. Коммунизм, который они проповедуют, привлекает массы со всех сторон” (29, с. 153). 
Во многих городах число вновь крестившихся измерялось сотнями, среди них были и многие влиятельные люди. В Кельне сообщалось о 700 вновь крестившихся, в Эссене — о 200. Возбуждение все росло. В Амстердаме однажды по улицам бегали пятеро совершенно голых людей с мечами в руках и предрекали скорой конец мира. Большие толпы вооруженных анабаптистов двигались к Мюнстеру. 1600 человек собралось в Волленхове. 30 кораблей, имея на борту вооруженных анабаптистов, вышли из Амстердама и произвели высадку у Генемиден. Вскоре туда прибыл еще 21 корабль с 3000 мужчин, женщин и детей. Голландским властям с трудом удалось рассеять эти толпы. В городе Варенбурге община анабаптистов закупала оружие, и бургамистр был так запуган, что появлялся только в сопровождении ста стражников. В Мюнстере пророк Иоган Дюзеншнур составил список городов, которые должны вскоре перейти к “детям божиим”. На первом месте в нем стоял Сеет (Soest). Туда направилась делегация пророков. Они вошли в город открыто и торжественно и проповедовали восстание. Властям с трудом удалось изгнать их. 
Естественно, что это движение перепугало не только епископа Франца фон Вальдека, во владениях которого находился Мюнстер, но и правителей соседних земель. Хоть и медленно, стало собираться войско, которое осадило Мюнстер. Город был прекрасно укреплен и обладал большими запасами. Осада была делом трудным — она затянулась на 14 месяцев. 
Одной из первых жертв войны оказался вождь анабаптистов Маттис. Однажды за общей трапезой, на какие часто собирались мюнстерские анабаптисты, он воскликнул: “Да будет воля Твоя, а не моя!” — и стал прощаться, целуясь с присутствующими. Оказывается, ему было видение, что он должен вызвать неверных на бой по примеру Самсона. Действительно, на следующий день он вышел с небольшой группой добровольцев за стены и был изрублен ландскнехтами. 
Тогда с проповедью выступил его соратник Бокельзон (Иоган Лейденский): 
“Бог даст вам другого пророка, который будет еще могущественнее. Бог пожелал, чтобы Маттис умер, дабы вы не верили в него больше, чем в Бога”. 
В следующие дни Бокельзон стал новым пророком, наследником Маттиса(29,с.207). 
Однажды Господь замкнул Иогану (Бокельзону) уста на три дня. Когда он обрел дар речи, то объявил, что ему было откровение — о новом правлении в городе. Власть совета должна быть упразднена, и под руководством пророка 12 старейшин должны править городом. Имена старейшин были оглашены — ими, без всяких выборов, стали влиятельнейшие из голландских проповедников. 
Затем перешли к самому, пожалуй, радикальному нововведению — учреждению многоженства. Такого духа идеи встречались и раньше в проповедях анабаптистов. Их подкрепляли ссылками на образ жизни патриархов в Ветхом Завете. Новому закону благоприятствовало то, что после изгнания безбожников в Мюнстере оказалось в 2-3 раза больше женщин, чем мужчин. Введение многоженства было дополнено законом, согласно которому все женщины, возраст которых этому не препятствовал, были обязаны иметь мужа. Начался дележ женщин. Очевидцы рассказывают о насилиях и самоубийствах. Об атмосфере, в которой осуществлялся этот закон, говорит другое постановление, запрещавшее при выборе жены врываться толпой в дом. Можно себе представить, какова была жизнь новых семей. И в нее еще вмешивались власти, время от времени устраивая публичные казни непокорных жен. 
Обобществление имущества и многоженство вызвали в городе значительную оппозицию. Недовольные захватили главных пророков и потребовали отмены этих мер. Но они были окружены анабаптистами, сохранившими верность Бокельзону — в основном голландцами и фризами — и вынуждены были сдаться. Их привязали к деревьям и расстреляли. “Кто сделает первый выстрел, окажет услугу Богу”. — воскликнул Бокельзон. 
Поражение оппозиции совпало с крупной военной победой — удалось отбить большой штурм осаждающих. Армия их была плохо организована и, по-видимому, в ее среде были анабаптисты — в Мюнстере знали о часе штурма. Потери осаждающих были столь велики, что смелая вылазка могла бы уничтожить всю их армию. Оба эти события сильно укрепили положение Бокельзона. 
Однажды пророк Дюзеншнур сообщил, что ему было видение — Иоган должен стать царем всей земли и владеть троном и скипетром своего отца Давида, пока престол не займет сам Господь. Бокельзон подтвердил, что и ему было такое же видение. Пением псалмов было завершено избрание царя. 
Бокельзон окружил себя пышным двором, создал придворные должности, отряд телохранителей. Он брал все новых и новых жен, среди которых место первой жены занимала Дивара — “красивейшая из всех женщин”, вдова Маттиса, перешедшая по наследству к Бокельзону. Ему сделали две золотые короны, украшенные драгоценными камнями — царскую и императорскую. Его эмблемой был земной шар с двумя скрещивающимися мечами — знак его власти над все миром. 
Царь появлялся под звуки фанфар, в сопровождении конной гвардии. Впереди шел гофмейстер с белым жезлом, позади — роскошно одетые пажи; один нес меч, другой — книгу Ветхого Завета. Дальше следовал разодетый в шелка двор. Все встречные должны были падать на колени. В то же время Иоган имел видение, из которого он узнал, что никто не должен иметь больше одного кафтана, двух пар чулок, трех рубашек и т. д. Этому должны были подчиниться все, не принадлежащие ко двору. 
Однажды 4200 жителей были созваны к царю на пир. Царь и царица угощали их. Потом пели гимн “Слава Богу Всевышнему”. Вдруг Иоган заметил среди гостей кого-то, кто показался ему чужим: “Он не был в брачных одеждах”. Решив, что это Иуда, царь тут же отрубил ему голову. После этого пир продолжался. 
Для жителей устраивались театральные представления: в некоторых пародировалось богослужение, другие имели социальное направление — например, разговор богача с Лазарем. 
Улицы города и все известные здания были переименованы. Новорожденным давали вновь изобретенные имена. 
Почти каждый день происходили казни: например, 3 июня 1535 г. казнили 52 человека, 5-го — 3, б-го и 7-го — по 18 и т. д. Казнят то строптивых жен, то женщину, осуждавшую новые порядки. Одна женщина не захотела стать женой царя, несмотря на его неоднократные предложения. Тогда он сам отрубил ей голову на площади, а другие его жены пели “Слава Богу Всевышнему”. 
Вся эта картина производит впечатление патологии, массового безумия, жертвой которого в конце концов стали и сами пророки, в ослеплении фанатизма связавшие свою судьбу с обреченным делом. Вряд ли, однако, это так. В Мюнстере мы видим многие черты, характерные для всех революций, но, будучи сжатой в пределах одного города и одного года, трагедия превращается в фарс, гротеск. Приемом, который применил Свифт, приписав крошечным лилипутам пороки больших людей, здесь воспользовалась история. На самом же деле самые эксцентричные действия оказываются практически вполне осмысленными. Доведенный до крайности фанатизм возбуждал толпу анабаптистов, придавал ей силы и даже заражал их настроением все большие массы людей. И за причудливым кривляньем Бокельзона можно часто различать хитрый и расчетливый ум — примеры этому мы дальше увидим. По-видимому, у него и других пророков был вполне определенный расчет — они надеялись на всемирное восстание и установление своей власти “над всем миром” и, хотя они и не оправдались, нельзя признать их совсем необоснованными. Волнения и восстания происходили во всей северо-западной Германии и Голландии. В кругах, враждебных анабаптизму, в то время было широко распространено мнение, что если Иогану удастся прорваться через осаждающие его войска, он вызовет переворот, сравнимый с великим переселением народов. Эмиссары анабаптистов действовали вплоть до Цюриха и Берна. Особенно активны они были в лагере под Мюнстером, переманивая ландскнехтов за большую плату. Однажды в лагере вызвал панику слух, что анабаптисты овладели Любеком. Слух не подтвердился, но он характерен для настроений того времени. 
По-видимому, существовал план поднять восстание одновременно в четырех местах. Этот план частично был выполнен. В Фризлан дии анабаптисты захватили и укрепили монастырь, в котором выдержали долгую осаду. Победа стоила императорским войскам 900 человек убитыми. Эскадра кораблей анабаптистов двинулась с целью захватить Девентер, но была перехвачена флотом герцога Гельдернского. Под Гроннингеном собралось войско анабаптистов силой около 1000 человек, чтобы пробиться к Мюнстеру. Его тоже рассеяли войска герцога Гельдернского. Но наибольшую силу анабаптисты имели на родине Маттиса и Бокельзона — в Голландии. В 1535 г. там собралось несколько крупных отрядов анабаптистов. Им удалось даже ненадолго захватить ратушу Амстердама, но власти скоро оказались хозяевами положения. Одной из причин неудачи всего этого движения было то, что его планы стали известны противнику. Один из апостолов Бокельзона — Гресс — попал в руки епископа и обещал выкупить свою жизнь ценой выдачи планов анабаптистов. Он вернулся в Мюнстер, якобы бежав от епископа, был посвящен в планы готовящегося общего восстания и, отправившись вторично с апостольской миссией, выдал их епископу. 
Мы видим, что надежды Бокельзона были далеко не призрачны. Он отобрал войско, с которым собирался прорваться, если голландцы придут на помощь, и строил передвижную баррикаду из повозок. Ночью, босой, в одной рубашке, он бежал по городу и кричал: 
“Радуйся, Израиль, спасение близко”. Однажды он созвал все войско на площадь, чтобы двинуться на прорыв. Когда все собрались, он явился в короне и царских одеждах и сказал, что час выступления еще не настал, он лишь хотел испытать их готовность. На всех был приготовлен пир — всего было около 2000 мужчин и 8000 женщин. После обеда Иоган вдруг сообщил, что складывает с себя царскую власть. Но пророк Дюзеншнур возвестил, что Бог призывает брата Иогана Лейденского оставаться царем и покарать неправедных. Так Бокельзон был переизбран. 
По-видимому, за всем этим маскарадом скрываются какие-то реальные трения. В другой раз, например, Книппердоллинг начал делать странные прыжки, приплясывать и даже стал на голову. Но под прикрытием этого дурачества он вдруг возгласил: “Иоган — царь от плоти, а я буду царем от духа”. Бокельзон велел посадить его в башню, в результате чего Книппердоллинг скоро одумался и они помирились. Таким же политическим шагом под фантастический внешностью было “избрание герцогов”. В 12 частях, на которые делился город, было проведено тайное голосование. Записочки с именами кандидатов были положены в шапку, откуда их вынимали специально для этого назначенные и, конечно, никем не контролируемые мальчики. Избранными, естественно, оказались близкие Бокельзону пророки. Каждый из избранных получил в дар одно из герцогств Империи, одну из 12 частей города, а заодно и контроль над примыкавшими к ней воротами. В последнем и заключался реальный смысл этого действия—ландскнехты, на которых Бокельзон больше не мог положиться, были устранены с ключевых позиций в обороне города. 
Эти политические маневры дополнялись видом царской гвардии, которая стала каждый день упражняться на главной площади. 
Однако в конце концов богатые запасы истощились и в Мюнцере начался голод. Съели лошадей, а тем самым и свою надежду на прорыв. Дьяконы конфисковали все припасы, было запрещено под страхом смерти печь дома хлеб, все дома обыскивались, никто не имел права запирать дверь. Жители стали есть траву и корни. Царь провозгласил, что “это нисколько не хуже хлеба”. В это время он созвал герцогов, свой двор и своих жен на роскошный пир во дворце. Очевидец (Грозбек), впоследствии бежавший из города, говорит: “они вели себя так, как будто собирались править всю жизнь” (29, с. 237). 
В качестве громоотвода служил фанатизм. Царь приказал: “Все высокое будет уничтожено”, и жители стали разрушать колокольни, верхушки башен. Все расширялся террор. Обнаруживались все новые и новые заговоры. Один обвиняемый (Нортхорн) был разрублен на 12 частей, его сердце и печень съел один из голландцев. 
Город был обречен. Все больше его защитников бежало, несмотря на то, что у осаждающих их ждал суд, пытки, а возможно и казнь. Наконец, 25 июля 1535 г. Мюнстер был взят. Царство анабаптистов, пришедших к власти 21 февраля 1534 г., продолжалось полтора года. Многие анабаптисты были перебиты ландскнехтами во время штурма, других судили и многих из них тоже казнили. Статус евангелического города был отменен. Мюнстер вернулся под власть католического епископа. 
Бокельзон во время штурма скрылся в самую надежную городскую башню, а потом сдался в плен. Под пыткой он отрекся от своей веры и признал, что “заслужил смерть и десять раз”. Он обещал, если ему сохранят жизнь, привести к покорности всех анабаптистов. Но это не помогло. На площади, где он когда-то восседал на троне, его пытали раскаленным железом и затем пронзили сердце раскаленным кинжалом. 

§ 2. ХИЛИАСТИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ И ИДЕОЛОГИЯ ЕРЕТИЧЕСКИХ ДВИЖЕНИЙ

В предшествующем изложении мы пытались не впасть в соблазн — выбрать из источников по еретическим движениям Средних веков и эпохи Реформации лишь те места, в которых высказываются социалистические идеи: общности имущества, уничтожения семьи и т. д. Наоборот, мы стремились дать по возможности полный, хотя по необходимости и схематичный обзор всех сторон еретических учений. Теперь нам важно проследить связи между этими двумя явлениями, то есть определить место, которое занимали идеи хили-астического социализма в общей идеологии еретических движений. 
Для этого прежде всего необходимо выяснить: можно ли говорить о едином мировоззрении еретических движений, существует ли достаточно много черт, объединяющих хаос ересей, возникавших на протяжении по крайней мере семи столетий. Иными словами, мы приходим к вопросу о взаимоотношениях различных еретических учений. Начиная со второй половины прошлого века вопрос был предметом многочисленных исследований, которые не только показали существование тесных связей между различными еретическими группами, но и далеко “углубили” в прошлое историю ересей, выяснив, что существует непосредственная преемственная связь учений средневековых сект и ересей первых веков христианства. 
Очень схематично можно разделить средневековые ереси на три группы: 1) “манихейские” ереси — катары, альбигойцы и петроб-рузиане (с XI по .Х7Увек), 2) “пантеистические” ереси: амальрика-не, ортлибарии, братья и сестры свободного духа, адамиты, апостольские братья и примыкавшие к ним группы беггардов и бегинок (с XIII по XV) и 3) ереси, задолго до Реформации, развивавшие идеи, близкие к протестантизму, вальденсы, анабаптисты, морав-ские братья (с XII по XVII). 
Большинство этих учений имеет своим источником гностические и манихейские ереси, которые еще во II веке после Р. X. распространились по всей Римской империи и даже за ее пределами — например, в Персии. 
Ереси “манихейской” группы проникли в Западную Европу в основном с Востока. Очень близкие учения: дуализм, связь Ветхого Завета со злым богом, разделение на узкий эзотерический и широкий экзотерический круг встречаются в гностических сектах II в. после Р. X., например, у маркионитов, полное же развитие эти взгляды получили в манихействе. 
Промежуточным звеном между гностическими ересями и средневековыми сектами были павликиане, появившиеся в Восточной Римской империи в IV- V веках. Они исповедовали чистый дуализм, считая первородный грех подвигом — отказом в послушании злому богу. Отсюда вытекало неподчинение законам морали, отрицание различия между добром и злом. Это проявлялось в сексуальных эксцессах, о которых сообщают их современники (один из руководителей павликиан, Баан, был прозван поэтому “грязным”), в грабежах. В IX веке павликиане захватили область в Малой Азии, откуда совершали набеги на соседние города, грабили их и продавали жителей в рабство сарацинам. В 857 году ими был взят и разграблен Эфес, а храм св. Иоанна превращен в конюшню. Побежденные в Х веке войсками византийского императора, павликиане массами были переселены в Болгарию. Там они столкнулись с богомилами, происходившими из секты мессалиан, известной в IV веке. Учение богомилов было близко взглядом монархических катаров — они считали, что материальный мир создал отпавший от Бога его старший сын Сатанаил. Павликиане и богомилы отрицали крещение детей, ненавидели и уничтожали церкви, иконы и кресты. 
Из Восточной Римской империи учения павликиан и богомилов проникли в Западную Европу (подробнее см. в 10 и 11). 
Учения “пантеистического” направления также имеют источником гностические ереси. Христианский писатель V в. Епифаний описывает секты, поразительно похожие на средневековых адамитов. Он сам принадлежал одно время такой группе (фибонитов или барбелитов). Сто лет спустя об аналогичных учениях секты симони ан сообщает Ипполит. В обоих случаях практиковались такие же ночные мессы с демонстративным нарушением норм морали, имевшие целью проявить сверхчеловеческий характер “обладателей гнозиса” (см.16,с.77). 
Есть большое число указаний на многообразные связи между учениями различных сект. Мы уже упоминали, например, что представление о “божественности” “свободных духов” являлось развитием исключительного положения “совершенных” среди катаров. Некоторые исследователи полагают, что секта “свободного духа” и произошла от катаров. В связи с этим интересна точка зрения J. van Mierlo, производящего названия “beginus”, “begine” (беггарды и бегины были основой средой, откуда “свободные духи” черпали последователей) — от “Albigensis” — альбигойцев (15, с. 24). 
С другой стороны, несомненно влияние “свободных духов” на вальденсов, именно на узкий круг руководителей и апостолов секты, которые, по учению секты, получают свою власть от ангелов, систематически бывают в раю и лицезрят Бога. Близость обеих сект иллюстрирует пример известного Николая из Базеля, которого разные историки, досконально владеющие материалом, чувством эпохи, относят одни — к “свободным духам”, а другие — к вальденсам. 
Другим связующим звеном между катарами и вальденсами является секта петробрузиан, которых, например, Деллингер или Рэнсимен считают частью движения катаров, а другие исследователи — предшесвенниками вальденсов. Наконец, есть много указаний на то, что вальденсы и анабаптисты — это два названия, дававшиеся в разное время одному и тому же движению. Выяснению связей между вальденсами и анабаптистами много работ посвятил Людвиг Келлер, собравший для доказательства их тождественности очень большое число аргументов (см. 24 и 26). 
То, что, внешне особенно, создает впечатление пестроты сект, — многообразие их названий, — не может считаться доказательством их разрозненности. Эти. названия давались им большей частью извне, их врагами, по имени одного проповедника, занимавшего в то время руководящее положение в движении (петробрузиане — от Петра из Брузы, генрихиане — от Генриха, вальденсы — от Валь дуса, ортлибарии — от Ортлиба и т. д., как впоследствии лютеране — от Лютера). Сами же члены сект называли друг друга “братья”, “Божьи люди”, “друзья Божий” — последним термином пользовались, например, вальденсы и анабаптисты в Германии вплоть до XVI в. (Gottesfreunde), но он же является и точным переводом слова “богомил”. 
Признаком, поразительно точно отличающим почти все группы в еретическом движении, является отрицание крещения детей и в связи с этим принятие второго крещения взрослыми. Еще в кодексе Юстиниана есть статьи, направленные против еретиков, проповедующих второе крещение. Второе крещение не раз упоминается в протоколах инквизиции и в обличительных произведениях против катаров и вальденсов, оно дало имя анабаптистам и сохранилось и до нашего времени у баптистов. 
Тот же взгляд на еретическое движение настойчиво отстаивали и сами секты. Прежде всего они утверждали свое древнее происхождение — от учеников апостолов, не подчинившихся папе Сильвестру и не принявших дар императора Константина. 
