Николай Шахмагонов

БЛАГОСЛОВИТЕ ЛЮБЯЩИХ НАС

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДЕМОКРАТИЯ СТРЕЛЯЕТ В СПИНУ

Глава пятнадцатая
В КАБИНЕТЕ ХИРУРГА

Владимир Александрович, между тем, пригласил к себе в кабинет Алексея Николаевича Теремрина с сыном.

В кабинете он, к своему удивлению, нашёл Катю. Пришла-таки, несмотря на все его запреты. Делать было нечего, пришлось представить:

- Моя дочь, Екатерина Владимировна Труворова, - сказал он и, повернувшись к старшему Теремрину, пояснил: - А это дед нашего больного, это Алексей Николаевич Теремрин. Он только что прибыл в Москву и вот видишь, сразу решил, с самолёта навестить внука.

Катя грациозно поднялась с кресла, в котором удобно устроилась, ожидая отца, подошла к Алексею Николаевичу и сказала:

- Много слышала о вас. Рада знакомству…

Слышать-то она слышала мало, даже вряд ли знала, что старший Теремрин жил не в России. Как-то не приходилось касаться этой темы, поскольку раньше Дмитрий Николаевич и сам не знал о судьбе деда, а потом, когда узнал, другие проблемы занимали их с Катей, если случалось им общаться.

Алексей Николаевич, не зная сути событий и не ведая о том, что между его внуком и этой женщиной целый клубок не распутанного, не стесняясь её, стал восхищаться той женщиной, которую встретил в палате внука.

- Какое самоотвержение… Это в нынешнее-то время добровольно ухаживать за больным… Он ведь ей не муж даже. Ухаживать, когда делать это должна бы жена, - говорил он.

- Это вы о ком? - с любопытством спросила Катя.

- Об Ирине, - поспешил сказать Владимир Александрович. - Она как раз умывала Дмитрий Николаевича, переодевала его. Ты же знаешь, сколько труда нужно, сколько заботы, чтобы не образовались пролежни…

Он специально уводил от темы, заметив, как раскраснелась сразу Катя - признак раздражения, даже гнева - и стараясь погасить его до начала вспышки.

- А почему она, а не жена этим занимается? Кто она вообще? Имеет отношение к медицине? - спросила Катя.

- Представь. Она, оказывается, занимается детским массажем.

- Массажистка, - пренебрежительно сказала Катя.

Владимир Александрович, чувствуя неловкость за высказывания дочери, поспешил сообщить, что ещё недавно Ирина преподавала в школе…

- Хороший карьерный рост…

- Но у неё не было мужа генерала и отца занимающего высокий пост в военной медицине. И давай прекратим этот разговор, тем более при отце и деде Дмитриия.

К счастью, Николай Алексеевич, заметивший неладное, сумел отвлечь внимание отца. Он подвёл его к окну и стал показывать госпитальный сквер, прекрасно ухоженный и хорошо смотревшийся с высоты.

Катя продолжала негодовать. Наконец, она сказала:

- Я всё-таки пойду, краем глаза взгляну на него, - и, не дожидаясь позволения отца, вышла в коридор.

Воспользовавшись её отсутствием, Владимир Александрович спросил у Николая Алексеевича:

- Может, всё-таки введём в курс дела?

- Да надо бы…

И старый генерал услышал почти детективную, если бы она не была столь трагичной, историю любви своего внука, узнал о том, что у него есть ещё один правнук и ещё одна правнучка. Впрочем, радость от этого сообщения омрачалась тем, что случилось с Дмитрием Николаевичем.

- Боже! Сколько же досталось нам, русским людям! Сколько досталось России, - сказал Теремрин старший. - Я часто задумывался над этим, но ничего, кроме негодования против западного мира эти мысли не приносили. Кто, кто же позволил Западу устраивать такие подлости, нести столько горя на русскую землю. Я уж не беру вековую историю. Возьмём хотя бы обозримое прошлое, коему есть ещё свидетели, как говорится, последние из могикан. Вот хотя бы наша семья. Не было ни одного мужчины в обозримом нашем роду, который бы не воевал за отечество. А сколько погибло, сколько было изранено. Какое отношение может быть у нас к этому проклятому Западу? Учинили Первую мировую. Зачем? Очень просто - уничтожить три последние империи Российскую, Германскую и Австро-Венгерскую. Как втягивали в войну, какими посулами. Императору обещали проливы, которыми не дали овладеть в конце семидесятых лет девятнадцатого века. Затем устроили революцию, чтобы и проливы не дать, да ещё и разорвать Россию на части. Германия, наш враг Германия и та была нам ближе в то время, нежели Антанта. Её планы были значительно скромнее. Что разлучило нас с сыном и той, с которой я был венчан и которую любил страстно? Война и революция. Что пришлось перенести ему, - указал Алексей Николаевич на сына. - Война от звонка до звонка, затем потеря любимой. Дмитрию пришлось расти без матери.