Так, в протоколах Тулузской инквизиции за 1311 г. содержится показание ткача — вальденса, изложившего эту старинную (уже в то время) версию (24, с. 18-19). Согласно традиции вальденсов, Вальдус не был основателем их церкви. “Одним из наших” они называли, например, Петра из Брузы, жившего в первой половине ХIIв. (Вальдус проповедовал во второй половине этого века) (24, с. 18). Такая точка зрения характерна не только для вальденсов — например, книги мучеников анабаптистов, которые почитались и у меннонитов еще в XVII в., начинаются описанием гонений на вальденсов, происходивших за сотни лет до Реформации (24, с. 364). 
Наконец, враги еретиков — обличители их учений и инквизиторы — также много раз подчеркивали единство всего еретического движения. Еще святой Бернард Клервосский, прекрасно знавший современные ему ереси, говорил, что учение катаров не содержит ничего нового и лишь повторяет учение древних еретиков. В сочинении римского инквизитора, известного под именем “псевдо-Рей нера” (1250 г.), говорится: 
“Среди сект нет опаснейшей для Церкви, чем леонисты. И по трем причинам. Во-первых, так как она древнейшая. Одни говорят, что она восходит ко времени папы Сильвестра, другие — к апостолам. Далее, нет страны, где бы они не встречались” (24, с. 5). 
Буллингер, писавший в 1560 г. об анабаптистах, говорит: 
“многие основные и тяжкие заблуждения у них общие с древними сектами новоциан, катаров, с Авксентием и Пелагием” (25, с. 270). 
Кардинал Гозий, боровшийся в XVI в. с еретиками, писал: 
“еще вреднее секта анабаптистов, коего рода были и вальденские братья, еще недавно, как известно, практиковавшие второе крещение. И не вчера или позавчера возросла эта ересь, но существовала уже во времена Августина” (25, с. 267). 
В “Основательной и сжатой истории мюнстерского восстания” (1589) среди разных имен, под которыми известны анабаптисты, приводятся: катары и апостольские братья(25, с. 247). В “Хронике” Себастиана Франка (1531 г.) говорится о связи богемских братьев, вальденсов и анабаптистов: 
“Пикарды, происходящие от Вальдуса, образуют в Богемии особый христовый народ или секту (...). Они делятся на две или три группы — большую, меньшую и наименьшую. Эти во всем подобны анабаптистам (...) Их около 80 тысяч” (26, с. 57). 
Подобного рода свидетельств можно бы привести гораздо больше. 
Предположение о существовании еретического, обладавшего старинными традициями и значительным организационным единством, движения соблазнительно еще и тем, что делает более понятным чудо Реформации, когда за несколько лет по всей Европе как из-под земли появляются организации и их руководители, писатели и проповедники. Весьма вероятны связи вождей Реформации в ее первые годы с еретическим движением. Это утверждали противники Реформации. Например, во время диспута на рейхстаге в Вормсе папский нунций упрекал Лютера: 
“Большинство твоих учений — это уже отринутые ереси беггардов, вальденсов, лионских бедняков, виклефитов и гуситов” (25, с.122-123). 
Но и руководители реформационного движения не отрицали таких связей. Например, в послании “К христианскому дворянству германской нации” (An den christlichen Adel deutscher Nation, 1520) Лютер говорит: 
“Давно пора нам серьезно и искренне воспринять дело богемцев, чтобы объединились и мы с ними и они с нами” (25, с. 126). 
А Цвингли пишет Лютеру в 1527 г.: 
“Многие люди и раньше понимали суть евангельской религии столь же ясно, как и ты. Но из всего Израиля никто не отваживался выйти в бой, ибо они опасались этого мощного Голиафа” (26, с. 9). 
Очень вероятно, что Цвингли принадлежал к общине “братьев” в Цюрихе, с которой он порвал около 1524 г. И Лютер, видимо, имел связи в этой среде. Первый толчок, приведший потом к разрыву с католической церковью, дал емуутогда еще неизвестному молодому монаху Иоган Штаупиц, генеральный викарий августинского ордена, который обратил внимание на Лютера в одной из своих инспекционных поездок. Штаупиц же был высоко почитаем в кругах братьев. В одном произведении того времени, например, выражалась надежда, что именно он предназначен “вывести Новый Израиль из Египетского плена”, то есть спасти общины “братьев” от гонений, которым они подвергались. Влияние Штаупица одно время было исключительным: Лютер говорил, что именно он “зажег первым свет Евангелия в его сердце”, “ощетинил его против папы”. Он писал Штаупицу: 
“Ты слишком часто меня покидаешь. Из-за тебя я был как брошенный младенец, тоскующий по матери. Заклинаю тебя, благослови творение Господне и во мне, грешном человеке” (25, с. 133). 
Только начиная с 1522 г. между ними обнаружились некоторые расхождения, которые с 1524-1525 гг. привели к полному расколу. 
Таким образом, возникает поражающая воображение картина движения, которое длилось полтора тысячелетия вопреки преследованиям господствующей церкви и светских властей^*. Очень точно фиксированный комплекс религиозных представлений, определявший все отношение участников этого движения к жизни, сохранялся в неизменности, часто вплоть до мельчайших подробностей. Все это время не прерывается традиция тайного рукоположения епископов, общие вопросы движения решаются на “синодах”, странствующие апостолы несут их постановления к отдаленнейшим общинам. При принятии в секту даются новые имена, известные лишь посвященным, Существуют тайные знаки (например, при рукопожатиях), благодаря которым “братья” узнают друг друга. Их дома тоже отмечены тайными знаками. Путешествуя, они останавливаются у своих; в сектах хвалились, что можно проехать из Англии в Рим, ночуя лишь у своих единоверцев. Существует тесная спайка между национальными разветвлениями движения: на “синоды” собираются представители со всей Западной и Центральной Европы, литература передается из страны в страну, существует взаимная финансовая поддержка, а в периоды кризиса “братья” из других стран устремляются на помощь своим товарищам по вере. 
Такой взгляд дает основание найти общую идейную основу всего этого движения, чтобы потом определить то место, которое занимали в этих учениях идеи хилиастического социализма. 
Одним из основных элементов, общих учениям всех сект на протяжении всей истории было враждебное отношение к светским властям — “миру”, и особенно — католической церкви. Оно могло быть активным или пассивным — выражаться в призывах к “ истреблению безбожников”, убийству папы, уничтожению “Вавилонской блудницы” — церкви или же в запрете общения с “миром”, запрете клятвы, купли и продажи, участия в окружающей жизни. 
Именно по этому поводу произошел разрыв между вождями Реформации, Лютером и Цвингли, — и “братьями”. Так, в “Хрони ках”анабаптистов за 1525 г. говорится: 
“Давно подавляемая церковь начала подымать голову... Как ударами грома разрушили все Лютер, Цвингли и их последователи, но не создали лучшего... Они хоть приоткрыли свет, но не последовали за ним до конца, а примкнули к мирской власти. И поэтому, хоть было хорошее начало, волею Божией, свет истины у них опять погас” (цитировано в 29, с. 364). 
Еретическое движение, глухо враждебное всему строю окружающей жизни, время от времени разгорается, и всепожирающий огонь ненависти, до поры до времени скрываемый в недрах секты, вырывается наружу. Такие взрывы отделены друг от друга промежутком немногим более ста лет: движение Дольчино около 1300 г., гуситское движение, начавшееся после сожжения Гуса в 1415 г., анабаптизм в эпоху Реформации, начавший принимать агрессивную форму в 1520-е годы, Английская революция 1640-1660 гг. В эти периоды мы видим и наиболее крайние, яркие выражения социалистических идей. В другое же время эти тенденции звучат приглушенно, мы встречаемся с сектами, отрицающими насилие, в учениях которых не содержатся никакие социалистические взгляды. Крайним с этой точки зрения учением были вальденсы. Но интересно, что эти два крыла в еретическом движении были тесно сплетены, их нельзя четко разделить, и иногда какое-то течение мгновенно перекидывается с одного края движения на другой. Так, о катарах, учение которых запрещало всякое насилие, мы узнаем, что в 1174 году они пытались совершить переворот во Флоренции. Даже прикосновение к оружию, хотя бы с целью самозащиты, считалось у них грехом — и в то же время существовали группы (рота рии, катарелли, руиртарии), допускавшие грабежи и экспроприации церквей. Таким резким переходом, когда спокойные группы за короткое время подпали под влияние крайне агрессивных, исследователи объясняют, в частности, события, предшествовавшие альбигойским войнам: среди катаров, для которых запретно было даже убийство животного, вдруг вспыхнул воинственный дух, поддерживавший их в более чем 30-летних войнах. Вальденсы, которые считаются одной из самых “мирных” сект, в определенные периоды сжигали дома священников, проповедовавших против учения, убивали отступников в своих рядах или назначали плату за их голову. Ярко этот же перелом виден в секте “апостольских братьев”. Среди приписываемых им учений мы встречаем запрет насилия: всякое убийство человека есть смертный грех. Но вскоре этот принцип трансформируется в то, что смертным грехом является гонение на их секту, а затем дополняется разрешением любых действий против врагов истинной веры, призывом к уничтожению безбожников (9, т. II, с. 397). Такой же скачок произошел в сектах анабаптистов в Швейцарии и в Южной Германии в начале Реформации. По-видимому, секта могла находится в двух состояниях: “мирном” и “воинствующем”, и переход из первого во второе происходил скачкообразно, практически мгновенно. Эта ненависть к католической церкви и сложившемуся под ее руководством укладу жизни показывает, что ядро мировоззрения еретических сект можно понять как антитезу к идеологии средневекового католицизма. Средние века были грандиозной попыткой западноевропейского человечества построить свою жизнь на основе высших духовных ценностей, осознать ее как путь к достижению определенных выдвинутых христианством идеалов. Речь шла о преобразовании человеческого общества и мира, целью был переход их в некоторое высшее состояние, их преображение. Религиозной основой этого мировоззрения было учение о воплощении Христа, освятившем материальный мир путем соединения божественного и материального начала — и тем указавшем путь человеческой деятельности. Реальное же руководство находилось в руках католической церкви и опиралось на учение о Церкви как мистическом союзе верующих, обнимающем и живых и мертвых. На этом учении основывались и молитвы за умерших, и обращения к святым — как различные формы связи между членами одной Церкви. 
Цели, которые ставили себе тогда народы Запада, оказались на этом пути не достигнутыми. Несомненно, что как в любом явлении подобного масштаба, основная причина этой неудачи была ВНУТРЕННЯЯ, она была следствием свободного выбора, того, что в отношении католической Церкви естественно назвать ее грехом. Об этом сказано очень много, и мы лишь напомним широко распространенную точку зрения, согласно которой роковое для Церкви решение заключалось в выборе средств для достижения поставленных христианством целей — такими средствами стали силы мира: власть; богатство; внешний принудительный авторитет. Но нельзя забывать и того, что выбор был сделан в атмосфере непрекращающейся борьбы с силами, враждебными католической церкви, деятельность которых была ВНЕШНЕЙ, хотя и не основной, но очень существенной причиной неудачи, постигшей церковь. Среди этих сил не последнее место занимали еретические движения. Их деятельность протекала в той пограничной полосе, где столь трудно отличить свободные поиски духовной истины от заговора, имеющего целью насильственно свергнуть человечество с избранного им пути. Мы видели примеры того, как абстрактные мистические учения уже в следующем поколении осмысливались в форме разрушения церквей, уничтожения крестов и проповеди убийства всех монахов и священников. Народ отвечал на проповедь ересей взрывами насилия против еретиков. Эти действия первое время осуждались церковью, но постепенно взаимное озлобление, страх перед все шире разливающимися ересями и, главное, соблазн мирской власти, которому не смогла противостоять католическая церковь, привели к крестовым походам против еретиков и созданию инквизиции. Так искривлялся путь, по которому двигалось средневековое общество, и затуманивался стоящий перед ним идеал. 
Нет спору, Средние века давали не меньше поводов, чем любое другое время, для неудовлетворенности жизнью и протеста против ее темных сторон. Но, хотя обличение тогдашнего общества и церкви играло большую роль в проповеди ересей, вряд ли можно их рассматривать просто как реакцию на несправедливости и несовершенство жизни. По крайней мере, те ереси, о которых мы говорили, не призывали к улучшению церкви или мирской жизни; анабаптисты, например, не примкнули ни к протестантской реформации, ни к оказавшемуся весьма действенным движению католической реформации. Учения этих сект призывали к полному уничтожению католической церкви, к разрушению тогдашнего общества, а до тех пор, пока такой возможности не представлялось, — к уходу от мира, его враждебному игнорированию. 
Именно против основных идей средневекового мировоззрения, которые мы выше схематично очертили, были направлены ереси. Их учения, собственно, и являются непосредственным отрицанием изложенных выше положений, лишь облаченным иногда в мистическую форму. Учение катаров о сотворении материального мира злым богом или отпавшим от Бога духом, имело целью разрушить веру в то, что воплощение Христа благословило плоть и мир, создать пропасть между материальной и духовной жизнью и оторвать членов сект от участия в жизни, руководимой Церковью. В более символической форме это же противопоставление Божества и мира выразилось в ненависти к материальным изображениям Христа и Бога Отца — символам материального воплощения. Интересно, что с этим связана древнейшая из известных в Западной Европе ересей. Еще Клавдий, епископ Турина, в 814-839 гг. велел убрать из церквей своей епархии все иконы и кресты (9, т. II, с. 50). Проповедовал уничтожение икон и умерший в 841 г. Агобард, епископ Лионский (9, т. II, с. 43-46). Несомненно, таково же происхождение захватившего Византийскую империю в VIII веке движения иконоборцев, о котором мы здесь не говорили, чтобы не расширять еще больше круг рассматриваемых нами ересей. В нем видную роль играли павлики-ане — непосредственные предшественники катаров. Та же тенденция разрыва связей между Богом и миром, духом и материей приводила к отрицанию воскресения плоти у катаров. С ней связано враждебное отношение к кладбищам у вальденсов, традиция захоронения мертвых на пустырях и дворах. 
Против деятельного участия человека в окружающей жизни было направлено учение катаров о том, что добрые дела не могут привести к спасению, а как источники гордыни — вредны. Ту же функцию имели общие для катаров и вальденсов запреты ношения оружия, клятвы, участия в суде. Катарам же некоторых течений вообще запрещалось иметь общение с мирскими людьми, за исключением попыток их обращения. Еще более радикальны были идеи “свободных духов” и адамитов — отрицание собственности, семьи, государства, всех норм морали. “Божественные” руководители секты явно претендовали на гораздо более высокое место в жизни, чем клир католической церкви. Их идеология отрицала всякую иерархию (кроме, может быть, иерархии их секты) — и не только на земле, но и на небесах. Именно этот смысл имели их полемически заостренные заявления: что они равны Богу во всем, без малейшего различия, что они могут совершать все те же чудеса, что и Христос, или что Христос лишь на кресте достиг состояния “божественности”. 
Отрицание крещения детей, общее почти всем сектам, основывается на принципиальном неприятии Церкви как мистического сообщества. На ее место они ставят свою церковь, вступление в которую, также сопровождаемое крещением, доступно лишь взрослым, сознательно принимающим ее принципы, и которая, в отличие от католической Церкви, тем самым является союзом сознательных единомышленников. Все эти частные положения сводятся к одной цели: преодолению того соединения Бога и мира, Бога и человека, осуществленного воплощением Христа, которое является основой христианства (по крайней мере, в его традиционном толковании). Для этого имелось два пути: отрицание мира или отрицание Бога. Первым путем шли манихейско — гностические секты, учение которых отдавало мир во власть злому богу и признавало единственной целью жизни — спасение от плена материи (для тех, для кого это возможно). Пантеистические секты, наоборот, не только не отказывались от мира, но провозглашали идеи господства над ним (опять-таки для избранных, причем другие, “грубые” люди включались в категорию мира). В их учении можно найти прообраз идеи “покорения природы”, ставшей столь популярной в последующие века. Но господство над миром считалось достижимым не на пути исполнения замысла Бога, а путем отрицания Бога, превращения самих избранных “свободных духов” — в богов. Социальное проявление этой идеологии можно видеть в крайних течениях движения таборитов. Наконец, анабаптисты, по-видимому, пытались осуществить синтез обеих тенденций. В “воинствующей” фазе они проповедовали господство избранных над миром, причем идеи господства совершенно вытесняли христианские черты их мировоззрения (например, Мюнцер писал, что его учение в равной мере доступно христианам, иудеям, туркам и язычникам). В “мирной” же фазе, как можно видеть на примере Моравских братьев, верх брало бегство от мира, осуждение его и разрыв с ним всех связей — материальных и духовных (например, арестованный властями в 1527 г. Миха-эль Затлер из Моравских братьев на следствии сказал, что он не стал бы помогать своему отечеству и христианам, даже если бы в страну вторглись турки). 
Идеи хилиастического социализма составляли органическую часть этого мировоззрения. Требование уничтожения частной собственности, семьи, государства и всей иерархии тогдашнего общества имели целью выключить участников движения из окружающей жизни и поставить во враждебные, антагонистические отношения к “миру”. Несмотря на то, что эти требования занимали количественно небольшое место в общей идеологии еретических сект, они были столь характерны, что в значительной мере могли служить определяющим, родовым признаком всего движения. Так, Деллингер, на которого мы раньше ссылались, в другой своей книге так характеризует отношение сект к жизни: 
“Каждое еретическое учение, появлявшееся в Средние века, носило в явной или скрытой форме революционный характер; другими словами, оно должно было бы, если бы стало у власти, уничтожить существующий порядок и произвести политический и социальный переворот. Эти гностические секты — катары и альбигойцы, которые своей деятельностью вызвали суровое и неумолимое средневековое законодательство против ереси и с которыми велась кровавая борьба, — были социалистами и коммунистами. Они нападали на брак, семью, собственность. Если бы они победили, то результатом этого было бы всеобщее потрясение и возврат к варварству. Всякому знатоку ясно, что и вальденсы, с их принципиальным отрицанием присяги и уголовного права, не могли найти места в тогдашнем европейском обществе” (41, с. 50-51). 
В тот период, когда социалистические идеи развивались в рамках идеологии еретического движения, они приобрели ряд новых черт, которых нельзя обнаружить в античности. В эту эпоху социализм из теоретического, кабинетного учения превратился в знамя и движущую силу широких народных движений. Античность знала жестокие народные потрясения, приводившие иногда к гибели государств. Беднейшие слои населения, захватив власть, избивали богатых или изгоняли их из города, а потом делили их имущество: в Керкире в 427 г. до Р. X., в Самосе в 412 г., в Сиракузах в 317 г. В Спарте царь Набис в 206 г. разделил между своими сторонниками не только имущество, но и жен богачей. Однако народные движения античности не знали лозунгов общности имущества, общности жен, не были направлены против религии. Все эти черты возникают в Средние века. 
И сами социалистические учения видоизменяются — приобретают нетерпимый, пропитанный ненавистью, разрушительный характер. 
Возникает идея о разделении человечества на “избранных” и “обреченных”, призывы к уничтожению всех “безбожников” или “врагов Христа” — то есть противников движения. 
Социалистическая идеология впитывает представления о близящемся коренном переломе, конце и разрушении старого мира, начале новой мировой эпохи. Эта концепция сплетается с идеей “плена” и “освобождения”, которая сначала — у катаров — мыслится как пленение души материей и освобождение ее в потустороннем мире от этого плена, потом — у амальрикиан и “свободных духов” — как духовное освобождение путем достижения “божественности” в этом мире, и наконец, — у таборитов и анабаптистов — как материальное освобождение от власти “злых”, как установление господства “избранных” над “злыми”. 
Наконец, социалистические идеи в эту эпоху соединяются со всемирно — исторической концепцией (в основном идущей от Иоахима Флорского). Осуществление социалистического идеала связывается не с решением мудрого правителя, как у Платона, — оно мыслится как результат детерминированного процесса, охватывающего всю историю, независимо от воли отдельных людей приводящего к этому результату. 
Вырабатывается и новая организационная структура, в рамках которой развиваются социалистические идеи и производятся попытки их воплощения в жизнь. Это секта со стандартным “концентрическим” построением — узкий, глубоко законспирированный круг руководителей, которые посвящены во все стороны учения, и широкий круг сочувствующих, знакомых лишь с некоторыми аспектами, связь которых с сектой основывается скорее на неформулируемых эмоциональных влияниях. 
Ведущими личностями в развитии социализма тоже становятся люди нового типа — место уединенного мыслителя и философа занимает кипящий энергией, неутомимый литератор и организатор, теоретик и практик разрушения. Эта странная, противоречивая фигура будет встречаться дальше в течении всей истории: человек, казалось бы, неисчерпаемых сил в период успеха, превращающийся в жалкое, перепуганное ничтожество, брошенную на землю марионетку, — как только успех от него отвернулся. 
Заканчивая эту главу, обратим внимание на одно интересное и, по-видимому, исключительно важное обстоятельство, которое, вероятно, уже бросилось в глаза читателю, — на глубокую зависимость социалистической идеологии (как она сложилась в Средние века) от христианства. Почти во всех социалистических движениях идея равенства обосновывалась равенством людей перед Богом, тем, что люди были равными посланы в мир. Стандартной была ссылка на апостольскую общину в Иерусалиме как на образец общежития, построенного на принципах общности. Христианству социализм обязан концепцией смысла истории, цели, к которой она идет; идеей греховности мира, его грядущего конца и суда над ним. Столь тесную связь вряд ли можно объяснить желанием опереться на общепринятый авторитет или (как делает, например, Энгельс) тем, что религия являлась тогда единственным языком, на котором можно было формулировать общеисторические концепции. То, что социализм заимствовал из христианства некоторые из важнейших для него идей, показывает, что здесь имело место не внешнее перенесение, а более глубокое взаимодействие. На существование каких-то родственных элементов в христианстве и социализме указывает и такое явление, как монастырь, казалось бы, осуществляющий внутри христианства социалистические принципы уничтожения частной собственности и брака. Было бы очень важно понять, какие стороны сближают христианство и социализм, проследить, как концепции христианства переориентируются внутри социалистической идеологии, превращаясь под конец в отрицание основных положений христианства. (Например, когда суд Бога над миром переосмысливается как суд “избранных” над их врагами, или воскресение мертвых — как “обожествление” в секте “свободных духов”). Такой анализ, вероятно, прояснил бы очень многое в социалистической идеологии.

Глава III. СОЦИАЛИЗМ ФИЛОСОФОВ 

§ 1. ВЕЛИКИЕ УТОПИИ

В английской революции XVIIв. еретическое движение в последний раз выступило как одна из основных сил, определяющих историю. После этого хилиастические секты, вплоть до этого времени потрясавшие Европу, превратились в такие мирные течения, как меннониты, баптисты, квакеры. Социалистические идеи средневековых сект продолжают, хоть и в иной форме, жить и в их мирных наследниках. Наиболее ярким их проявлением являются многочисленные коммунистические колонии, основанные сектантами в Америке в XVIII и XIX вв. В них мы встречаем попытки осуществления хорошо знакомых социалистических идеалов: общности имущества, запрета брака и семьи, выражающегося или в безбрачии, или в общности жен и общественном воспитании детей. Но и сами социалистические идеи приобретают иную окраску: они теряют свою агрессивность, исчезают призывы к насильственному переустройству мира, меньшую роль играет пропаганда учения, центр тяжести переносится на жизнь общины, изолированной от враждебного ей мира. Благодаря этому влияние социалистических учений здесь не выходит за пределы исповедующих их общин, в этой форме социалистические идеи теряют свою зажигательную силу, перестают питать широкие народные движения. 
Но развитие социалистических идей на этом не прекращается, наоборот, в XVII u XVIIIвв. социалистическая литература буквально захлестывает Европу. Однако эти идеи переходят на иную почву, в руки людей другого склада. Место проповедника, странствующего апостола, занимает публицист, философ. Религиозная возбужденность, ссылки на откровение сменяются апелляцией к рассудку. Социалистическая литература приобретает чисто светский, рационалистический характер, разрабатываются новые приемы популяризации: ее произведениям придается форма путешествий в неведомые страны, в них вводятся фривольные сюжеты. Тем самым меняется и адрес, в который обращена эта литература: не к крестьянам и ремесленникам, которым проповедовали апостолы средневековых сект, а к читающей, образованной публике. Благодаря этому на некоторое время социализм отказывается от прямого влияния на широкие массы. Все течение, не добившись полного успеха во фронтовой атаке на христианскую цивилизацию, как бы осуществляет обходной маневр, продолжающийся несколько столетий. Лишь в самом конце XVIII в. социализм опять выходит на улицу, и мы, после многовекового перерыва, встречаемся с новой попыткой народного движения на базе социалистической идеологии.^* 
Этот поворот в развитии социалистических идей наметился задолго до английской революции XVII века. В начале XVI в., одновременно с первыми шагами Реформации, появилось первое произведение, уже содержащее в себе многие черты новой социалистической литературы: “Утопия” Томаса Мора. Именно в ней возникают такие приемы, сделавшиеся дальше стандартными, как описание путешествия в далекие страны, открытия ранее не известной экзотической страны, в которой существует идеальное, социалистическое общество. Недаром название этой книги послужило одним из терминов, которым обозначалось все учение: “утопический социализм”. 
“Утопия” Т. Мора. Эта книга была опубликована в 1516 г. Ее полное название: 
“Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии”. 
Тогда автор ее, Томас Мор, был влиятельным английским государственным человеком, делавшим блистательную карьеру. В 1529 г. он стал лордом-канцлером Англии, первым после короля человеком в государстве. Но в 1535 г. он выступил как решительный противник того преобразования церкви, которое под влиянием Реформации проводил король Генрих VIII. Мор отказался принести присягу королю как главе вновь созданной английской церкви, был обвинен в государственной измене и в 1535 г. обезглавлен. Четыре столетия спустя, в 1935 г., католическая церковь приняла Мора в число своих святых. 
“Утопия” написана в форме разговора между Мором, его другом Эгидием и путешественником Гитлодеем. Гитлодей повидал весь свет и внимательно наблюдал жизнь. Участвуя в путешествии Аме-риго Веспуччи, он был по его просьбе оставлен с несколькими товарищами “у пределов последнего путешествия”. После странствий по морям и пустыням Гитлодей попадает на остров Утопия, где обнаруживает государство, живущее по справедливым законам, некогда установленным мудрым законодателем Утопом. Чтобы оценить впечатление, которое “Утопия” произвела на современников, надо иметь в виду, что все это написано в самом начале эпохи великих открытий, еще до романов Дефо и Свифта. 
Все содержание “Утопии” так или иначе относится к двум темам: критике современного автору европейского общества и описанию идеального государства на острове Утопия. Это в основном соответствует разделению всего сочинения на две книги. 
В первом направлении центральным тезисом является то, что современные европейские государства — это орудия корыстных интересов богачей: 
“При неоднократном и внимательном созерцании всех процветающих ныне государств я могу клятвенно утверждать, что они представляются не чем иным, как неким заговором богачей, ратующих под именем и вывеской государства о своих личных выгодах” (42, с. 188). 
Истинная же причина такого положения — это частная собственность и деньги: 
“Впрочем, друг Мор, если сказать тебе по правде мое мнение, то по-моему, где только есть частная собственность, где все мерят на деньги, там вряд ли когда-либо возможно правильное и успешное течение государственных дел” (42, с. 73). “... но если она (частная собственность) останется, то и у наибольшей и наилучшей части населения навсегда останется горькое и неизбежное бремя скорбей” (42, с. 74). 
В качестве примера разбирается преступность, которая относится целиком на счет порочности социальной системы: 
“Разве, поступая так, вы делаете что-нибудь другое, кроме того, что создаете воров и одновременно их караете?” (42, с. 57). 
Тогдашнее законодательство, каравшее воров смертью, признается не только несправедливым, но и неэффективным. Вместо этого Гитлодей предлагает обычаи, которые он видел у живущего в горах Персии народа полилеритов: 
“ в этом отношении я ни у одного народа не наблюдал лучшего порядка...” (42, с. 59). 
Обычаи эти заключаются в том, что пойманных воров превращают в государственных рабов. В качестве знака их положения им подрезают одно ухо. Ленивых 
“не столько наказывают кандалами, сколько поощряют ударами” (42,с.60). 
Наконец, для предотвращения побегов поощряются доносы: донесший о таком замысле раб получает свободу, свободный — деньги. Пойманного же беглого раба казнят, помогавшего ему свободного — обращают в рабство. 
“Легко можно видеть, насколько они (эти законы) человечны и удобны”, 
— заключает рассказчик (42, с. 61). 
Мрачной картине жизни европейских государств противопоставляется описание идеального государства на острове Утопия. Это не сухой трактат по государственному устройству или политической экономики, а живая картина жизни. Описывается одежда жителей, их занятия и развлечения, вид городов и храмов. Благодаря этому нам становится понятнее, какие черты этой жизни автор хочет выделить как более существенные. 
Утопия является республикой, управляемой выборными должностными лицами, которых подданные называют “отцами”. Вся жизнь в этой стране регулируется государством. Нет никакой частной собственности и денег. Основой хозяйства является всеобщая трудовая повинность. И прежде всего для всех (или почти всех) обязательно отработать определенный срок в сельском хозяйстве: 
“У всех мужчин и женщин есть одно общее занятие — сельское хозяйство, от которого никто не избавлен” (42, с. 83) 
Достигшие определенного возраста граждане направляются на работу в деревню, а после того, как они отработают там 2 года, переселяются в города. Кроме того, каждый обучается какому-либо ремеслу, которым занимается остальное время. Работа происходит под наблюдением чиновников: 
“Главное и почти исключительное занятие сифогрантов (одна из разновидностей “отцов”) состоит в заботе и наблюдении, чтобы никто не сидел праздно, а чтобы каждый усердно занимался своим ремеслом...” (42, с. 84). 
Равномерность распределения населения также регулируется государством путем массовых переселений: 
“Эти размеры (общин, называемых семействами) соблюдаются путем переселения в менее людные семейства тех, кто является излишним в очень больших. Если же переполнение города вообще перейдет надлежащие пределы, то утопийцы наверстают безлюдье других своих городов” (42, с. 88). “Если какой-нибудь несчастный случай уменьшает население собственных городов утопийцев... то такой город восполняется обратным переселением граждан из колоний” (42, с. 89). 
Рассказчик с симпатией подчеркивает единообразие, стандартность возникающего таким образом уклада жизни. 
“Что же касается одежды, то за исключением того, что внешность ее различается у лиц того или другого пола, равно как у одиноких и состоящих в супружестве, покрой ее остается одинаковым, неизменным и постоянным на все время...” (42, с. 83). 
Верхнюю одежду составляет плащ. 
“Цвет этого плаща одинаков на всем острове, и притом это естественный цвет шерсти” (42, с. 87). 
Это касается не только одежды: 
“На острове пятьдесят четыре города, все обширные и великолепные; язык, нравы, учреждения и законы у них совершенно одинаковые. Расположение их всех также одинаково, насколько это допускает местность” (42, с. 77). “Кто знает хотя бы один город, тот узнает все города Утопии, до такой степени сильно похожи все они друг на друга, поскольку этому не мешает природа местности” (42, с. 80). 
Все продукты потребления получаются с общественных складов, причем каждый может брать сколько ему нужно. Однако питание вообще в значительной мере централизовано: 
“хотя никому не запрещено обедать дома, но никто не делает этого охотно, потому что считается непристойным и глупым тратить труд на приготовление худшей еды, когда во дворце, отстоящем так близко, готова роскошная и обильная” (42, с. 90). 
Речь идет о добровольных общих трапезах. Но в описании их рассказчик как-то сбивается и говорит: 
“тут (во дворцах) эти семьи должны обедать” (подчеркнуто нами — авт.) (42, с. 90). 
И описание общих трапез больше напоминает рационирование, чем распределение по потребностям: 
“Блюда с едой подаются не подряд, начиная с первого места, а каждым лучшим кушаньем обносят прежде всего всех старейшин, места которых особо отмечены, а потом этим блюдом в равных долях обслуживают остальных” (42, с. 91). Совместные трапезы типичны для общей тенденции: жизнь обитателя Утопии должна проходить на глазах у всех. 
“У них нет ни одной винной лавки, ни одной пивной; нет нигде публичного дома, никакого случая разврата, ни одного притона, ни одного противозаконного сборища; но присутствие на глазах у всех создает необходимость проводить все время или в привычной работе, или в благопристойном отдыхе” (42, с. 92). 
В домах — 
“Двери двустворчатые, скоро открываются при легком нажиме и затем, затворяясь сами, впускают кого угодно — до такой степени у утопийцев устранена частная собственность. Даже самые дома они каждые десять лет меняют по жребию” (42, с. 81). 
Желающий погулять за городом должен взять на это разрешение у отца, жена — у мужа, муж — у жены. Отправляющийся в другой город обязан получить разрешение у должностных лиц. 
“Они отправляются одновременно с письмом от князя, свидетельствующим о позволении, данном на путешествие, и предписывающим день возвращения” (42, с. 92). “Если кто преступит свои пределы по собственному почину, то, пойманный без грамоты князя, он подвергается позорному обхождению: его возвращают, как беглого, и жестоко наказывают. Дерзнувший на то же вторично — обращается в рабство” (42, с. 93). 
(Подробнее о рабстве будет сказано позже). 
В Утопии существовал индивидуальный моногамный брак, однако в рассказе не говорится, заключается ли он по желанию жениха и невесты, или вопрос решается родителями или чиновниками. Но государство строго следит за соблюдением целомудрия до брака и за взаимной верностью супругов. Виновные караются продажей в рабство. Заключение брака утопийцы сравнивают с продажей лошади, и на этом основании жениху перед вступлением в брак показывают невесту голой, а невесте — жениха, — так как ведь снимают же при покупке лошади с нее попону! 
Утопийцы не обременены тяжелой работой — они трудятся только 6 часов в день, остальное время посвящая наукам, искусствам и “благопристойному отдыху”. Объяснение того, каким же образом они, несмотря на это, достигают изобилия, таково: в Европе труд бедняков создает богатства, которые по большей части идут на содержание бездельников, в Утопии же трудятся все. Список бездельничающих очень интересен: на первом месте стоят женщины, потом священники и монахи, затем помещики и их челядь! 
Утопийцы по видимости во всем равны друг другу — в обязательной трудовой повинности, в цвете и покрое платья, в строении их домов. Но это далеко не полное равенство. От трудовой повинности освобождаются чиновники и те, кому постановление чиновников 
“дарует навсегда это освобождение для основательного прохождения наук” (42,с. 86). 
“Из этого сословия ученых выбирают послов, духовенство, тра ниборов (высших чиновников) и, наконец, самого главу государства...” (42,с. 86). 
Если сравнить это с другим местом рассказа: 
“По большей части каждый вырастает, учась отцовскому ремеслу” (42,с.83), 
то возникает представление о замкнутом сословии, почти касте, в руках которой находится руководство государством. Что касается остальной массы населения, то о ней рассказчик высказывается так (говоря о том, что законы должны быть простыми, не требующими сложного толкования): 
“Простой народ с его тугой сообразительностью не в силах добраться до таких выводов, да ему и жизни на это не хватит, так как она занята у него добыванием пропитания” (42, с. 116). 
И уж полностью эта картина равенства разрушается, когда мы узнаем о том, что жизнь в Утопии в значительной мере основывается на рабстве. Рабами выполняются все грязные и тяжелые работы. Но рабство, по-видимому, несет не только экономическую функцию. Источник рабов таков: 
“...они обращают в рабство своего гражданина за позорное деяние или тех, кто у чужих народов был обречен на казнь за совершенное им преступление”, (их покупают или получают даром) (42,с.110). 
“Рабы того и другого рода не только постоянно заняты работой, но и закованы в цепи; обхождение с рабами, происходящими из среды самих утопийцев, более сурово...” (42, с. 111). 
“ Труд этих лиц приносит больше пользы ,чемихказнь,ас другой стороны, пример их отпугивает на более продолжительное время от совершения подобного позорного деяния. Если же и после такого отношения к ним они станут бунтовать и противиться, то их закалывают, как диких зверей, которых не может обуздать ни тюрьма, ни цепь” (42, с. 114). 
В рассказе об Утопии есть и описание общего мировоззрения ее жителей. Оно основывается на признании удовольствий высшей целью жизни. Отказ от них 
“может быть лишь в том случае, когда кто-нибудь пренебрегает этими своими преимуществами ради пламенной заботы о других и об обществе, ожидая взамен этого страдания большего удовольствия от Бога” (42,с.107). 
В Утопии господствует полная свобода совести, ограниченная лишь тем, что Утоп 
“с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой породы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что весь мир несется зря, без всякого участия Провидения. Поэтому, по их верованиям, после настоящей жизни за пороки назначены наказания, и за добродетель — награды” (42, с. 128). 
Некоторые утопийцы считают богом Солнце, другие — Луну, третьи — кого-либо из древних героев. Но все они признают 
“некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое, необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное во всем мире не своею громадою, а силою: его называют они отцом” (42, с. 126). 
Такому абстрактному теизму сродни и богослужение утопийцев. В храмах нет изображений богов. Богослужение заключается в том, что молящиеся вместе со священником под музыку поют хвалу богу. Священниками могут быть и мужчины и женщины, мужчины могут быть женатыми. 
В последнее время, как сообщает рассказчик, в Утопии стало известно христианство, которое нашло там много последователей. Правда, один проповедник, который называл другие религии языческими, а их последователям угрожал вечным огнем, был арестован и осужден. Очень интересна мысль рассказчика, что быстрое распространение христианства в Утопии объясняется сходством между коммунистическим строем утопийцев и порядками в первой апостольской общине, которая 
“сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских общинах” (42,с.127). 
Ссылка на коммунистический характер общины, описанной в “Деяниях Апостолов”, была излюбленным аргументом еретических сект, и трудно представить себе, кого, если не какое-либо из таких течений, подразумевает автор под “чистой христианской общиной”, современной ему. 
Если смотреть на Мора как на мученика, отдавшего жизнь за идеалы католической церкви, то “Утопия” поразит тем, как она далека от этих идеалов. Кроме сочувственного описания гедонист-ского мировоззрения, бесцветно теистической религии, там можно найти и прямые, хотя замаскированные, выпады против христианства и папы. По-видимому, до сих пор никому так и не удалось объяснить, как уживались эти две концепции в одном человеке. 
Но если смотреть на “Утопию” как на произведение литературы хилиастического социализма, она поражает своей умеренностью. Мы не встречаем упразднения семьи, общности жен, государственного воспитания детей в отрыве от родителей. Очевидно, новое, светское течение в социализме начинает как бы из далека, совсем не с тех крайних концепций, которые были сформулированы в еретических течениях. 
“Город Солнца” Т. Кампанеллы. Прошло почти сто лет после первой “Утопии”, прежде чем “утопический социализм” сумел осмыслить и вобрать в себя все наиболее радикальные принципы, до которых раньше дошла социалистическая идеология — в античности и в еретических движениях. Этот новый уровень был достигнут в знаменитом сочинении Кампанеллы. 
Кампанелла жил в конце XVI и начале XVII в. До 34 лет он был монахом-доминиканцем, потом был арестован и пробыл в тюрьме 27 лет. Остаток жизни он провел во Франции. Кампанелла был философом, религиозным мыслителем, поэтом. Он провозглашал (раньше Бэкона) эмпирический характер науки, отстаивал независимость науки от авторитета церкви, защищал Галилея (находясь в тюрьме инквизиции!) В теории познания его занимал вопрос о том, как, основываясь лишь на субъективных ощущениях, человеческое сознание приходит к объективной истине, причем высказанные им взгляды близки тем, которые впоследствии развил Кант. Его религиозные представления о причастности всех вещей Богу носили пантеистический характер. 