- Да… Бабушка заменила ему мать, и начальные классы он прошёл в сельской школе.

- А ты так и не женился? - спросил у сына Теремрин старший.

- Не нашёл такую, которая бы могла заменить Дмитрию мать, вот и не женился. Хотел показать пример, да не вышло… У Дмитрия была любовь детства, да что-то не заладилось. А вот потом появилась Катя… Всё могло быть хорошо, но опять вмешалась война и перевернула жизнь напрочь. Но даже перепутав, не оставила в покое. Катя лишилась мужа, на сына было совершено покушение и его едва спасли - между прочим, спасал он же, его отец, который несколько дней назад закрыл его от пули тех, кто убирал свидетелей целой серии преступлений - преступлений против армии, против народа, против России. И за что не возьмись - тянутся ниточки на запад. Просто эта тёмная злая сила не даёт ни счастья, ни даже покоя. Редкая семья в России не пострадала от Запада, очень редкая. Сколько убито в Первую мировую, сколько в революцию истреблено! А Великая Отечественная чего нам стоила?! Горе, горе, горе…

- Вот я и приехал, как только такая возможность получилась, чтобы хоть чем-то помочь своей Родине, с которой столько лет был разлучён. Приехал, а здесь опять горе… Я приехал с Запада, и кому как не мне знать, что там живут звери, подлинные звери, которые готовы растерзать нас, которые, дай им волю, подобно шакалам или стае гиен вопьются клыками хоть в младенца, хоть в старика, хоть в женщину. Уничтожать, уничтожать, уничтожать - вот их жизненная позиция. И всё забирать себе, всё. Жадность их неимоверна. Просто в учебниках истории войны описываются как-то невнятно - мол, решил Наполеон пойти в Россию, такой сякой. А ведь это первейший грабитель и убийца. Да что там говорить. И сегодня таких хватает. Разве что Германия одумалась. В Германии начали понимать, что, сколько бы ни сталкивали немцев с русскими, страдали от этого только русские и немцы, а остальные потирали потные свои ручонки, да капиталы подсчитывали.

Разговор прервала Катя, вернувшаяся из своего краткого похода.

- Я заглянула, - нервно сказала она. - Дмитрий неадекватен. Он будто и узнал меня, но решил, что это сон и нёс какой-то вздор… Неужели всё так ужасно?! - обратилась она к отцу.

- Это после процедуры. Ты знаешь, каково бывает после такой процедуры…

- Химии терапии что ли?

- Не надо так резко. После процедуры, ему сделали укол, чтобы поспал. Вообще он переносит эту штуку лучше, чем другие, которых наизнанку выворачивает. Вот здесь я вижу благотворное влияние фитопрепаратов, а потому закрываю глаза на то, что делает Ирина. Она ведь всё готовит, всё приносит. Памятник ей он должен будет поставить.

- Если сможет, - грустно сказала Катя. - Какой он бледный. Я не узнала его. И это всего-то несколько дней…

- Не надо дурных прогнозов, - сказал Владимир Александрович, украдкой указывая на отца и сына Теремриных.

Катя посмотрела на них, и вдруг у неё безо всякой связи мелькнула мысль: какая была бы замечательная семья у них с Дмитрием, если бы не тот независящий от них разрыв. У Труворова родители были простенькие, и Катя практически с ними не общалась. А у Дмитрия - будь здоров. Отец - генерал, да, оказывается, чуть ли не академик академии военных наук, а дед - дед просто легенда. За рубежом командовал кадетским корпусом, а теперь не просто приехал в Россию, но, как она поняла из разговоров, будет принят на высоком уровне. Да, это свой круг… А чего не хватало? Всё было, всё. И дети ведь у неё от Теремрина - а это какой род!!!. И вот вклинился Труворов… А теперь ещё массажистка.