В 1597 г. Кампанелла организовал в Калабрии заговор против испанцев, которым тогда принадлежала страна. Заговор провалился, в 1599 г. Кампанелла был арестован, подвергнут пытке и в 1602 г. осужден на пожизненное заключение. В тюрьме в 1602 г. он написал свое сочинение “Город Солнца”. 
Само заглавие “Город Солнца” — Civitas Soli — напоминает название произведения бл. Августина “Божий град” — Civitas Dei. Написано это произведение в суровом стиле, без прикрас в виде необыкновенных приключений в экзотических странах. Оно имеет форму диалога между собеседниками, имена которых даже не называются — Главным Гостинником (по-видимому, подразумевается гроссмейстер ордена госпиталиеров) и Мореходом, о котором сообщается лишь, что он — генуезец. Диалог начинается без всяких объяснений словами Гостинника: 
“Поведай мне, пожалуйста, о всех своих приключениях во время последнего плавания”, 
в ответ на что Мореход сообщает, что на острове в Индийском океане попал в Город Солнца, и описывает жизнь в этом городе. 
Государственное устройство Города Солнца внешне напоминает теократию: 
“Верховный правитель у них — священник, именующийся на их языке “Солнце”, на нашем же мы назвали его Метафизиком” (43, с. 146). 
Такой странный перевод (Солнце — Метафизик) не случаен. Весь характер деятельности священника “Солнце” гораздо больше подходит главе технократической иерархии. Этот пост занимает самый ученый житель города, знающий 
“историю всех народов, все их обычаи, религиозные обряды, законы” (43, с. 152), 
знакомый со всеми ремеслами, физическими, математическими и астрологическими науками, но особенно изучивший метафизику и богословие. Он занимает свою должность, 
“пока не найдется такой, кто окажется мудрее своего предшественника и способнее его к управлению” (43, с. 153). 
При Метафизике состоят три соправителя: Пои, Син и Мор, что значит Мощь, Мудрость и Любовь. Между ними разделено управление основными сторонами жизни. Это разделение в некоторых случаях своей неожиданностью заставляет вспомнить Орвелла: например, в ведении Любви находится не только наблюдение за сочетанием мужчин и женщин (об этом будет сказано позже), но и 
“земледелие, скотоводство и вообще все, относящееся к пище, одежде и половым сношениям” (43, с. 149). 
Метафизик совещается с этими тремя соправителями, но по всем важным вопросам он выносит окончательное решение. Упоминается и большое число других должностных лиц, назначаемых четырьмя главными правителями или другими членами администрации. Существует также Совет, в который входят все граждане старше 20 лет, но он, по-видимому, имеет лишь совещательный голос. Намеченные на Совете кандидаты на должности утверждаются на собрании должностных лиц и дальше — четырьмя главными правителями. В этой ситуации остается неясной фраза: “Должностные лица сменяются по воле народа”, которая не разъясняется. 
Основой социального уклада города является общность всей жизни, осуществление которой контролируется администрацией. 
“... у них все общее. Распределение всего находится в руках должностных лиц; но так как знания, почести и наслаждения являются общ,им достоянием, то никто не может ничего себе присвоить. Они утверждают, что собственность образуется у нас и поддерживается тем, что мы имеем каждый свое отдельное жилище и собственных жен и детей. Отсюда возникает себялюбие” (43,с.149). 
По мнению автора, общность вступает в противоречие и со многими другими отношениями между людьми: 
“Я, по крайней мере, уверен, что и братья, и монахи, и клирики наши, не соблазняйся они любовью к родным и друзьям, стали бы гораздо святее...” (43, с. 150). 
“... все , в чем они нуждаются, они получают от общины, и должностные лица тщательно следят за тем, чтобы никто не получил больше, чем следует, никому, однако, не отказывая в необходимом...” (43, с. 150). 
“Дома, спальни, кровати и все прочее необходимое — у них общее. Но через каждые шесть месяцев начальники назначают, кому в каком круге спать и кому в первой спальне, кому во второй...” (43, с. 154). 
Едят солярии (жители Города Солнца) все вместе, 
“как в монастырских трапезных”, причем “Должностные лица получают большие и лучшие порции” (43, с. 155), 
из которых они уделяют что-нибудь отличившимся в учении детям. 
Производство основано на всеобщей трудовой повинности. 
“Рабов у них нет”, — 
говорится в одном месте, хотя в другом дополняется сообщением, что 
“рабов, захваченных на войне, они или продают, или употребляют на копание рвов, либо на другие тяжелые работы вне города” (43,с.169). 
Все обязаны трудится по 4 часа в день. (Как и Мор, автор считает, что при всеобщей обязанности трудиться этого достаточно, чтобы обеспечить государство всем необходимым). Но, по-видимому, здесь имеется в виду лишь физическая работа, так как дальше говорится: 
“остальное время проводится в приятных занятиях науками, собеседовании, чтении...” (43, с. 162) — 
занятие наукой, очевидно, в эти 4 часа не включаются. 
Безусловный характер трудовой повинности характеризуется следующей картиной: 
“Но вот что у них превосходно и достойно подражания: никакой телесный недостаток не принуждает их к праздности, за исключением преклонного возраста, когда, впрочем, привлекаются они к совещаниям: хромые несут сторожевую службу, так как обладают зрением; слепые чешут руками шерсть, щиплют пух для тюфяков и подушек; те, кто лишен и глаз и рук, служат государству своим слухом и голосом и т. д. Наконец, ежели кто-нибудь владеет всего одним каким-либо членам, то он работает помощью его в деревне, получает хорошее содержание и служит соглядатаем, донося государству обо всем, что услышит” (43, с. 163). 
Работают солярии отрядами, во главе с начальником. 
“Все начальники отрядов — как женских, так и мужских — десятники, полусотники и сотники...” (43, с. 175) 
составляют следующий после совещания четырех правителей административный орган в городе. В разделе о судопроизводстве говорится: 
“И так как они всегда ходят и работают отрядами, то для уличения преступника требуется пять свидетелей...” (43, с. 177) — 
откуда можно сделать вывод, что разделение на отряды продолжается и после отбытия трудовой повинности. Во всяком случае, жизнь соляриев и в это время регламентирована. Так, в часы отдыха запрещены сидячие игры. 
Унификация жизни простирается и дальше. Мужчины и женщины носят почти одинаковую одежду, отличающуюся лишь небольшой разницей в длине плаща. Предписана форма и цвет одежды, какую носить в городе, какую — вне его. Указано даже, как часто одежда сменяется и стирается. Нарушение этих предписаний является величайшим преступлением: 
“...они подвергли бы смертной казни ту, которая из желания быть красивой начала бы румянить лицо, или стала бы носить обувь на высоких каблуках, чтобы казаться выше ростом, или длиннополое платье, чтобы скрыть свои дубоватые ноги” (43, с. 160). 
Так же детально предписано, как происходят праздники, регламентировано искусство. На праздниках 
“поэты воспевают славных полководцев и их победы. Однако же тот, кто что-нибудь при этом присочинит от себя, даже к славе кого-либо из героев, подвергается наказанию. Недостоин имени поэта тот, кто занимается ложными вымыслами” (43, с. 180). 
Еще больше поставлены под контроль государства отношения полов. 
“...производство потомства имеет в виду интересы государства, а интересы частиых лиц — лишь постольку, поскольку они являются частями щсударства; и так как частные лица по большей части дурно производят потомство и дурно его воспитывают, на гибель государства, то сврщеннчя обязанность наблюдения за этим как за первой основой государственного благосостояния вверяется заботам должностных лиц, и ручаться за надежность этого может только община, а не частные лица” (43, с. 169). 
Рождение детей сравнивается с выведением скота: 
“И они издеваются над тем, что мы, заботясь усердно об улучшении пород собак и лошадей, пренебрегаем в то же время породой человеческой”. 
“Поэтому производители и производительницы подбираются наилучшие по своим природным качествам, согласно правилам философии” (43, с. 160). 
Чиновники — начальники отрядов, астролог и врач — решают, какой мужчина с какой женщиной и как часто должен делить ложе. Само соединение происходит под контролем особого чиновника. По этому поводу излагается ряд правил, которые мы не приводим. Считается, что отношения между полами имеют, кроме продолжения рода, еще только одну функцию — удовлетворение чисто физиологической потребности. Поэтому, в случае крайней необходимости, мужчинам разрешается, кроме тех случаев, когда соединение имеет целью произведение потомства, также соединение с бесплодными и беременными женщинами. Однако это возможно только по разрешению особого “Главного начальника деторождения” и по представлению более низких чиновников того же ведомства, непрерывно наблюдающих за этой стороной жизни в городе. Тот же взгляд определяет и положение женщины: 
“Ежели какая-нибудь женщина не несет от одного мужчины, ее сочетают с другим; если же и тут она окажется неплодною, то переходит в общее пользование, но уже не пользуется почетом” (43,с. 157). 
Само собой разумеется, что и воспитание детей находится в руках государства. 
“Вскормленный грудью младенец передается на поопечение начальниц, если это девочка, и начальников, ежели/это мальчик” (43, с.159). 
Для обучения дети тоже разделяются на отряды. 
“На восьмом году переходят они к естественным наукам, а потом к остальным, по усмотрению начальства, и затем к ремеслам. Дети менее способные отправляются в деревню, но некоторые из них, оказавшиеся более успешными, принимаются обратно в город” (43, с. 152). 
Наконец, обучение кончается, и молодой человек готов к выполнению своей основной функции — получить должность: 
“Впоследствии все получают должности в области тех наук или ремесел, где они преуспели больше всего, — каждый по указанию своего вождя и руководителя” (43, с. 152). 
В этом обществе, естественно, не существует родственных отношений. 
“Все сверстники называют друг друга братьями; тех, кто старше на двадцать два года, зовут они отцами, а тех, кто на двадцать два года моложе, — сыновьями. И должностные лица внимательно следят за тем, чтобы никто не нанес другому обиды в этом братстве” (43, с. 149). 
Последняя фраза показывает, что для поддержания в государстве Солнца общности жизни, — упразднение семьи, собственности, свободы труда и творчества оказывается недостаточно. Кампанелла это ясно сознает и подробно описывает систему наказаний, на которых основывается прочность общественного строя соляриев. 
Преступлениями считаются: 
“неблагодарность, злоба, отказ в должном уважении друг к другу, леность, уныние, гневливость, шутовство, ложь, которая для них ненавистнее чумы. И виновные лишаются в наказание либо общей трапезы, либо общения с женщинами, либо других почетных преимуществ...” (43, с.151). 
Содомия наказывается обязательством носить позорную одежду, но в случае повторения — смертной казнью. 
“К насильникам применяется смертная казнь или наказание — око за око, нос за нос, зуб за зуб и т. д” (43, с. 176). 
Суровы наказания за военные преступления: 
“первый обратившийся в бегство, может избежать смерти лишь в том случае, когда за сохранение ему жизни ходатайствует все войско и отдельные воины принимают на себя часть его наказания. Но это снисхождение применяется редко и лишь при наличии ряда смягчающих обстоятельств. Вовремя не оказавший помощи союзнику или другу наказывается розгами; не исполнивший приказаний бросается в ров на растерзание диким зверям; при этом ему вручается дубинка, и если он одолеет окружающих его львов и медведей, что почти невозможно, то получает помилование” (43, с. 167). 
Очень интереснарта столь рано высказанная мысль: предоставить обвиняемому видимость прав, чтобы придать оттенок справедливости приговору! 
Судебная власть не отделяется от административной: 
“Все по отдельности подсудны старшему начальнику своего мастерства. Таким образом, все главные мастера являются судьями и могут присуждать к изгнанию, бичеванию, выговору, отстранению от общей трапезы и запрещению общаться с женщинами” (43, с.176). 
Нет также и профессиональных исполнителей наказаний: 
“Палачей и ликторов у них нет, дабы не осквернить государство” (43, с.176). 
“Смертная казнь исполняется только руками народа, который убивает или побивает камнями...” (43, с. 176). “Иным дается право самим лишать себя жизни: тогда они обкладывают себя мешочками с порохом и, поджегши их, сгорают, причем присутствующие поощряют их умереть достойно. Все граждане при этом плачут и молят Бога смягчить свой гнев, скорбя о том, что дошли до необходимости отсечь загнивший член государства. Однако же виновного они убеждают и уговаривают до тех пор, пока тот сам не согласится и не пожелает себе смертного приговора, а иначе он не может быть казнен. Но если преступление совершено или против свободы государства, или против Бога, или против высших властей, то без всякого сострадания приговор выносится немедленно” (43, с.176-177). 
Наказания рассматриваются как один из элементов воспитания 
жителей: 
“...ответчик примиряется со своими обвинителями и свидетелями, как с врачами своей болезни, обнимая их, целуя и т. д.” (43, с.176). 
“А обвинительные приговоры являются истинными и верными лекарствами и воспринимаются скорее как нечто приятное, а не наказание” (43, с. 173). 
В описываемом Кампанеллой государстве исповедуется религия Солнца: 
“И под видом Солнца они созерцают и познают Бога, называя Солнце образом, ликом и живым изваянием Бога, от коего на все находящееся под ним истекает свет, тепло, жизнь, живительные силы и всякие блага. Поэтому и алтарь у них воздвигнут наподобие Солнца, и священнослужители их поклоняется Богу в Солнце и звездах, почитая их за его алтари, а небо — за его храм...” (43, с. 182). 
Более конкретно эти верования проявляются в двух аспектах. Во-первых, как государственная религия, так что управление государством совпадает со священническим служением. Поэтому глава государства является и первосвященником, а так как он называется “Солнце”, то, очевидно, мыслится и как воплощение Бога. 
“...из должностных лиц священниками являются только высшие; на их обязанности лежит очищать совесть граждан, а весь Город на тайной исповеди, которая принята и у нас, открывает свои прегрешения властям, которые одновременно и очищают души и узнают, каким прегрешениям наиболее подвержен народ” (43, с. 173). 
Таким образом, в одних и тех же руках соединяются и административные функции, и жреческие, и — как мы видели — власть налагать любые наказания. 
С другой стороны, религия Солнца представляется как поклонение Вселенной, рационалистически воспринятой как идеальный механизм. Иными словами, это синтез религии и рационалистической науки (с уклоном в астрологию). Так, мы видели, что звание первосвященника “Солнце” переводится как “Метафизик” и его право на занятие своего поста определяется его грандиозными научными познаниями. 
Такое же впечатление производит и описание храма Солнца, занимающего центральное положение в Городе: он больше похож на естественнонаучный музей, чем на церковь. 
“На алтаре виден только один большой глобус с изображением неба и другой — с изображением земли. Затем на своде главного купола нанесены все звезды неба от первой до шестой величины, и под каждой из них указаны в трех стихах ее название и силы, которыми влияет она на земные явления” (43, с. 145). “Над меньшим куполом возвышается только своего рода флюгер, указывающий направление ветров, которых они насчитывают до тридцати шести” (43, с. 146). 
Слово “только” подчеркивает, очевидно, что флюгер занимает место, отведенное в христианских храмах кресту. Вообще, производит впечатление, что во всем сочинении Кампанеллы разбросаны замечания, враждебные либо христианству, либо католической церкви, причем в духе, близком мировоззрению многих еретических сект. Эти замечания облечены в форму намеков, и весьма осторожных, что неудивительно — “Город Солнца” написан в тюрьме инквизиции, когда Кампанеллу содержали в камере — клетке. Таким выпадом является, по-видимому, список диковинных рыб, изображенных на Стенах Города: он начинается с “рыбы-епископа” и кончается “рыбой мужской член”. Таков, вероятно, и смысл следующего места: 
“Тела умерших не погребаются, а во избежании моровых болезней сжигаются и обращаются в огонь, столь благородную и живую стихию, которая исходит от солнца и к солнцу возвращается. Этим исключается возможность возникновения идолопоклонства” (43,с.180). 
Последняя фраза явно направлена против поклонения мощам святых. Во всем этом месте любопытна столь ранняя попытка подкрепить идеологические возражения против христианских обрядов чисто утилитарными санитарными аргументами. 
Уколом христианству предназначена быть и ироническая фраза: 
“В конце концов они признают, что счастлив христианин, довольствующийся верою в то, что столь великое смятение (появление в мире зла) произошло из-за грехопадения Адама” (43, с. 186). 
По-видимому, гностическая концепция замаскированно излагается во фразе: 
“Считали они возможным и то, что делами низшего мира управляет низшее божество по попущению первого божества, но теперь полагают, что это мнение нелепо” (43, с. 185). 
Не случайно, вероятно, Иисус Христос изображен на стене Города в галерее, где “нарисованы все изобретатели наук, вооружения и законодатели” — правда, “на почетнейшем месте”, с Моисеем, Ози-рисом, Юпитером, Ликургом, Солоном и т. д. 
Через несколько лет после “Города Солнца” Кампанелла написал другое сочинение — “О наилучшем государстве”, где разбирает некоторые возражения против социальных идей своей первой книги. Там, в частности, общность имущества оправдывается примером апостольской общины, а общность жен (весьма осторожно) — ссылками на различных отцов церкви. Особенно интересно то место, где утверждается, что возможность такого государства подтверждена опытом: 
“И это показали, к тому же, монахи, а теперь — анабаптисты, живущие общиной; если бы они имели истинные догматы веры, они бы еще более преуспели в этом. О, если бы они не были еретиками и вершили правосудие, как мы им проповедуем: тогда они служили бы образцом этой истины”. 
“Закон Свободы” Джерарда Уинстенли. В предшествующей главе мы говорили о социалистическом движении “диггеров” времен английской революции и цитировали памфлеты виднейшего теоретика этого движения — Уинстенли. “Закон Свободы” — самое продуманное, систематическое и цельное изложение идей Уинстенли. Это произведение относится к типу “утопий” и содержит детально разработанный план нового общества, в значительной степени основанного на социалистических принципах. 
“Закон Свободы” был опубликован в 1652 г. Он начинается с обращения к “его превосходительству Оливеру Кромвелю, генералу республиканской армии в Англии”. В обращении Уинстенли указывает Кромвелю на то, что несмотря на победу революции и казнь короля, положение простого народа не улучшилось: он обременен налогами, находится под властью богачей, юристов и священников. Обещания “уничтожить с корнем все священство, епископство и тиранию” — не выполнены. “За что мы боролись?” — спрашивают многие бывшие солдаты. И Уинстенли призывает Кромвеля дать угнетенному простому народу истинную свободу. 
Основная часть сочинения начинается с выяснения того, что же такое истинная свобода. Уинстенли считает, что она — в свободном пользовании плодами земли: 
“Для человека лучше было бы не иметь тела, чем не иметь пищи 
для него” (35, с. 211). 
А более конкретно истинная свобода заключается в свободном пользовании землей. Ради земли короли ведут войны, священники проповедуют, богатые угнетают бедных. А это “внешнее рабство” порождает “внутреннее рабство”: 
“рабство ума, как алчность, гордость, лицемерие, уныние, страх, отчаяние и безумие — все это вызывается внешним рабством, которое одни люди налагают на других” (35, с. 211-212). 
Основываясь на этом материалистическом взгляде на общество, Уинстенли развивает план нового общественного уклада, в котором устраняется частное пользование землей, а как следствие исчезает и “внешнее” и “внутреннее рабство”. В качестве основного принципа построения общества он выдвигает подчинение интересов личности общим интересам: 
“Существует только рабство и свобода; частный интерес и общий интерес; и тот, кто будет ратовать за то, чтобы внести частный интерес в свободную республику, тот будет тотчас же обнаружен и изгнан как человек, стремящийся снова вернуть королевское рабство” (35, с. 284). 
Более конкретно, в государстве, по плану Уинстенли, отменяется частная собственность на землю, торговля и деньги. Земля обрабатывается отдельными большими семьями по указаниям и под контролем государственных чиновников. Оборудование же хранится в каждой семье, но не как ее собственность, а как имущество, доверенное государством, за сохранность которого уголовно отвечает глава семьи. Лошади выделяются государством. После сбора урожая продукты сдаются на государственные склады. 
В таком же положении находятся ремесленники: они получают сырье с государственных складов и сдают туда свою продукцию. Работают либо семьями, либо в общественных мастерских. Граждане переводятся администрацией из одной семьи в другую — в зависимости от положения с рабочей силой или их способностей к определенной работе. 
Кроме свободных граждан, работают и граждане, которых суд лишил свободы. Иногда Уинстенли называет их рабами. Они делают ту же работу, что и свободные, но более тяжелую. Наблюдает за ними должностное лицо, называемое “смотритель”. 
“Если они будут выполнять свои нормы, то он позволит выдавать им достаточное количество пищи и одежды, чтобы сохранить здоровье. Но если они будут проявлять отчаяние, легкомыслие или леность и не будут спокойно подчиняться закону, смотритель назначит им скудное питание и будет бить их кнутом, “ибо лоза уготована для спины глупцов”, до тех пор, пока их гордые сердца не склонятся перед законом” (35, с. 273-274). 
“Если же какой-нибудь нарушитель убежит, об этом будет возвещено через глашатая, и он будет приговорен судьей к смертной казни, когда будет снова задержан” (35, с. 274). 
Но положение раба не распространяется автоматически на родственников, если они сами не провинились. Цель рабства — перевоспитание порочных граждан: 
“А какую цель это преследует? Убить их высокомерие и неразумие, чтобы они стали полезными людьми для республики” (35, с.354). 
Все необходимое граждане свободно и безвозмездно берут из государственных магазинов. При этом возникает, очевидно, затруднение: 
“На самом деле алчный, высокомерный и скотоподобный человек пожелает большего, либо для того, чтобы возлежать подле и созерцать их, либо для того, чтобы растратить их и испортить по своей прихоти, тогда как другие братья будут жить в нужде вследствие недостатка их для употребления. Но законы и верные должностные лица свободной республики будут регулировать неразумные действия подобных лиц” (35, с. 327). 
И действительно, согласно закону, отец семьи, в которой потребляется больше должного, наказывается сначала публичным выговором, а потом обращением в рабство на определенный срок. Тем же способом разрешается и второе затруднение: что заставит всех работать нужное время и с нужной продуктивностью, если материально никто в этом не заинтересован? Гражданин, отказывающийся выполнять порученную работу, или юноша, отлынивающий от обучения ремеслу, к которому он приставлен, наказывается сначала публичным выговором, потом кнутом, а если это не поможет — обращением в рабство. 
Основной производственной и административной единицей в государстве является семья. Ее возглавляет “отец” или “хозяин”. Список “должностных лиц в свободной республике” начинается так: 
“В частной семье должностным лицом является отец или хозяин” (35,с.257). 
Его отношения с членами семьи такие: 
“Он должен поручать им их работу, следить за выполнением и не допускать, чтобы они жили в праздности; он должен или порицать их словами, или сечь непокорных , ибо лоза должна быть приготовлена, чтобы привести неразумных к опытности и сдержанности” (35,с.259). 
По-видимому, родственные отношения в семье не играют основной роли: “отец” может быть смещен за провинность и заменен другим лицом, а остальные члены — переведены в случае необходимости в другие семьи. 
Начиная с семьи, государство строится из все более крупных единиц, управляемых должностными лицами, список которых приводится в сочинении Уинстенли. Мы перечислим тех, которые управляют следующей после семьи ячейкой: приходом, местечком или городом. 
Миротворец, 
Отдел наблюдателей из четырех лиц, 
Солдат, 
Смотритель за работами, 
Палач. 
Миротворец обязан усовещивать нарушителей закона или препровождать их в область и графство в распоряжение судьи. Наблюдатели следят за производством и потреблением семей. По поводу солдата автор говорит,что 
“на самом деле все государственные должностные лица — солдаты” (35, с. 271). 
функция же солдата в собственном смысле слова заключается в оказании помощи должностным лицам и в защите их во время беспорядков. Смотритель ведает присужденными к принудительной работе (рабами). Палач должен 
“отрубать головы, вешать или расстреливать или бичевать нарушителей в соответствии с постановлением закона” (35, с. 274). Начиная с этих низших должностных лиц и вплоть до самых высших — все они являются выборными и должны переизбираться каждый год. Во главе страны стоит парламент, также переизбираемый ежегодно. Выбирать могут граждане, достигшие 20 лет, быть избранными — начиная с 40. Однако довольно многие лишены активного или даже пассивного избирательного права. 
“Все антиобщественные люди, как то: пьяницы, сварливые и чудовищно невежественные люди, боящиеся говорить правду, чтобы не раздражать других людей, а также те, что всецело отдаются удовольствиям и спорту, или очень болтливые люди, все подобные — лишены понимания сущности жизни и не могут быть опытными людьми, а следовательно, и непригодны для избрания на должности в республике, однако они могут иметь голос при выборах” (35, с. 251-252). 
“...все те, кто заинтересован в монархической власти и правлении, не могут ни избирать, ни быть избранными” (35, с. 252). 
К ним относятся 
“те, кто либо предоставлял средства на содержание королевской армии, либо сам был солдатом в этой армии и боролся против восстановления общей свободы” (35, с. 252), 
а также 
“все те, кто поспешно стал покупать и продавать земли республики и тем самым опутал ее на новых основаниях...” (35,с.253). “Это алчные люди, не боящиеся Бога, и их участь быть изгнанными за пределы града мира, ко псам” (35, с. 255). 
Раньше, в начальный период движения “диггеров”, Уинстенли выступал как противник насилия и государственной власти. Он считал, что закон необходим для живущих под проклятием собственности, но становится ненужным для отказавшихся от нее и живущих на началах справедливости и общности. В памфлете “Письмо лорду Ферфаксу и его военному совету...” он писал: 
“Мы сказали вам, что мы не против чего-либо, что управляется должностными лицами и законами, но с нашей стороны мы не нуждаемся ни в том, ни в другом виде правления...” (35, с. 106). “Мы знаем, что ни один человек из тех, кто подчиняется этому справедливому закону, не осмелится арестовать или поработить своего брата...” (25, с. 106). 
Следуя логике развития всех подобного рода движений, в опубликованном спустя 3 года “Законе Свободы” Уинстенли уже вполне допускает, что в планируемом им государстве можно будет и арестовать, v. поработить (отнюдь не в переносном смысле) своего брата. Его сочинение содержит подробно разработанную систему наказаний. 
“Тот, кто ударит своего соседа, сам получит от палача удар за удар, и утратит око за око, зуб за зуб, член за член: основание этому то, чтобы человек заботливо относился к личности других, поступая так, как с ним должны поступить другие” (35, с. 343). 
Оскорбление должностных лиц карается более сурово: за удар полагается год принудительных работ. 
“Тот, кто старается возбудить раздоры между соседями пересказами и клеветой”, 
присуждается к выговору, наказанию кнутом, принудительным работам, если он не исправится — то к пожизненным (23, с. 344). Принудительными работами карается неоказание содействия наблюдателю, а также попытка купли или продажи. Но покупка или продажа земли карается смертной казнью. Кто будет называть землю своей, будет посажен на позорный стул, если же он будет браниться — его казнят. 
Опора строя — армия. Она разделяется на две части: правящую и сражающуюся. В правящей армии офицерами являются все должностные лица, а весь народ — рядовыми. 
“Использование или назначение сражающейся армии в республике заключается в подавлении всех, кто восстает с желанием уничтожить вольности республики” (35, с. 307). 
Она должна защищать государство от 
“восстания или мятежа себялюбивых должностных лиц или темного народа или для подавления мятежа любого глупца, поднятого с целью нарушить наш общий мир” (35, с. 306). 
Армия оказывает также сопротивление иноземному врагу, но имеет и еще одну функцию — установление такого же строя в других странах: 
“...если какая-нибудь страна будет завоевана и порабощена так, как была порабощена Англия своими королями и их захватническими законами, тогда армия должна быть создана в величайшей тайне, насколько это возможно, для восстановления страны и освобождения ее, чтобы земля могла стать общей сокровищницей для всех ее детей...” (35, с. 308-309). 
Как мы видели, во многих отношениях социалистические концепции Уинстенли гораздо умереннее, чем у его предшественников — Мора, и тем более Кампанеллы: упраздняется лишь частная собственность на землю, на продукты труда и частично на то, что впоследствии стали называть “средствами производства”, нет и речи об общности жен или государственном воспитании детей. Во многих местах своего сочинения Уинстенли возражает против более крайних взглядов, явно полемизируя с другими, более радикальными течениями. В главе “Краткое предостережение против ложных мнений” Уинстенли говорит: 
“Некоторые люди, слыша о всеобщей свободе, полагают, что должна быть общность всех плодов земли...” (35, с. 221). 
“Другие по причине того же самого безрассудного невежества полагают, что будет общность всех мужей и жен, и посему намереваются вести скотский образ жизни” (35, с. 221). На это автор возражает: 
“Нет, хотя земля и склады будут общими для всех семейств, однако каждая семья будет жить отдельно, как и теперь. Дом каждого человека, его жена, дети, обстановка для убранства дома, все, что он получит со складов или добудет для нужд своей семьи, — все это будет составлять собственность его семьи для ее мирного существования” (35, с. 201). 
Законы должны охранять граждан от тех, кто придерживается этих “ложных мнений”, должны карать “подобное невежественное и безумное поведение”. 
Но в одной области Уинстенли пошел гораздо дальше Мора и Кампанеллы — в отношении к религии. Прохладное отношение к религии и церкви этих писателей, уклон в сторону пантеизма и обожествления “механизма вселенной”, которые мы встречали у этих авторов, сменяются у Уинстенли нескрываемой враждебностью к церкви и полной заменой религии моралью и рационалистической наукой. Основную цель современной ему религии Уинстенли видит в помощи богатым эксплуатировать бедных: 
“Это божественное учение, которое вы называете духовными и небесными вещами, есть грабеж и разбой” (35, с. 297). “...это учение стало прикрытием политики хитроумного старшего брата в вопросе о свободе земли” (35, с. 300). “...те, кто проповедует это священное учение, являются убийцами многих бедных сердец, застенчивых и простых...” (35, с. 300). 
“Следовательно, это священное духовное учение есть обман, ибо в то время, как люди взирают на небо и мечтают о блаженстве или опасаются ада после своей смерти, им выкалывают глаза, чтобы они не видели, в чем состоит их прирожденное право и что они должны делать здесь, на земле, при жизни” (35, с.301). 
Конец этого обольщения близок, пророчествует автор: 
“И все священники, церковнослужители и проповедники этих духовных и небесных вещей, как они их именуют, поднимут стенания, которые им заготованы в удел: увы, увы, великий град Вавилон, могущественный град божества, наполнивший всю землю своим волхованием и прельстивший народы, так что весь мир поклонился зверю. Как он пал и как суд над ним совершился в один час? И так далее, как вы можете прочесть в Откровении Иоанна,гл. 18,ст. 10” (35,с.303). 
В описываемом Уинстенли будущем обществе священников будут выбирать на каждый год, как и любое должностное лицо. Обязанности этого “республиканского духовенства”, как его называет Уинстенли, состоят в выполнении функций, которые с обычной точки зрения не имеют никакого отношения к религии. Священник должен произносить проповеди на следующие темы: 
“о состоянии всей страны по данным, полученным от начальника почты, соответственно сообщениям его управления” (35, с. 289), 
“прочесть закон республики” (35, с. 290), 
“пояснить деяния и события древних веков и правлений, выдвигая на первый план благо свободы, происходящее от хорошо организованного правления...” (35, с. 290), 
“о всех искусствах и науках, один день об одном, в другой — о другом, как например, по физике, хирургии, астрологии, астрономии, навигации, хлебопашеству и тому подобное” (35, с. 291). 
Наконец, 
“речи могут иметь иногда темой природу человечества, его темные и светлые стороны, его слабость и силу, любовь и зависть...” (35,с.291). 
Впрочем, проповеди сможет произносить не только священник, но всякий опытный человек. 
Таким образом, Уинстенли планирует, видимо, под названием священников создать класс людей, занятых пропагандой официального мировоззрения и исполняющих в некоторой мере роль учителей. На возражения воображаемого оппонента, “ревностного, но невежественного профессора” Уинстенли отвечает: 
“Познать тайны природы — это значит познать дела Божий, а познать дела Божий во творении, это познать самого Бога, так как Бог пребывает в каждом видимом деле и теле” (35, с. 293-294). 

В XVI веке и первой половине XVII века мы встречаем несколько произведений социалистической мысли, появление которых разделено длительными периодами — несколькими десятилетиями, а то и целым веком. К концу XVII века и в XVIII веке положение меняется: появляется сплошной поток социалистической литературы. Социалистическое мировоззрение становится модой и силой, в той или иной форме его влиянию подвержено большинство мыслителей того времени. 
В общем потоке можно разделить два течения: рассчитанный на более широкую публику, занимательный социалистический роман и более сухую социалистическую литературу философского и социологического характера. Истоки обоих течений находятся в произведениях Мора и Кампанеллы, но к концу XVII века они обособляются, каждое из них приобретает собственное лицо. 
Первым типичным социалистическим романом можно считать “Историю севарамбов”, написанную Дени Верасом. Первый том, наиболее интересный как образец этого нового вида литературы, вышел в 1675 году. В этом романе есть морские приключения, кораблекрушение, высадка на неизвестном материке, описание жизни выброшенных на берег путешественников. Наконец, они встречаются с обитателями материка и знакомятся с их необычной жизнью. И здесь тоже форма сухого описания Мора и Кампанеллы заменяется на живые путевые впечатления автора рассказа — капитана Сидена. Почти вся книга посвящена описанию его путешествий по стране севарамбов и того, что он при этом увидел. Только последние 10 страниц романа содержат описание государственного и хозяйственного строя этой страны. 
Государство севарамбов было основано персом Севарисом. На открытом им материке он обнаружил дикие племена, жившие семьями в условиях первобытного коммунизма — общности имущества и жен. Рядом трюков он убедил их в том, что прибыл с Солнца с целью сообщить им законы и волю Солнца. Эти законы были приняты народом и определили структуру государства. 
Была принята религия Солнца и провозглашено, что королем страны является само Солнце. Из числа людей оно назначает вице-короля. Фактически пост вице-короля занимается по жребию одним из четырех кандидатов, выдвинутых Советом высших чиновников страны. Ему принадлежит абсолютная власть, которая ограничена лишь правом Совета объявлять вице-короля невменяемым. Ниже вице-короля находится сложная иерархия чиновников, часть которых избирается народом, часть — назначается вышестоящими. Все эти должностные лица обладают многими привилегиями; они имеют больше жен, чем другие граждане, личных рабов, лучшие жилища, питание и одежду. 
Основная масса населения (все это красивые, прекрасно сложенные люди) живет беззаботной счастливой жизнью в благоустроенных городах и прекрасных общественных жилищах. Треть дня они трудятся под началом чиновников, треть — спят и треть — отдыхают. 
Ниже их на общественной лестнице расположены государственные и личные рабы, которые в виде дани поступают от покоренных народов. Они делают тяжелую работу, их женщины служат наложницами гражданам и приезжим иностранцам. 
Все хозяйство основано на абсолютной государственной собственности: Севарис 
“отменил право собственности, лишил его частных лиц и пожелал, чтобы все земли и народные богатства принадлежали исключительно государству, которое может ими неограниченно распоряжаться, так чтобы его подданные могли получить лишь то, что им будет предоставлено должностными лицами” (44, с. 422). 
Все население живет и работает общинами по 1 000 человек, каждая из них занимает отдельный большой квадратный дом. Все продукты своего труда они сдают на государственные склады и оттуда же получают все необходимое для жизни. В частности, все получают стандартную одежду, различающуюся лишь по цвету в зависимости от возрастной группы ее хозяина. 
“Государство заботится обо всем этом, не требуя ни податей, ни налогов, и весь народ под управлением государя живет в счастливом довольстве и с обеспеченным отдыхом. Все граждане обязаны трудиться для поддержания запасов государства, а также из опасения, чтобы они не возмутились в довольстве и в развлечениях или не размякли от безделья” (44, с. 423). 
Все жители страны отличаются красотой и прекрасным телосложением. Калек высылают в отдаленные города. Тому же подвергаются и бесплодные женщины. 
Правительство тщательно следит за полной изоляцией страны от внешнего мира, но севарамбы находятся в курсе всех достижений техники и естественных наук в Европе и Азии. Происходит это потому, что обученные языкам и нужным наукам люди регулярно посылаются в эти страны, чтобы узнать там все, что полезно позаимствовать. При этом им строжайше запрещено рассказывать что-либо о своей стране. Чтобы обеспечить их возвращение, их отпускают лишь когда они могут оставить в залог не менее трех детей. 
“История севарамбов” дает представление и о характере более позднего социалистического романа. Мы скажем поэтому лишь коротко еще о нескольких примерах, иллюстрирующих различные стороны этого стиля. 
“Южная земля” (La terre australe connue) (45), автором которой Бейль считает Габриеля фойньи — монаха из Лотарингии или же дворянина из Бретани, появилась в 1676 г. Описывается путешествие в еще неизвестную пятую часть света в Южном полушарии. Открытая путешественниками земля населена народом андрогинов — “австралийцами”. Вся их жизнь основана на полнейшей свободе. Каждый поступает так, как велит ему его разум. Есть лишь один закон, согласно которому каждый должен породить хотя бы одного ребенка. 
Жители находятся в состоянии невинности, не зная одежды, никакого управления и слов “твое” и “мое”. Все с рождения получают совершенно одинаковое воспитание, которое с детства вселяет в жителей убеждение в полнейшем их равенстве. 
“Приключения Телемаха” Фенелона (46) вышли в свет в 1698 г. Сочинение это любопытно тем, что рассматривает вопрос не только об идеальном социалистическом обществе, но и о промежуточных формах организации жизни, обсуждаются “первая” и “вторая” ступени социализма. В поисках Одиссея Телемах посещает, в частности, две общины: Бетик и Саленту. В Бетике владение землей — общественное. Все имущество — земля, плоды земли и деревьев, молоко коров и коз — является общим. Почти все жители — земледельцы или пастухи. Искусства считаются вредными, ремесленников почти нет. Счастье жители видят в простоте, благодаря чему никто не нуждается. Живут они семьями, в условиях полного равенства, без каких-либо отличий. 
В Саленте расточительный и гордый царь Идоменей довел страну до разорения. Ментор установил новый строй, являющийся переходной ступенью к полной общности. Население разделено на 7 классов, для каждого из которых предписан характер жилища, одежды, пищи, мебели и размеры всего имущества семьи. Сохраняется частная собственность на землю, но в ограниченном размере: никто не имеет земли больше, чем надо для его пропитания. Разрешена и торговля. 
“Республика Философов, или История Ажаойев”, приписывающаяся Фонтанелю (47), появилась в 1768 г. Буря выбрасывает путешественников в неизвестную страну, которая оказывается островом Ажао. Некогда Ажаойи завоевали этот остров, большую часть населения истребили, а остальную обратили в рабство. На труде рабов основано все производство. Живут рабы в казармах, куда их запирают на ночь. Численность рабов строго контролируется: раньше излишних детей убивали, а теперь отвозят на китайский берег и там подкидывают. 
Свободное население острова — Ажаойи — живет в условиях полной общности. “Мое” и “твое” — неизвестные им слова. Вся земля принадлежит государству, которое регулирует ее обработку и распределяет ее плоды между отдельными семьями. Все обязаны определенную часть времени работать в сельском хозяйстве. На тех же принципах основано и занятие ремеслами. 