Прогнать бы её, но тогда Кате пришлось бы брать отпуск, встречаться с каким-то Данниковым, готовить какие-то немыслимые препараты, совершенно не веря в них, каждый день приходить, убирать, мыть Теремрина… Она знала, что с нянечками уже туго. А такого больного платным нянечкам, которые за определённую мзду отбывают номер, доверить нельзя. Катя негодовала, но не видела никакого выхода. Конечно, нарушить можно всё, хотя как? Она прав не имеет. Ну, можно подсказать жене, но тогда надо идти на союз с ней, что тоже невозможно. Вот когда и хочется и колется, да положение не велит. Защищена докторская, она может вот-вот получить кафедру - движение вперёд головокружительное. А это движение нужно не только ей - оно нужно детям, которые вот теперь уже окончательно могут остаться без отца. Ей было жаль Теремрина, но, взглянув на него, она поняла, что все потуги вытащить его, почти бессмысленны. Ей хотелось оплакать свою любовь, столь жестоко разорванную коварным выстрелом, но бороться за неё казалось делом нереальным. Она подумала о том, что уже один раз потеряла Теремрина и постепенно смирилась с этим - предстояло потерять ещё раз и снова смириться. Только очень, очень ей было жаль разговаривавших сейчас с её отцом деда и отца некогда драгоценного Дмитрия Теремрина, который в мыслях её всё более становился её прекрасным, полным надежд и мечтаний прошлым.

Ей было стыдно перед самой собой, что она думает именно так, но она не находила выхода. Она привыкла быть сначала дочерью знаменитого отца, затем женой быстро продвигавшегося по службе и рано ставшего генералом мужа. Она не представляла себя в роли нянечки, сиделки, в той роли, а может быть в тех многочисленных ролях, в которых пришлось бы находиться, заменив у койки Теремрина эту самоотверженную Ирину. Ну что ж, она из простых - ей и карты в руки. Всё-таки ревность не давала покоя и вызывала вот такие, правда уже не словесные, а только мысленные выпады против Ирины.

Она сидела в сторонке и не была в центре внимания только потому что сама ушла из этого центра, но вот она напомнила о себе и, конечно, сразу приковала к себе взгляды, конечно, услышала приятные слова, в том числе и слова сочувствия. Она грациозно и величаво принимала их, а чертёнок ревности ликовал - нет, не Ирина, а она сидела здесь, демонстрируя затуманенные влажной поволокой глаза, изображая великое горе, граничащее с отчаянием. Собственно, в какой-то степени это действительно было так - рушилась её мечта, улетучивались её надежды…

Наконец, Николай Алексеевич всё-таки настоял на том, что отцу пора ехать отдыхать. И всё же старик ещё раз попросил проводить его в палату, попросил Катю, но Владимир Александрович предпочел это сделать сам, сказав, что и это он позволяет себе лишь в порядке большого исключения.

Они приоткрыли дверь. Теремрин спал, а возле него, сидя на стуле и, положив голову на небольшой столик у окна, сидела Ирина. Она уже вернулась после внеурочной своей работы, и вызвалась просидеть всю ночь, потому что нянечки на эту ночь как раз не было, а состояние Теремрина лечащему врачу не понравилось. Процедура отняла много сил. Больной еле дышал, а Ирина еле держалась на стуле, но крепко сжимала в своей руке его руку.

Владимир Александрович прикрыл дверь. Алексей Николаевич понимающе кивнул, но успел, указав на Ирину, сделать жест, выражающий восхищение.

Владимир Александрович тут же подозвал дежурную медсестру и приказал ей поставить возле койки Теремрина удобное кресло.

- Вы посмотрите, как она сидит. Едва ведь держится… Свалится же с этого стульчика.

- Сейчас всё сделаем, - пообещала медсестра.

Старший Теремрин всё же вошёл в палату, приблизился к Ирине и, поцеловав её в затылок, сказал:

- Спасибо, внученька. И дай Бог тебе счастья…

Ирина вскочила, но он усадил её, шепнув:

- Я решился потревожить тебя, потому что тебя сейчас и так разбудят, чтобы усадить в удобное кресло… Я восхищён тобой.

И резко повернулся, чтобы столь же быстро, как и в первый раз, выйти из палаты.