Жители обязаны вступать в брак, причем каждый мужчина имеет двух жен. Дети воспитываются не родителями, а в государственных школах. 
Ажаойи не имеют культа, храмов, священников и священных книг. Они поклоняются природе как их доброй матери. Никакого высшего существа они не признают, но полагают, что все живое имеет разум. Душу считают материальной и смертной. 
“Южное открытие, сделанное летающим человеком, или Французский Дедал: чрезвычайно философическая повесть” Ре-тифа из Бретани (48) вышло в свет в 1781 г. Сложный сюжет (любовная история, изобретение способа летать на искусственных крыльях, основание нового государства в Южном полушарии) приводит к тому, что путешественники открывают страну Мегапатаго нию — антипод Франции. Основной закон этой страны — общность: “без совершенного равенства нет добродетели, нет счастья”, “да будет все общее между равными”, “да трудится каждый на общую пользу” (48, с. 133). Каждые сутки 12 часов уделяется совместной работе, а 12 отдыху и сну. Еда принимается во время общих трапез. Все отличия определяются только возрастом: власть находится в руках стариков. 
Брак временный и заключается сроком на один год. При этом с сердечными склонностями не очень считаются: лишь заслуги позволяют брать в жены красивейших девушек. Право первого выбора поэтому принадлежит старикам не моложе 150 лет. 
В случае беременности брак расторгается. Женщины кормят детей грудью, а потом передают их в руки государственных воспитателей. Отношения между детьми и отцами “по существу такие же, как если бы они почти не знали друг друга. Все дети — дети народа” (48,с.138). 
Драматические произведения и живопись запрещены. “Мы хотим лишь реального, и времени у нас хватает лишь на то, чтобы вкушать настоящие удовольствия, не помышляя о вымышленных”, — рассказывают мегапатагонцы. Однако есть музыка и пение — воспеваются великие люди, удовольствия и любовь. Все остальное излагать стихами запрещено. 
Мораль этого общества сводится к получению наибольшего возможного удовольствия: “Удаляйте все неприятные ощущения; используйте все, что законно доставляет удовольствия, не слишком расслабляя и пресыщая органы!” (48, с. 149). “Но что особенно укрепляет у нас здоровую мораль, так это то, что вопросы морали не предоставлены прихоти частных лиц. Благодаря нашему равенству и нашей общности ходячая мораль единообразна и публична” (48, с. 151). 
Содержание своей религии мегапатагонцы описывают так: “пользоваться своими органами сообразно видам природы, ничем не злоупотребляя и ничем не пренебрегая” (48, с. 140). На вопрос о храмах они отвечают, указывая на небо и землю. Своим божеством они почитают Солнце — общего отца и Землю — общую мать. 

§ 3. ВЕК ПРОСВЕЩЕНИЯ

Теперь мы обратимся к социологической и философской социалистической литературе, из которой тоже коснемся лишь нескольких сочинений, оказавших наибольшее влияние на развитие идей хилиастического социализма. 
“Завещание” Жана Мелье выделяются изо всей литературы этого направления многими чертами произведения, его необычной судьбой и поразительной фигурой автора. Жан Мелье (род. в 1664 г.) всю взрослую жизнь провел в качестве священника в Шампани. “Завещание” не было опубликовано автором и стало известно после его смерти в 1733 г. в списках и выдержках. Вольтеру и другим просветителям оно казалось интересным и привлекательным, но столь опасным, что они так и не отважились опубликовать его полностью. Целиком оно было издано только в 1864 г. в Амстердаме. 
Главной отличительной особенностью “Завещания” является то, что у него собственно социалистическая концепция является лишь производной от основной идеи всего произведения — борьбы с религией. Мелье не видит в религии ничего, кроме ее социальной роли, которая заключается, по его мнению, в том, чтобы путем обмана и распространения суеверий закрепить насилие и социальное неравенство: 
“Короче говоря, все, что ваши богословы и священники с таким пылом и красноречием проповедуют вам... все это в сущности не что иное как иллюзия, заблуждение, обман, измышление и надувательство: их выдумали вначале хитрые и тонкие политики, повторяли за ними обманщики и шарлатаны, потом этому поверили невежественные и темные люди из народа и, наконец, это поддержано было властью государей и сильных мира, которые потворствовали обману и заблуждениям, суевериям и шарлатанству и закрепили их своими законами для того, чтобы таким путем держать в узде массы и заставлять их плясать под свою дудку” (49, т. I, с. 67-69). 
Этими двумя страстями, ненавистью к Богу и ко всякому неравенству, иерархии, движется все “Завещание”. Религия, считает Мелье, виновна в большинстве несчастий человечества. Она, в частности, сеет раздоры и религиозные войны. При этом сам он простодушно призывает к восстанию, убийствам королей, уничтожению всех, кого можно счесть более благополучными, зажиточными. 
“По этому поводу мне вспоминается пожелание одного человека... Он высказал пожелание, чтобы “все сильные мира и знатные господа были перевешаны и удавлены петлями из кишок священников”. Это суждение не может не произвести несколько грубого и резкого впечатления, но ему нельзя отказать в наивной прямоте. Оно коротко, но красноречиво, так как в нескольких словах высказывает все, чего заслуживают подобные люди” (49, т. I, с. 71). 
Религия кажется Мелье нелепостью, суеверием, которое не может устоять против первого прикосновения ясного разума. Из всех религий самая нелепая — религия христиан, которых он называет христопоклонниками. Но неверно было бы искать причину его отношения к христианству в слишком рационалистическом складе ума самого Мелье. Опровергая христианство, он готов верить в дичайшее суеверие, повторять любой вздорный слух. Например, ему представляется нелепостью, что Бог имел всего одного Сына, в то время как куда менее совершенные существа одарены этой способностью в гораздо большей степени. Многие животные производят на свет сразу 10 или 12 детенышей. 
“Говорят, что одна польская графиня по имени Маргарита родила сразу 36 детей. Кроме того, одна голландская графиня, тоже Маргарита, которая посмеялась над одной бедной женщиной, сильно обремененной детьми, родила сразу столько детей, сколько дней в году, то есть 365, и все они впоследствии вступили в брак (см. об этом Анналы Голландии и Польши)” (49, т. II, с. 19). 
Очевидно, что исходной точкой является для Мелье ненависть к Богу, для которой он лишь по мере своих сил пытается подобрать аргументы. Особенно же ненавистна ему личность Христа, для которого у Мелье буквально не хватает ругательств: 
“А наши богохристопоклонники? Кому приписывают они божественность? Ничтожному человеку, который не имел ни таланта, ни ума, ни знаний, ни ловкости и был совершенно презираем в мире. Кому приписывают они ее? Сказать ли? Да, я скажу это: они приписывают ее сумасшедшему, безумцу, жалкому фанати ку и злополучному висельнику” (49, т.II, с. 25). 
Борец за права бедняков видит окончательное и неопровержимое доказательство ложности учения Христа в том, 
“что он всегда был беден, был только сыном плотника...” (49, т. II, с.26). 
Религия — источник большинства общественных зол и, в частности, неравенства людей, которое держится лишь ее авторитетом. Мелье признает необходимость “некоторой зависимости и подчинения” в каждом обществе. Но сейчас власть основана на насилии, убийствах и преступлениях. В “Завещании” нет речи ни о конкретных мерах для улучшения положения бедняков, ни призывов к богатым сделать что-либо в этом направлении; книга только раздувает ненависть одних к другим. 
“Вам, дорогие друзья, рассказывают о дьяволах, вас пугают одним именем дьявола, вас заставляют поверить, что дьяволы — самые злые и отвратительные существа, что они — худшие враги человеческого рода, что они стараются только о том, чтобы погубить людей и сделать их навеки несчастными в аду” (49, т. II, с. 166). 
“Но знайте, дорогие друзья, для вас самые злые и настоящие дьяволы, которых вам следует бояться, — это те люди, о которых я говорю, — у вас нет худших и злейших врагов, чем знатные и богатые” (49, т. II, с. 166). 
Самой сущностью, истинной причиной неравенства является частная собственность, которую религия тоже оправдывает. 
“Оттого одни опиваются и объедаются, роскошествуют, а другие умирают с голоду. Оттого одни почти всегда веселы и радостны, а другие вечно в трауре и печали” (49, т. II, с. 201). 
Вся социальная программа Мелье сводится к нескольким строчкам: 
“Каким великим счастьем было бы для людей, если б они сообща пользовались жизненными благами” (49, т. II, с. 209). 
В справедливом обществе, считает Мелье, производство и потребление должны быть организованы на началах общности. 
“Люди должны владеть всеми благами и богатствами земли сообща и на равных правах и пользоваться ими тоже сообща и равномерно” (49, т.II, с. 198). 
Еда, одежда, воспитание детей не должны сильно различаться в разных семьях. Все должны трудиться под руководством мудрых старцев (в другом месте говорится о выборных должностных лицах). 
Эти меры приведут к чудесным результатам: никто не будет нуждаться, все будут любить друг друга, исчезнет тяжелый труд, обман, тщеславие. Тогда, говорит Мелье, 
“не видно было бы на земле несчастных людей, тогда как теперь мы видим их на каждом шагу” (49, т. II, с 217). 
Семейные отношения также должны измениться, ибо падет великое зло, привнесенное церковью, — нерасторжимость брака. 
“Надо, чтобы предоставили одинаковую свободу мужчинам и женщинам беспрепятственно сходиться, следуя своему влечению, равно как свободу расходиться и расставаться друг с другом, когда им станет в тягость совместная жизнь или когда новое влечение побудит их к заключению другого союза” (49, т. II, с. 214). 
После чтения “Завещания” остается впечатление, что это произведение глубоко личное, что в нем нашли отражение интимные стороны личности автора. Поэтому интересны те места сочинения, в которых говорится об этой личности. 
Книга начинается с обращения Мелье к его прихожанам: 
“Дорогие друзья, мне нельзя было при жизни открыто высказать то, что я думал о порядке и способе управления людьми, об их религии и правах, это сопряжено было с очень опасными и прискорбными последствиями; поэтому я решил сказать вам это после смерти” (49, т. II. с. 55). 
О себе Мелье сообщает: 
“Я никогда не был столь глуп, чтобы придавать значение таинствам и сумасбродствам религии, я никогда не испытывал влечение участвовать в них или даже говорить о них с почтительностью и одобрением” (49, т. II, с. 73). “Я всей душой ненавидел нелепые обязанности своей профессии и особенно эти идолопоклоннические и суеверные мессы и вздорные и смешные причащения св. тайн, которые я вынужден был проделывать” (49, т.I, с. 77). 
Кончается книга словами: 
“После всего сказанного пусть думают обо мне, пусть судят, говорят обо мне и делают все, что угодно; я нисколько об этом не беспокоюсь. Пусть люди приспособляются и управляют собой, как им угодно; пусть они будут мудры или безумствуют, пусть они будут добрыми или злыми, пусть говорят после моей смерти или делают со мною все, что хотят, мне до этого совсем нет дела. Я уже почти не принимаю участия в том, что происходит в мире. Мертвых, с которыми я собираюсь идти одной дорогой, не тревожит уже ничто, их уже ничто не заботит. Этим ничто я тут и закончу. Я и сам сейчас не более как ничто, а вскоре и в полном смысле буду ничто” (49, т. II, с. 377). 
Это не были пустые слова: Мелье покончил с собой в возрасте 55 лет. 
История “Завещания” любопытна. Оно (или отрывки из него) попало в руки к Вольтеру, на которого произвело громадное впечатление. Он писал о “Завещании”: 
“это произведение, крайне необходимое демонам, превосходный катехизис Вельзевула. Знайте, что это очень редкая книга, это совершенство” (49, т. III,с. 405). 
Лицам, которых он называл “братьями”, Вольтер не раз писал, поощряя распространять отрывки из “Завещания”. 
“Знайте, что благословение Божье над нашей зарождающейся церковью: в одной из провинций были розданы 300 экз. Мелье, которые дали много новообращенных” (49, т. III, с. 417). 
Книга считалась опасной. Понуждая ее издавать, Вольтер писал: “Нельзя ли обратиться за этим, не компрометируя себя и никого, к добряку Мерлену? Я не желал бы, чтобы кто-нибудь из наших братьев нес малейший риск” (49, т. III, с. 416). “Поблагодарим добрых людей, отдающих его даром, и испросим у всевышнего благословения для этого полезного чтения (49, т. III, с. 419). 
“...У вас умные друзья, которые не прочь будут иметь эту книгу у себя в надежном месте, впрочем, она годится для наставления молодежи” (49, т. III, с. 408). 
“Жан Мелье должен убедить весь мир. Почему его евангелие так мало распространено? Вы слишком вялы в Париже! Вы прячете свой светильник” (49, т. III, с. 410). 
“По- христиански желаю, чтобы “Завещание” священника размножилось, подобно 5 хлебам, и накормило 4-5 тыс. душ” (49, т. III, с. 411). 
Позже, в 1793г., когда Конвент проводил дехристианизацию и вводил культ Разума, Анахарсис Клоотс предложил поставить в храме Разума статую первого священника, который отрекся от религиозных заблуждений, — “смелого, великодушного и великого Жана Мелье”. 
“Кодекс природы, или Истинный дух законов” Морелли (50) появился в 1755 году. Об авторе его почти ничего не известно — до сих пор ведутся споры, существовало ли такое лицо или это был чей-то псевдоним. 
В основе системы Морелли лежит представление о естественном состоянии или “кодекс природы”, которому должно следовать человечество, чтобы жить счастливо и нравственно. Разрыв с естественным состоянием произошел через частную собственность, которая явилась причиной всех бед человечества. Только ее упразднение может привести назад к естественному и счастливому состоянию. 
IV часть книги содержит законодательство, которое должно быть, по мысли Морелли, положено в основу идеального общества. 
Центральное место занимают три “основных и священных закона”. Первый из них упраздняет частную собственность. Исключение делается лишь для “вещей, которые каждый употребляет для удовлетворения своих потребностей, для удовольствий или для своего повседневного труда”. Второй закон объявляет всех граждан должностными лицами, которых государство обеспечивает работой и содержанием. Третий закон прокламирует всеобщую обязанность трудиться “согласно распределительному закону”. 
Все граждане обязаны от 20 до 35 лет заниматься земледелием, а потом оставляются на этой работе или переводятся в ремесленники. С 40 лет каждый имеет право свободного выбора профессии. 
Весь продукт общества распределяется через общественные склады. Торговля и обмен запрещены “священным законом”. 
Население живет в городах, разбитых на равные, одинаковые кварталы. Все здания одинаковой формы. Все носят платья из одной и той же материи. 
По достижении определенного возраста каждый гражданин обязан вступить в брак. Дети воспитываются в семье до 5 лет, после чего поступают в предназначенные для их воспитания дома. Обучение (а также пища и одежда) всех детей совершенно одинаково. В 10 лет дети переходят для дальнейшего обучения в мастерские. 
Число лиц, посвятивших себя наукам и искусствам, строго ограничивается “как для всякого вида занятий, так и для каждого города”. 
“Моральная философия” раз навсегда ограничивается положениями, выработанными в трактате Морелли, 
“не будет добавляться ничего, выходящего за границы, предписанные законом” (50, с. 202). 
Зато в области естественных наук представляется полная свобода исследования. 
Созданные Морелли законы будут выгравированы на колоннах или пирамидах, возведенных на главной площади каждого города. 
За попытку изменения священных законов человека объявляют помешанным и пожизненно замуровывают в пещеру, 
“...его дети и вся семья отрекаются от этого имени” (50, с. 238). 
Все эти положения нам уже встречались — у Мора или Кампа неллы. Интерес системы Морелли заключается в том, что она содержит идею развития общества от первобытного состояния до социализма. 
Человечество некогда жило в “естественном состоянии” — это был тот золотой век, память о котором сохранилась у всех народов. Оно утратило это состояние, допустив частную собственность, благодаря ошибке законодателей. Возвращение к строю без частной собственности произойдет благодаря прогрессу, который Морелли считает основной движущей силой истории. 
“Явления, в которых я его наблюдаю, показывают мне везде, вплоть до комариного крылышка, наличность последовательного развития; я испытываю, я чувствую прогресс разума. Я вправе, следовательно, сказать, что по чудесной аналогии существуют благоприятные превращения и в области моральной и что, несмотря на свою силу и свою приятность, законы природы лишь постепенно приобретают полную власть над человечеством” (50, с. 159). 
Только испробовав разные формы правления, люди поймут, в чем их истинное благо. Как неизбежное торжество разума возникает в конце концов описанное Морелли общество, и человечество закончит свой путь от бессознательного золотого века — к сознательному. 
О распространении социалистических идей в “век просвещения” можно судить по тому явному сочувствию, с которым о них говорится в самом влиятельном сочинении того времени — знаменитой “Энциклопедии”. В статье “Законодатель”, которая появилась в IX томе “Энциклопедии” в 1765 г. и автором которой является, по-видимому, Дени Дидро, в качестве основной цели всякого законодательства выдвигается замена “духа собственности” — “духом общности”. Если в государстве царит “дух общности”, то его граждане не сожалеют о том, что отказались от своей воли в пользу общей воли, любовь к отечеству становится их единственной страстью. 
Эти несколько неопределенные высказывания автор конкретизирует, приводя в качестве образца законов, основывающихся на духе общности, законы Перу^*. Он пишет: 
“Законы Перу стремились соединить граждан узами человечности; в то время, как законодательства других стран запрещают причинять друг другу зло, в Перу они предписывали неустанно творить добро. Эти законы, устанавливая (насколько это возможно вне естественного состояния) общность имуществ, ослабляли дух собственности — источник всех пороков. Самыми лучшими днями, торжественными днями были в Перу те дни, когда обрабатывалось общественное поле, поле старика или сироты. Тот, кому в виде наказания запрещалось работать на общественном поле, считал себя несчастнейшим человеком. Каждый гражданин трудился для всех граждан, сносил плоды своего труда в государственные амбары и в награду получал плоды трудов других граждан” (цитировано в 51, с. 127). 
Позже, в 1772 г., Дидро вернулся к мыслям о социалистической форме государственного устройства. В произведении “Добавление к путешествию Бугенвиля” он описывает жизнь таитян, остров которых якобы посетил путешественник. 
У дикарей все общее, они все вместе трудятся в сельском хозяйстве. Брака не существует и дети воспитываются обществом. Обращаясь к путешественнику, старый таитянин говорит: 
“Здесь все принадлежит всем, а ты проповедовал какое-то различие между моим и твоим” (52, с. 43). 
“Оставь нам наши нравы. Они более мудры и более добродетельны, чем твои; мы не желаем променять то, что ты называешь невежеством, на твое бесполезное знание. Мы обладаем всем, что необходимо и полезно нам. Неужели мы заслуживаем презрения за то, что не сумели создать себе излишних потребностей?.. Не внушай нам ни твоих мнимых потребностей, ни твоих химерических добродетелей” (52,с.44). 
“Наши девушки и женщины принадлежат всем... Молодая таитянка отдавалась восторгам в объятиях молодого таитянина, ожидала с нетерпением, чтобы мать сняла с нее покрывало и обнажила грудь... Без стыда и страха она принимала в нашем присутствии, посреди круга невинных таитян, при звуках флейт, среди плясок, ласки того, кого намечало ее юное сердце и тайный голос ее чувственности. Способен ли ты заменить каким-либо более доблестным и великим чувством то чувство, которое мы им внушили и которое воодушевляет их?” (52, с. 43-45). 
Об отношении Дидро к социалистическим теориям говорит также и то, что “Кодекс Природы” Морелли включался в собрание сочинений Дидро — безо всяких возражений со стороны последнего. Это свидетельствует не только о моральных принципах Дидро — но и о его сочувствии социалистическим идеям. 