Глава шестнадцатая
И НЕ УЗНАЕШЬ РОССИИ

По дороге из госпиталя домой Николай Алексеевич почти не разговаривал с отцом. Он вёл машину через пробки, и перебрасывались они разве что фразами, касающимися Москвы, которая, безусловно, была для старшего Теремрина неузнаваемой. Ведь шутка ли сказать, он не видел её не только послевоенной или после перестроечной, но даже послереволюционной.

Впрочем, во многом город уже утратил свой колорит. Ужасающие, безвкусные и бездарные рекламы всё более превращали Москву в какое-то жалкое подобие столь же жалких и уродливых западных и заокеанских городов с рычащими с полотен молодыми людьми и скалящимися девицами, с выставленными на всеобщее обозрения предметами туалета, даже интимными.

- И это Москва? - сказал Алексей Николаевич. - Она, вероятно, более походила на себе после истребительного нашествия Наполеона, чем после нашествия этой испепеляющий народный дух и народные традиции западной саранчи. Да, москвичи подражают обезьянам. Увы.

Это было время, когда через центральные улицы во многих местах были переброшены издевательские растяжки, на которых значилось примерно так

Еженедельник
Р О С С И Я
у ж е в п р о д а ж е

Слово "еженедельник было написано так мелко, что читалось лишь в непосредственной близости, когда машины проезжали под ним, зато всё остальное было видно издалека.

- Вот кто это придумал? - спросил старый генерал Теремрин.

- Не важно, кто придумал - ясно, что враг. Страшно то, что точно отражена суть политики Ельцина и всей его братии, как теперь принято говорить, семьи. Не конкретно семьи, а вообще…

- Понимаю, - усмехнулся Алексей Николаевич. - Жаргон сицилийской мафии, как я погляжу, широко шагает по Москве и отражается во многих рекламах. Что это за язык такой? Где язык Тургенева, Бунина?

- Его съели новые окаянные дни организованные так называемыми новыми русскими.

- Да, "Окаянные дни" Бунина имели большую популярность в эмигрантской среде. И трудно себе представить, как после такого окаянства Россия всё-таки смогла подняться?!

- Она и после очередного изощренного окаянства ельционоидов поднимется, - сказал Николай Алексеевич. - Я верю в это. Вот только кто поднимать её будет? Вот в чём вопрос. Ритуальное пояснение - "народ" - не годится. Народ без лидера ничего не может. Это доказано историей.

- Да, ещё Константин Петрович Победоносцев говаривал, что самые существенные, самые полезные и плодотворные для народа и прочные меры и преобразования исходили именно от центральной воли государственных людей или от меньшинства, просветлённого высокой идеей и глубоким знанием. Кстати, он осуждал расширение всеобщего избирательного права, считая не без основания, что оно приводит к принижению государственной мысли и вульгаризации мнения в массах избирателей. Вот возьмём хотя бы Францию конца восемнадцатого столетия, то есть разгул революционного беспредела. Избирательное право расширялось дважды. В первый раз, чтобы привести к власти первого диктатора Наполеона Бонапарта, а во второй раз, чтобы посадить на трон его племянничка - Наполеона Третьего. А потом сразу всеобщее это право отменялось. Или, и этот пример тоже приводит Победоносцев, возьмём Германию. Нужно было привести к власти Бисмарка - привели. Ну а что было потом, всем известно. У нас, вопреки здравому смыслу, вопреки серьёзным предостережениям Победоносцева, тоже всё довели до крушения монархии, причем с помощью всё того же избирательного права.

- Нас учили, что всеобщее избирательное право - это благо, это завоевание народа, - пояснил отцу Николай Алексеевич.

- Позволю себе каламбур - завоевание народа в смысле завоевания власти над ним. Победоносцев указывал, что при демократическом способе правления правителями становятся ловкие подбиратели голосов, со своими сторонниками, искусно орудующие закулисными пружинами, с помощью которых и приводят в движение кукол на арене демократических выборов. Вся ли страна обожает Ельцина? - поинтересовался старый генерал.

- Вся страна, кроме горстки воров и плутократов его ненавидит, - с уверенностью сказал Николай Алексеевич.

- А тем не менее его выбрали…

- Какой же теперь выход? Ведь Конституция не даёт другого пути?

- В России должны найтись силы, я верю, что найдутся, ибо не могут не найтись, которые используют весь этот демократический бред по оглашению, а по умолчанию, возьмут власть во имя возрождения страны и возьмут её так, что комар носа не подточит, - сказал Алексей Николаевич. - Ты спросишь как? Действуя их же методами. Чтобы перехватить власть, тёмные силы часто встраивались во властные структуру и совершали затем перехват управления. Почему же не воспользоваться этим приёмам? Этим приёмом, между прочим, в своё время успешно воспользовался Сталин. И вот теперь необходимо повторить этот подвиг во имя России. Кто-то должен отважиться сделать это. И я верю, что такой человек уже есть. Просто мы о нём не знаем.

- Удивительно, я полагал, что зарубежные кадеты, как мы вас между собой называем, не принимают Сталина, - заметил Николай Алексеевич.

- Ну, во-первых, я не зарубежный кадет, ибо окончил Воронежский корпус здесь, в России, а во вторых, не все же оболванены антисталинской пропагандой. Я давно уже разобрался в этом вопросе и со своей стороны делаю всё, чтобы разобрались другие. Ну да мы ещё поговорим на эту тему, - прибавил он, поскольку в этот момент Николай Алексеевич повернул во двор и после некоторых манёвров заглушил двигатель своей "Волги".

Они вышли из машины в зелёный скверик. Где-то в стороне шумел проспект, который до сей поры, так и назывался Ленинским. Всю дорогу они, словно по негласному соглашению, не говорили о том, кого оставили в больничной палате. Не говорили пока и о той, которая доживала свой век в далёком Спасском и была одному матерью, а другому… Кем же она была другому? Ведь там, на чужбине, у него была семья, и так уж угодно Провидению, что вернулся он в Россию вдовцом. Впрочем, вдовцом ли? Его освещённый церковью союз с матерью Николая Алексеевича никто не расторгал.

Разговор о Варваре Николаевне откладывался сам собою по единственной и важнейшей причине - ей ведь ещё не сообщили о том, что случилось с Дмитрием, её внуком, и в каком он находится состоянии.

И всё же дома, за ужином, они не могли не заговорить о ней.

- Ума не приложу, как сообщить маме, - сказал Николай Алексеевич. - И так столько волнений! Я долго готовил её к вести о том, что ты жив. А она восприняла этой спокойно, заявив: "Я знала, я верила!". Может, потому она так и не вышла замуж. Не знаю. Теперь вот намекнул, что ты можешь приехать в Россию. Она немного заволновалась. Я перевёл разговор на другую тему.

- Тем не менее, мы не можем не увидеться, - сказал Теремрин старший тоном, не терпящим возражений.

- Безусловно… Что ж, будем собираться в Спасское, но сначала всё-таки подождём чего-то обнадёживающего относительно Дмитрия.

- Квалификация русских военных хирургов достаточна? - спросил Теремрин старший.

- В этом госпитале, безусловно. Да и не только в этом. Нет, искать панацею от бед где-то, не имеет смысла.

Так рассуждали отец сын, один из них бывший дедом, а второй отцом нашему герою. Встреча через десятки лет людей, один из которых видел своё чадо в детской кроватке, а другой ни при каких обстоятельствах запомнить по младенчеству ничего не мог, соединила их одной общей бедой и одною надеждой, хотя надежды, как они поняли, было мало.

А между тем сам Дмитрий Теремрин, наделавший такой переполох, лежал в полутёмной палате, размышляя при свете ночника. Ирина на этот раз задержалась возле него дольше обычного. Она всё что-то хотела сказать ему и не решалась. Быть может, такие попытки она делала и прежде, но он их просто не замечал, занятый самим собою.

Она ещё была в палате, когда зашёл лечащий врач Александр Витальевич.

- Как хорошо, что я застал вас здесь, Ирина Михайловна. Завтра мы с Владимиром Александровичем собираем специалистов - пока ещё малый, импровизированный консилиум. Нужно вырабатывать дальнейшие методы лечения.

- Я свой метод знаю! - сказала Ирина. - Кто бы и что бы мне ни говорил, я буду делать то, что прописывает Данников.

- Виталич, не нужно ей мешать, - попросил Теремрин. - Мы с Ириной верим, а ведь вера - большое дело в моём положении.