“Истинная система” Дешана. В заключение мы скажем об одной из самых ярких фигур всего течения теоретиков социализма в XVIII веке — бенедиктинском монахе Дешане. При жизни им были опубликованы “Письма о духе века” (1769 г.) и “Голос разума против разума природы” (1770) — анонимно. Но самые его оригинальные мысли содержатся в сочинении “Истина или достоверная система”, которое сохранилось в виде рукописи и было опубликовано лишь в нашем веке, а полностью — только в последние годы (53). 
Дешан — автор одной из самых ярких и последовательных социалистических систем. С другой стороны, он — поразительно глубокий философ. Его называют иногда предшественником Гегеля. Это безусловно верно; но сверх того, пройдя тот же путь, что и Гегель, Дешан развил и многие концепции, к которым пришли ученики Гегеля левого направления: Фейербах, Энгельс, Маркс. А своей концепцией Ничто он во многом предвосхитил современных экзистенциалистов. 
Мировоззрение Дешана ближе всего к материализму, хотя вряд ли полностью с ним совпадает. В мире он видит одну материю, которую, однако, понимает очень своеобразно: 
“Мир, — говорит Дешан, — существовал и будет существовать вечно” (53, с. 317). 
В нем протекает вечный процесс появления одних частей из других и их уничтожения: 
“Все существа выходят одно из другого, входя одно в другое и все различные роды их суть лишь виды универсального рода” (53, с. 127). 
“Все существа обладают жизнью, как бы они ни казались мертвы, ибо смерть есть лишь относительно меньшее проявление жизни, а не отрицание ее” (53, с. 127). 
Жизнь для Дешана — это различные формы движения. Он говорит о природе: 
“Все в ней по-своему обладает способностью чувствования, жизнью, мыслью, разумом, то есть движением. Ибо что означает в сущности все эти слова, если не действие или движение частей нас составляющих?” (53, с. 135). 
Этим определяется место человека во вселенной и, в частности, свобода его воли: 
“Если мы верим в то, что мы обладаем волей и свободой, то происходит это, во-первых, вследствие абсурда, заставляющего нас верить в некоего Бога, и вытекающей из него веры в то, что у нас есть душа, имеющая перед Богом заслуги и провинности; а во-вторых, потому что мы не видим внутренних пружин нашего механизма...” (53, с. 136-137). 
Бога Дешан признает идеей, созданной человечеством, продуктом определенных социальных отношений, основанных на частной собственности. Религии не было, пока не сложились эти отношения, и ее не будет, когда они разрушатся; Сама религия является не только результатом угнетения людей, но и средством, помогающим угнетению, она — одно из основных препятствий к переходу человечества в более счастливое социальное состояние. Дешан говорит: 
“Слово “Бог” подлежит устранению из наших языков” (53, с. 133). 
И тем не менее он яростный противник атеизма. Он говорит о своей системе: 
“На первый взгляд можно подумать, что это краткое изложение атеизма, ибо в нем разрушается всякая религия; но, поразмыслив, нельзя не убедиться, что это вовсе не изложение атеизма, ибо на место Бога рассудочного и морального (которого я предаю уничтожению, ибо он в действительности дает лишь представление о человеке, более могущественном, чем другие люди) я ставлю бытие метафизическое, являющееся основным началом нравственности, которая тут далеко не произвольна...” (53, с. 154). 
Здесь Дешан имеет в виду свое понимание вселенной, которой он приписывает три различных аспекта. Первый — это ЦЕЛОЕ — это вселенная как соединение всех своих частей. ЦЕЛОЕ — “основа, проявлениями которой являются все видимые существа”, но оно имеет иную (не физическую) природу, чем его части, поэтому его нельзя увидеть, но можно постигнуть разумом. Второй — ВСЕ — это вселенная как единое понятие. 
“ЦЕЛОЕ предполагает наличие частей, ВСЕ этого не предполагает” (53,с.87). 
“Под ВСЕМ я разумею существование в себе, существование само по себе... иными словами... не существующим через что-либо иное, кроме самого себя” (53, с. 87-88). 
“ВСЕ, не состоящее из частей, существует; оно неотделимо от ЦЕЛОГО, которое состоит из частей и которого оно является одновременно утверждением и отрицанием” (53, с. 124). 
Но, пожалуй, наиболее поразителен третий аспект вселенной, который Дешан вводит в свою систему. Он подчеркивает отрицательный характер всех определений, применяемых к ВСЕ: 
“ВСЕ уже не частичная масса существ, а масса без частей... не единое бытие, существующее во многих существах..., а бытие единственное, отрицающее всякое другое бытие, кроме него самого... по поводу которого можно лишь отрицать то, что утверждается в другом, оно уже не чувственное или результат чувственных существ, а НИЧТО, само небытие, которое одно лишь и не может быть не чем иным, как отрицанием чувственного...” (57,с.125-126). 
“ВСЕ — НИЧТО” (53, с. 129). 
“Никогда до меня, по всей вероятности, не писали, что ВСЕ и НИЧТО — одно и то же” (53, с. 130). 
Этот принцип Дешан кладет в основу учения о существовании: 
“В чем причина существования? Ответ. Причина в том, что НИЧТО есть нечто, в том, что оно — существование, в том, что оно -ВСЕ” (53, с. 321). 
Здесь он может найти место и Богу: 
“Бог есть НИЧТО, само несуществование” (53, с. 318). 
По-видимому, именно эти принципы и те следствия, которые он из них выводит, Дешан и противопоставляет атеизму, объявляет его чисто негативным, разрушительным учением, называя “атеизмом скотов”, то есть существ, не преодолевших религию, а еще до нее не развившихся. 
С этой точкой зрения связано и высокомерное, презрительное отношение Дешана к современным ему философам-просветителям. Он обвиняет их в том, что их построения не научны, основываются на фантазиях. 
“Пусть наши философы-разрушители убедятся, насколько бесплодны и ничтожны были их усилия, направленные против Бога и религии. Философы были бессильны выполнить свою задачу до тех пор, пока они не касались существования гражданского состояния, которое одно является причиной возникновения идеи морального и универсального существа и всех религий” (53, с. 107). 
“Состояние всеобщего равенства не вытекает последовательно из учения атеизма. Для наших атеистов, как и для большинства людей, оно всегда казалось порождением фантазии” (54, с. 41). 
И эти фантазии далеко не безобидны. Существуют лишь два выхода — тот, который предлагает религия, и тот, который предлагает его, Дешана, система. Подтачивать религию, пока не подготовлена почва для второго выхода, — значит содействовать приближению разрушительной революции. В “Голосе Разума” Дешан говорит: 
“Эта революция, конечно, будет иметь своим источником современные философские настроения, хотя этого большинство не подозревает. Она будет иметь гораздо более печальные последствия и причинит гораздо большие разрушения, чем революция, вызванная какой-либо ересью. Но разве эта революция не начинается? Разве не пало уже разрушение на устои религии, разве не готовы они пасть, да и все остальное?” (Цитировано в 54, с. 6). 
Негативному характеру атеизма просветителей Дешан противопоставляет позитивный, по его мнению, характер своей системы: 
“Система, предлагаемая мною, подобно атеизму, лишает нас радости рая и ужасов ада; но, в противоположность атеизму, она не оставляет никакого сомнения в правомерности уничтожения и ада и рая. Наконец, она дает нам в высшей степени важное убеждение, которого не давал и никогда не сможет дать атеизм; именно — убеждение в том, что для нас рай может существовать только в одном месте, а именно — в этом мире” (53, с. 154). 
На метафизике Дешана основывается его социальная и историческая доктрина. Основой ее является концепция эволюции человечества в направлении наибольшего проявления идеи единения, Целого: 
“Идея Целого равносильна идее порядка, гармонии, единства, равенства, совершенства. Состояние единения или общественное состояние вытекает из идеи Целого, которое само есть единство, единение; люди в целях своего собственного благополучия должны жить в общественном состоянии” (53, с. 335). 
Механизм этой эволюции — развитие социальных инстинктов, которые определяют собой все стороны человеческой жизни — язык, религию, мораль... Например: 
“Абсурдно было бы допустить, что человек вышел из рук Бога взрослым, моральным и владеющим способностью речи: речь развивалась по мере того, как общество становилось тем, что оно собой представляет” (53, с. 102). 
Различные проявления зла Дешан считает продуктом социальных отношений, даже гомосексуализм, например, объясняя их влиянием. 
Сами же социальные институты складываются в результате воздействия материальных факторов — необходимости совместной охоты, охраны стад, а также преимуществ физического строения человека, в особенности строения его руки. 
Весь исторический процесс Дешан делит на три ступени или состояния, которые должно пройти человечество: 
“Для человека существуют только три состояния: состояние дикости, или состояние животных в лесах, состояние законов^* и состояние нравов. Первое является состоянием разъединения, без единения, без общества; второе состояние — наше — состояние крайнего разъединения в единении, и третье состояние — это состояние единения без разъединения. Это состояние неоспоримо единственное, могущее, насколько это возможно, составить силу и счастье людей” (53, с. 275). 
В состоянии дикости люди гораздо счастливее, чем в состоянии законов, в котором живет современное цивилизованное человечество: 
“...состояние законов для нас, людей в гражданском состоянии, неоспоримо хуже, чем в состоянии дикости” (53, с. 184). 
Это верно в применении к современным диким народам: 
“Мы относимся к ним с пренебрежением, однако не подлежит сомнению, что их состояние много менее безрассудно, чем наше” (53,с.185). 
Но вернуться в состояние дикости нам невозможно: оно необходимо должно было разрушиться и породить состояние законов в силу объективных причин и, прежде всего, появления неравенства, власти и частной собственности. 
Частная собственность — это основная причина, порождающая все пороки состояния законов: 
“Твое и мое по отношению к земным благам и к женщинам существует только под сенью наших нравов, порождая все зло, которое санкционирует эти нравы” (53, с. 178). 
Состояние законов, по мнению Дешана, — состояние наибольшего несчастья для наибольшего числа людей. Само зло он считает порождением этого состояния: 
“Зло в человеке имеет место только благодаря существующему гражданскому состоянию, которое бесконечно противоречит его природе. В человеке не былотакого зла в стадном состоянии” (53, с.166). 
Но именно те стороны состояния законов, которые делают его особенно непереносимым для людей, подготовляют, согласно Деша ну, переход в состояние нравов, которое, по-видимому, и является тем “раем в этом мире”, о котором Дешан говорил в приведенной выше цитате. Его описание, полное ярких подробностей, составляет одну из самых своеобразных и последовательных социалистических утопий. 
Вся жизнь в состоянии нравов будет полностью подчинена одной цели: максимальному осуществлению идеи равенства, общности. Люди будут жить без твоего и моего, исчезнет специализация, разделение труда. 
“Женщины являлись бы общим достоянием для мужчин, как мужчины для женщин” (53, с. 206), 
“дети не принадлежали бы в отдельности тем или иным мужчинам и женщинам” (53, с. 206), 
“женщины, способные кормить грудью и небеременные, без разбору давали бы детям свою грудь” (53, с. 212). 
“Но как же, возразят мне, неужели матери не оставляли бы при себе своих собственных детей? Нет! К чему эта собственность...?” (53,с.212). 
Автора не пугает, что этот образ жизни может привести к кровосмешению. 
“Говорят, что кровосмешение в первой степени противно природе. Оно всего только противно природе наших нравов, ничего более” (53, с. 212). 
Все люди 
“знали бы только общество и принадлежали бы ему одному, единственному собственнику” (53, с. 211). 
Для перехода в это состояние придется уничтожить многое из того, что сейчас считается ценным, например, 
“все то, что мы именуем прекрасными произведениями искусства. Жертва эта была бы, несомненно, велика, но принести ее необходимо” (53, с. 202). 
Исчезнуть должны не только изящные искусства — поэзия, живопись или архитектура, но и наука и техника. Люди не станут строить кораблей или изучать земной шар. 
“И зачем понадобилась бы им ученость Коперников, Ньютонов и Кассини?” (53, с. 224). 
Язык станет гораздо более простым и гораздо менее богатым, все люди станут говорить на одном языке, а язык этот будет стабилен и не подвержен изменениям. Исчезнет письменность и отпадет необходимость в утомительном труде изучения грамоты. Дети вообще не будут учиться: все необходимое они усвоят, подражая старшим. 
Отпадет и необходимость рассуждать: 
“В состоянии дикости не размышляли и не рассуждали, потому что в этом не нуждались; при состоянии законов размышляют и рассуждают, потому что нуждаются в этом; при состоянии нравов не будут размышлять и рассуждать, потому что в этом не будут больше нуждаться” (53, с. 296). 
Одна из самых ярких иллюстраций этого изменения сознания — гибель всех книг. Все они найдут свое употребление в том, для чего они, собственно, только и годны — для растопки печей. Все написанные до сих пор книги имели своей целью сделать необходимой и подготовить ту книгу, которая доказывала их ненужность — книгу Дешана. Она переживет их все, но под конец тоже сгорит — последней из книг. 
Жизнь людей упростится и облегчится. Они почти не будут добывать и обрабатывать металлов — большинство вещей будет сделано из дерева. Не будут строить больших домов, а жить станут в деревянных хижинах. 
“Мебель их состояла бы только из скамей, полок и столов...” (53, с. 217). 
“Свежая солома, переходящая затем от них на подстилку для скота, составляла бы общее и здоровое ложе, на котором они предавались бы отдыху. Они располагались бы для этого без разбора, женщины вперемежку с мужчинами, предварительно уложив немощных стариков и детей, которые спали бы отдельно” (53,с.221). 
Еда была бы по преимуществу вегетарианской, а тем самым изготовление ее было бы гораздо легче. 
“В их очень скромном существовании им необходимо было бы знать лишь немного вещей, и это были бы как раз те вещи, узнать которые всего легче” (53, с. 225). 
Это изменение жизни связано с коренным изменением психики, в том направлении, 
“чтобы склонность каждого была бы вместе с тем и склонностью всеобщей” (53, с. 210). 
Исчезнут “отдельные связи” между людьми и яркие индивидуальные чувства: 
“не было бы ярких, но мимолетных ощущений счастливого любовника, героя-победителя, достигшего своей цели честолюбца, увенчиваемого художника...” (53, с. 205). 
“...Все дни походили бы один на другой” (53, с. 211), 
и даже все люди стали бы на одно лицо: 
“При состоянии нравов не плакали бы и не смеялись бы. На всех лицах написан был бы ясный вид довольства, и, как я уже говорил, почти все лица имели бы почти один и тот же вид. В глазах мужчин любая женщина походила бы на других женщин, а любой мужчина — на другого мужчину в глазах женщин” (53, с. 205). 
Головы людей станут 
“столь же гармоничными, насколько они ныне различаются” (53,с.214). 
“Они несравненно больше нашего придерживались бы одинакового образа действий во всем и не выводили бы из этого заключения — как мы поступаем по отношению к животным, — что так поступать — значит проявлять недостаток разума и понимания” (53,с. 219). 
Это новое общество породит и новое мировоззрение. “И они не сомневались бы в том, — но нисколько этого не страшась, — что и люди существуют лишь в результате подобного же рода превратности и что в некий день им суждено вследствие таких же превратностей погибнуть, с тем, быть может, чтобы в последовательности времен вновь быть воспроизведенными путем превращения из одного вида в другой” (53, с. 225). “Подобно тому, как они, так же, как и мы, не считались бы с тем, что они раньше были мертвы, то есть что составляющие их части не существовали в прошлом в виде человека, они, будучи последовательнее нас, не придавали бы никакого значения и прекращению существования в этом виде в будущем” (53, с. 228). “Похороны их не отличались бы от погребения скота” (53, с. 229), 
так как 
“их мертвые собратья не должны для них значить больше мертвой скотины” (53, с. 229), “они не были бы привязаны к данному человеку, в частности, в такой мере, чтобы ощущать его смерть как личную потерю и оплакивать ее” (53, с. 230). 
“Они умирали бы смертью тихой, смертью, похожей на их жизнь...” (53, с. 228). 

§ 4. ПЕРВЫЕ ШАГИ

Мы видели, как социализм был выношен во чреве просветительской философии. Новорожденный увидел свет во время Великой Революции и был выкормлен молочком матушки Гильотины. Но его первые шаги на жизненном поприще относятся уже к тому времени, когда миновала героическая эпоха террора. Трогательно видеть, как за очаровательной младенческой неловкостью уже проглядывают черты того героя, который вскоре будет колебать царства и рушить троны. 
В 1796 г., после падения Робеспьера и во время правления Директории, в Париже было основано тайное общество, готовившее политический переворот и разрабатывавшее программу будущей социалистической организации страны. Во главе общества стояла Тайная Директория Общественного Спасения, опиравшаяся на сеть агентов. Руководящими ее членами были Филипп Буонаротти и Ноэль (переименовавший себя сначала в Камилла, а затем в Грак ха) Бабеф. Был создан военный комитет для подготовки восстания. Заговорщики надеялись на поддержку армии. По их подсчетам, им должны были активно содействовать 17 тысяч человек. По доносу руководители заговора были арестованы; двое, в том числе Бабеф, — казнены, Буонаротти — сослан. Вернувшись из ссылки, Буонаротти продолжал пропаганду своих взглядов. Под его влиянием находилось большинство деятелей революционного социализма того времени. В частности, находясь в Женеве, он основал кружок, который впоследствии оказал большое влияние на Вейтлинга. Роль Вейтлинга в формировании взглядов Маркса общеизвестна. 
Многие документы общества, характеризующие его взгляды, были опубликованы правительством сразу после раскрытия заговора. Подробное изложение заговора и разработанных планов дал позже Буонаротти в книге “Заговор Равных”. 
Основой мировоззрения общества было стремление к равенству любой ценой. Оно отразилось и в его названии: “Союз равных”. Этот принцип был обоснован в их “Манифесте” с неуязвимой галльской логикой: 
“Все люди равны, не так ли? Этот принцип неопровержим, ибо только лишившись рассудка, можно со всей серьезностью назвать день ночью” (55, т. Я, с. 134). 
Заложив таким образом незыблемую основу, “Манифест” переходит к выводам из этой аксиомы: 
“Мы хотим действительно равенства или смерти — вот чего мы хотим” (55, т. Я, с. 134). 
“Ради него мы согласны на все; согласны смести все, чтобы держаться его одного. Пусть исчезнут, если надо, все искусства, только бы нам осталось подлинное равенство” (55, т. II, с. 135). “Пусть исчезнут, наконец, возмутительные различия между богатыми и бедными, большими и малыми, господами и слугами, управляющими и управляемыми” (55, т. II,с. 136). 
Выводом из этого принципа является прежде всего провозглашение общности имущества: 
“Аграрный закон, или раздел обрабатываемых земель, был кратковременным требованием некоторых беспринципных солдат, некоторых племен, движимых скорее инстинктом, нежели разумом. Мы же стремимся к чему-то более возвышенному и более справедливому, к общности собственности или общности имущества” (55,т.Я, с. 135). 
“...вся собственность, сосредоточенная на национальной территории, едина; она неизменно принадлежит народу, который один только вправе распределить пользование ею и ее плодами” (55, t.i, с. 295). 
Право индивидуальной собственности отменяется. Вся страна превращается в единое хозяйство, построенное исключительно на бюрократическом принципе. Торговля, — кроме самой мелкой, — прекращается, деньги изымаются из внутреннего употребления. 
“...необходимо, чтобы все произведения земли и промышленности хранились в общественных складах, откуда они будут отпускаться для равного их распределения между гражданами под надзором ответственных за это должностных лиц” (55, т. /, с. 309). 
Одновременно вводится трудовая повинность. 
“Лица, ничего не делающие для отечества, не могут пользоваться никакими политическими правами; они — иностранцы, которым республика оказывает гостеприимство” (55, т. Я, с. 206). “Ничего не делают для отечества те, кто не служит ему полезным трудом. Закон рассматривает как полезный труд: 
земледелие, скотоводство, рыболовство, судоходство; 
мелкую торговлю; 
перевозку людей и вещей; 
военное дело; 
преподавательскую и научную деятельность” (55, т. Я, с. 296). “Лица, занимающиеся преподаванием и наукой, должны предоставить свидетельство о благонадежности. Лишь в этом случае их труд будет считаться полезным” (55, т. Я, с. 297). 
“Должностные лица руководят работами, следят за тем, чтобы они равномерно распределялись” (55, т. Я, с. 297). 
“Иностранцам воспрещается участие в публичных собраниях. Иностранцы находятся под непосредственным надзором верховной администрации, которая может выслать их из их постоянного места жительства в места исправительного труда” (55, т. Я, с. 297). 
Под страхом смертной казни им запрещается иметь оружие. Создатели этих планов отдают себе отчет в том, что их исполнение потребует невиданного роста числа должностных лиц. Эту проблему они ставят широко: 
“В самом деле, никогда еще нация не имела их в таком количестве. Помимо того, что в известных отношениях каждый гражданин являлся бы должностным лицом, надзирающим за самим собой и за другими, не подлежит сомнению, что общественные должности были бы весьма разнообразны и должностные лица весьма многочисленны” (55, т. Я, с. 372). 
Вот как мыслятся взаимоотношения отдельных личностей с этой бюрократией: 
“В задуманном Комитетом общественном строе отечество завладевает человеком со дня его рождения и не покидает до самой смерти” (55, т.I, с. 380). Власть начинает с воспитания ребенка: 
“...предохраняет его от опасной ложной нежности и рукой матери отводит его в государственное учреждение, где он приобретает добродетели и знания, необходимые истинному гражданину” (55, т.I, с. 380). 
Из казенных школ юноши переходят в военные лагеря и лишь затем под руководством “должностных лиц” приступают к полезному труду. 
“Муниципальная администрация постоянно осведомлена о положении трудящихся каждого класса и о выполняемом ими задании. Она регулярно доводит об этом до сведения верховной администрации” (55, т. Я, с. 304). 
“Верховная администрация осуждает на принудительные работы, под надзором указываемых коммун, лиц обоего пола, подающих обществу вредный пример отсутствия у них гражданского сознания, пример праздности, роскошного образа жизни и разнузданности” (55, т. II, с. 305). 
Последняя идея развита с любовью и в больших подробностях: 
“Острова Маргариты и Онорэ, Гиерские острова, острова Олерон и Рэ будут превращены в места исправительного труда, куда будут выселяться для принудительных общественных работ подозрительные иностранцы и лица, арестованные за обращение с воззванием к французам. Доступ к этим островам будет прекращен. На них будет существовать администрация, подчиняющаяся непосредственно правительству” (55, т. II, с. 299). 
После этих мрачных картин нас радует раздел 
“Свобода печати”. 
“.. .необходимо будет подумать о том, какими средствами извлечь из печати всю ту помощь, которую от нее можно ожидать без риска снова увидеть справедливость, равенства и права народа поставленными под вопрос, а республику — отданной во власть нескончаемых и роковых дискуссий” (55, т. I, с. 390). 
Оказывается, эти “средства” очень просты: 
“Никто не может высказывать взгляды, находящиеся в прямом противоречии со священными принципами равенства и народного суверенитета” (55, т. 7, с. 391). 
“Воспрещается публикование любого сочинения, имеющего мнимо разоблачительный характер” (55, т. I, с. 391). 
“Любое сочинение печатается и распространяется лишь в том случае, если блюстители воли нации считают, что его опубликование может принести пользу республике” (55, т. 7, с. 391). 
Диву даешься, как создатели этой системы сумели вспомнить и позаботиться о малейших потребностях гражданина будущей республики. 
“В каждой коммуне будут в определенное время устраиваться общественные трапезы с обязательным присутствием всех членов общины” (55, т. II, с. 306). 
“Член национальной общины получает обычный рацион только в том округе, в котором он проживает, кроме случаев перемещения с разрешения администрации” (55, т. II, с. 307). “Развлечения, не распространяемые на всех, должны быть строжайшим образом запрещены” (55, т. I, с. 299). 
В другом месте это разъясняется: 
“...из опасения, как бы воображение, избавленное от надзора строго судьи, не породило вскоре ужасных пороков, столь противоречащих общему благу” (55, т. I, с. 398). 
“Равные” сообщают нам, что они — друзья всех народов. Но временно, после их победы Франция должна быть строго изолирована: 
“До тех пор, пока другие нации не примкнут к политическим принципам Франции, с ними не могут быть установлены тесные сношения; до этого времени Франция будет усматривать лишь опасность для себя в их нравах, учреждениях и, главным образом, в их правительствах” (55, т. I, с. 357). 
Оказывается, был вопрос, в котором среди “Равных” не было единодушия. Буонаротти считал, что должны быть признаны Божественное начало и бессмертие души, так как 
“для общества важно, чтобы граждане признавали непогрешимого судью их тайных помыслов и деяний, которые не могут быть настигнуты законом, и чтобы они считали, что необходимым следствием их преданности человечеству и родине будет вечное счастье” (55, т.I, с. 348). 
“Все так называемые откровения должны были быть изгнаны законами вместе с болезнями, зародыши которых должны были быть постепенно искоренены. До того, как это должно было произойти, всякий волен был сумасбродствовать, только бы общественный строй, всеобщее братство и власть законов не были нарушены” (55, т. I, с. 348-349). 
Он считал,что 
“Учение Иисуса, изображенное проистекающим из естественной религии, от которой оно не отличается, могло бы послужить опорой для разумного преобразования...” (55, т. I, с. 168). 
Бабеф же придерживался более прямых взглядов: 
“Я беспощадно нападаю на главного идола, которого до сих пор чтили и боялись наши философы, осмелившиеся нападать лишь на его свиту и на его окружение... Христос не был ни санкюлотом, ни честным якобинцем, ни мудрецом, ни моралистом, ни философом, ни законодателем” (55, т. II, с. 389). 
Академик В. П. Волгин, крупный специалист по литературе утопического социализма, отмечает важное новшество Бабефа и “Равных” по сравнению с другими мыслителями этого направления. В то время, как у его предшественников: Мора, Кампанеллы, Морелли, рисовалась картина уже сложившегося социалистического общества, Бабеф задумывается и над задачами переходного периода, предлагает методы установления и укрепления вновь возникшего социалистического строя. Действительно, в документах “Равных” мы находим много интересного и поучительного в этом отношении. 
В уже установившемся социалистическом обществе законодательная власть, само собой разумеется, всецело принадлежит народу. В каждом округе создается “Собрание, осуществляющее народный суверенитет”, которое состоит из всех граждан этого округа. Делегаты, назначенные непосредственно народом (процедура “назначения” подробнее ке описывается), составляют “Центральное собрание законодателей”. Законодательная власть этих собраний ограничивается, однако, выделением некоторых основных принципов, которые “сам народ не вправе ни нарушать, ни видоизменять”. Параллельно законодательным собраниям создавались сенаты, состоящие из стариков. Наивысшая власть отдавалась в руки корпорации “блюстителей национальной воли”. Она мыслилась как 
“своеобразный трибунат, на который был бы возложен надзор за тем, чтобы законодатели, злоупотребив правом издания декретов, не посягнули на законодательную власть” (55, т.I, с. 359). 
В период же, непосредственно следующий за переворотом, структура власти предполагалась иной. 
“Какова же будет эта власть? — таков был деликатный вопрос, который Тайная Директория подвергла тщательному рассмотрению” (55, т.I, с. 216). 
Ответ на “деликатный вопрос” сводился в основном к тому, что власть должна находиться в руках заговорщиков или частично передаваться назначенным ими лицам. 
“...парижскому народу будет предложено учредить облеченное верховной властью Национальное Собрание, состоящее из демократов, по одному из каждого департамента; тем временем Тайная Директория тщательно исследует, кого из демократов надлежит предложить после того, как революция будет осуществлена. Директория не прекратит своей деятельности, а будет осуществлять надзор над образом действий нового Собрания” (55, т.I, с. 293). 
“После долгих колебаний наши заговорщики почти решились испросить у народа декрет, который вверял бы законодательную инициативу и исполнение законов им одним” (55, т. I, с. 290). 
В разделе, озаглавленном “В начальной стадии преобразования ведомства должны вверяться только революционерам”, говорится: 
“Основать подлинную республику должны лишь те бескорыстные друзья человечества и родины, разум и мужество которых опередили разум и мужество их современников” (55, т. I, с. 375). 
Поэтому состоящий из “бескорыстных друзей человечества” Комитет 
“твердо придерживался того, чтобы общественные учреждения, составлявшиеся исключительно из лучших революционеров, обновлялись лишь постепенно” (55, т. 7, с. 375). 
Более конкретно, из существовавшего в то время Конвента оставлялось 68 указанных Комитетом депутатов. К ним присоединялось 100 депутатов, отобранных “нами совместно с народом”. 
С первого же дня переворота предпринимались бы и экономические преобразования, как сообщает подготовленный “экономический декрет”. Как приятно узнать, что провести их предлагалось на основе полной добровольности! Все, добровольно отказавшиеся от собственности, образуют большую национальную общину. Но всякий сохраняет право в эту общину не входить. Тогда он приобретает статус “иностранца” со всеми вытекающими из этого правами и обязанностями, о которых мы говорили выше. Экономическое положение “иностранца” определяется “декретом о налоговых обложениях”, который содержит, между прочим, такие статьи: 
“ 1. Единственными плательщиками налогов являются граждане, не вошедшие в состав общины. 
4. Общая сумма взносов налогоплательщика в каждом текущем году вдвое превышает сумму предыдущего года. 
б. От лиц, не являющихся участниками национальной общины, может в случае необходимости потребоваться доставка на склады национальной общины, в счет будущих налогов, продовольствия или промышленных товаров” (55, т. II, с. 312-313). 
В декрете “О долгах” статья 3 сообщает, что 
“Долги любого француза, ставшего членом национальной общины, по отношению к любому другому французу аннулируются” (55, т.II, с. 313). 
Были продуманы и другие меры, которые должны были укрепить вновь созданную власть и способствовать ее реформам. Например, 
“раздача защитникам отечества и беднякам имущества эмигрантов, заговорщиков и врагов народа” (55, т. II, с. 253). 
Нельзя отделаться от мысли, что глубокое знание жизни, основанное на трагическом личном опыте, подсказало “бескорыстным друзьям человечества” идею провести в жизнь в первый же день переворота следующие важные реформы: 
“Предметы, принадлежащие народу (!) и заложенные в ломбарде, будут немедленно возвращены ему безвозмездно” (55, т. II, с. 253). 
“По окончании восстания неимущие граждане, находящиеся в настоящее время в плохих помещениях, не возвратятся в их обычные жилища; они будут незамедлительно вселены в дома заговорщиков “ (55, т. II, с. 281). 
(Следует предупредить читателя, что заговорщиками участники “Заговора Равных” называли не себя, а членов правительства и вообще представителей враждебных им классов). 
К сожалению, ученики Века Разума не оставили нам своих более подробных соображений по поводу этой операции. Достигло ли благосостояние к тому времени такого уровня, что число неимущих граждан уже не превосходило числа “заговорщиков”? Или, если квартир “заговорщиков” не хватит на всех неимущих, как будут избираться те, кому квартиры будут предоставляться? Из документов “Заговора Равных” мы ничего не узнаем об этом^*, но зато узнаем другие интересные подробности: 
“У вышеупомянутых богачей (выше упоминались “заговорщики”) будет изъята мебель, необходимая для того, чтобы с удобством обставить жилища санкюлотов” (55, т. II, с. 282). 
Наконец, в цепи мер, укрепляющих новый режим, предусмотрен и террор. Восстанавливались трибуналы, действовавшие в период якобинского террора до 9 термидора 1794 г. Предусматривалось 
“возвращение в тюрьмы под страхом объявления вне закона всех лиц, содержавшихся тамдо 9 термидора II года в том случае, если они не подчинились призыву ограничиться необходимым в пользу народа” (55, т. II, с. 404). 
“Всякое сопротивление должно быть немедленно подавлено силой. Сопротивляющиеся подлежат истреблению. Подлежат также смертной казни: лица, которые будут сами или заставлять других бить сбор. Иностранцы, к какой бы национальности они ни принадлежали, которые будут застигнуты на улице” (55, т. II,с.232). 
Члены существующего правительства — члены обоих Советов и исполнительной Директории — должны были быть уничтожены. 
“Преступление было налицо, карой должна была быть смертная казнь — необходим великий пример” (55, т. I, с. 283). 
“В Повстанческом Комитете существовали и такие взгляды, согласно которым осужденные должны были быть погребены под развалинами своих дворцов, обломки которых напоминали бы самым отдаленным поколениям о справедливой каре, понесенной врагами народа”(55,т.I,с.284). 
Разрабатывая всю эту систему реформ и практических мероприятий, деятели “Союза Равных” не закрывали глаза на возражения, которые они могли встретить: 
“Дезорганизаторы, мятежники, заявляют они нам, вы хотите лишь бойни и добычи” (55, т.II 136). 
Но они их отметали: 
“Никогда еще не был задуман и осуществлен более широкий план” (55, т. II, с. 136). 
“Пусть нам укажут, — восклицали иной раз участники заговора, — такой общественный строй, при котором столь крупные результаты достигались бы более простыми и более легко претворяемыми в действие средствами” (55, т. I, с. 339). 
С горечью видим мы, как столь совершенно разработанная система натыкается при своем практическом применении на массу самых пошлых, мелких препятствий. Прежде всего, заговорщики не избежали этой “несравненной скорби”, как ее называет Рабле, — безденежья. В разделе, озаглавленном “Участники заговора презирали деньги”, Буонаротти рассказывает: 
“Были предприняты некоторые шаги для получения средств, но самая крупная сумма, которую имела в своем распоряжении Тайная Директория, составляла 240 франков звонкой монетой, посланных посланником одной союзной (?) республики” (55, т. I,с.251). 
Нельзя не присоединиться к его чувствам: 
“Как трудно творить добро одними лишь средствами, признанными разумом!” (55, т. I, с. 251). 
Но и вторая беда не минула наших героев — внутренние раздоры при дележе еще незахваченной власти. Сначала к Комитету примкнула небольшая группа, называвшая себя “монтаньяры”, но вскоре 
“Комитет был осведомлен, что они втайне прибегали к маневрам, чтобы обойти условия, относительно которых договорились, и обеспечить сосредоточение верховной власти в республике исключительно в руках монтаньяров. Комитет же был до такой степени убежден, что они не могут творить добро, что считал непростительным преступлением малейшее движение, которое передает в их руки власть” (55, т. I, с. 286). И наконец, третье несчастье — Комитет оказался под влиянием провокатора. Член военного комитета Гризель 
“торопил своих доверчивых коллег, устранял затруднения, подсказывал новые мероприятия и никогда не забывал поддержать мужество окружающих преувеличенным изображением преданности Гренельского лагеря демократии” (55, т. I, с. 265). 
И этот-то Гризель и выдал Комитет властям! 
Повстанческий комитет уже отрабатывал детали восстания. Один из его членов писал воззвание: 
“Повстанческий Комитет Общественного Спасения. Народ одержал победу, тирании больше не существует, вы свободны...” 
(55, т.I, с. 400). 
“На этом писавший был прерван и схвачен”, — говорит Буона-ротти, не утративший, по-видимому, французского остроумия. Армия и народ не поддержали заговорщиков: 
“Внутренние войска с оружием в руках содействовали походу против демократии, а население Парижа, которое уверили, что арестованы воры, оставалось пассивным зрителем” (55, т. I, с. 417). 
Вся атмосфера этого удивительного эпизода вынудили нас к форме изложения, которая выглядит, быть может, странно в нашем повествовании, вообще-то мало располагающем к смеху. Однако такое несоответствие имеет причину в любопытном объективном свойстве изучаемого нами явления. Социалистические движения в момент зарождения часто поражают своей беспомощностью, оторванностью от жизни, наивным авантюризмом, какими-то комическими, гоголевскими чертами (как заметил еще Бердяев). Кажется, что эти безнадежные неудачники не имеют ни одного шанса на успех, но делают все, чтобы скомпрометировать провозглашаемые ими идеи. Однако они только ждут своего часа. В какой-то момент, почти внезапно, этим идеям открывается душа народа, и тогда они становятся силами, определяющими ход истории, а вожди этих движений — вершителями судеб наций (так перепуганный Мюнцер перелезает через стену Алыптадта, убегает, обманув своих единомышленников, а вскоре становится одной из ведущих фигур Крестьянской войны, потрясшей Германию). По-видимому, не было никакого противоречия, когда Достоевский в “Бесах” изображал нигилистов в виде кучки в “три человека с половиной”, неспособной даже устроить серьезные беспорядки в маленьком провинциальном городке, — и в то же время пророчил скорую революцию, которая унесет 100 млн. голов. 

РЕЗЮМЕ

Попытаемся суммировать те новые черты социалистической идеологии, которые мы встретили в утопическом социализме и произведениях эпохи Просвещения. 
1. Если в Средние века и эпоху Реформации социалистические идеи развивались в рамках движений, хотя бы по форме религиозных, то теперь они все более разрывают с религиозной оболочкой и постепенно приобретают характер, враждебной религии. У Мора и Кампанеллы мы могли указать на отчужденное, иногда ироническое отношение к христианству, замаскированные выпады против него. Уинстенли прямо враждебен современным ему религиям. Де шан отрицает все религии, объявляя идею Бога человеческим изобретением, результатом угнетенного состояния человечества и инструментом угнетения. Вместо этого он выдвигает загадочную концепцию Бога — Ничто. Наконец, Мелье в основу своего мировоззрения кладет ненависть к религии, в особенности к христианству и Христу. Так происходит слияние социалистической идеологии с атеизмом. 
2. Социализм этой эпохи заимствует идею средневековой мистики (например, Иоахима Флорского) о том, что история представляет собой имманентный, закономерный эволюционный процесс. Однако устраняется та цель и движущая сила, которую мистика вносила в это развитие, — познание Бога и слияние с ним. Вместо этого движущей силой истории признается ПРОГРЕСС и как высший продукт — человеческий разум. 
3. Социалистические учения сохраняют представление средневековой мистики о ТРЕХ СТУПЕНЯХ исторического процесса, а также схему ПАДЕНИЯ человечества и его возвращения в первоначальное состояние в более совершенной форме. Социалистические учения складываются из таких частей: 
I. МИФ о первоначальном счастливом “естественном состоянии”, “Золотом веке”, который был разрушен носителем зла, частной собственностью. 
II. ОБЛИЧЕНИЕ современности. Современное общество объявляется неисцелимо порочным, несправедливым и бессмысленным, годным только на слом. Лишь на его обломках возможно создание общественного уклада, который обеспечит людям то счастье, которое они вообще способны испытать. 
III. ПРОРОЧЕСТВО о новом, построенном на социалистических принципах обществе, в котором исчезнут все недостатки современности. Это единственный путь возвращения человечества в “естественное состояние”, как говорит Морелли, путь от бессознательного золотого века — в сознательный. 
4. Идея “освобождения”, которая средневековыми ересями понималась духовно, как освобождение духа от власти материи, трансформируется в призыв к освобождению от морали современного общества, его социальных институтов и прежде всего — от частной собственности. Движущей силой этого освобождения сначала признается разум, но постепенно его место занимает народ, бедняки. В мировоззрении участников “Заговора Равных” мы видим эту концепцию в уже сложившейся форме. В связи с этим вырабатываются и новые конкретные черты в плане установления “общества будущего” — террор, вселение бедняков в квартиры богачей, конфискация мебели, освобождение от долговых обязательств и т. д.