- А я и не мешаю вам… Просто, не надо очень афишировать это. Знаете, люди по-разному смотрят на всё. Вот у меня в молодости был забавный случай. Это ещё в советское время. Тогда задумали выяснить возможности экстрасенсов, создали небольшую группу специалистов из разных областей науки и прикомандировали к центру исследований. От госпиталя направили меня, поскольку знали, что у меня есть свои некоторые способности. Ни к чему особому не пришли, но я подучился. И вот однажды, когда заступил на дежурство, ночью привезли больную - пожилую женщину, которая оказалась учительницей одного нашего высокого медицинского чина. У неё в мочеточнике застрял камень. Готовили к операции, правда, поскольку случай не был острым, плановой. Операцию собирались делать утром. А ночью я зашёл к этой женщине, и так мне её стало жалко. Незаметно поставил свои руки в такое положение, чтобы получить информацию, и словно увидел этот камень, причем, показалось мне, что стоит он не очень прочно. Ну я и аккуратненько провёл свой сеанс. И представляете, камень вышел. Наутро начальнику доложили, что операция не требуется, больная здорова. Одним словом, всё отлично. Реакция была неожиданная. Когда бригада сдавала дежурство, он приказал мне задержаться в кабинете и прямо, без обиняков, заявил: "Если вы ещё хотя бы раз будете махать здесь руками, считайте, что с госпиталем распрощаетесь немедленно". Я попытался пояснить, что хотел как лучше, и что ведь получилось, но он повторил ещё суровее: "Если ещё только раз, один только раз…", и довольно грубо разрешил покинуть кабинет. Впрочем, все эти методы в борьбе с онкологией безрезультатны. Да, опухоль уменьшается, но уменьшается на самом деле, что видно визуально, не сама опухоль, а её защитный слой, созданный организмом для борьбы с нею.

Ирина слушала не очень внимательно. Её волновал конкретный вопрос - её волновала судьба Теремрина.

- Речь идёт о том, делать или не делать повторную операцию, - сказал Александр Витальевич.

- А что, нужна ещё операция?! - с ужасом воскликнула Ирина.

- Мы договорились быть откровенными, - начал врач. - Во всяком случае, насколько это позволительно - у меня тоже есть ограничения, воздвигаемые начальством. Если всё оставить так как есть, очень мало шансов, что Дмитрий Николаевич встанет на ноги. Очень мало шансов - ведь мы оперировали в острый момент, когда надо было думать прежде всего о спасении жизни. Но в этом случае, можно продолжить специальные мероприятия по профилактике рецидива того, что мы обнаружили, ну и постепенно готовить к выписке. Есть все основания полагать, что жизни ничего угрожать не будет…

- И что же в этом случае? - спросил Теремрин. - Навечно коляска? Я работать хочу, я хочу приносить пользу, - неожиданно сказал он. - Я не хочу обузой быть для всех…

- А если операция? - спросила Ирина. - Опасность для жизни?

- Да, но не со стороны ранения, а со стороны той бяки, которую мы удалили, но…

- Что "но"? - спросил Теремрин.

- Операция наносит сильнейший удар по иммунитету, ослабляет организм, причём организм, заметьте, уже предрасположенной к развитию опасного, что греха таить, смертельного заболевания, - пояснил врач.

- А шанс встать на ноги? - спросил Теремрин.

- Очень мал.

- Но он есть? - спросил Теремрин.

- Есть. Но может статься, что его реализовать не удастся, потому что, ну вы поняли, что я хотел сказать - может поднять голову смертельная болезнь.

- А если оставить всё так, можно быть уверенными, - начала Ирина.

- Уверенными, когда такой больной, трудно быть в чём-то, но мои коллеги считают, что надо проводить противоопухолевые процедуры и отпускать домой…

- Домой? Да лучше я его к себе заберу… Я всё сделаю… А ты помолчи, помолчи, родной. Ты писатель. Вон, в каком положении Островский писал…

- Тогда была советская власть, - напомнил Теремрин. - Она помогала ему, она пропагандировала через него стойкость и мужество… А сейчас - демократия. Демократия - это смерть. Демократия такого, с позволения сказать героя, как я, быстренько на помойку выкинет. Вы что не видите, сколько увечных, пострадавших за демократию в горячих точках, собирают дань на площадях и улицах, да не себе, а специально организованным мафиозным структурам. Да дело даже не в этом. Дело в том, что я уже размышлял над вопросами, которые так и витают в воздухе в этом отделении - насколько продлили жизнь, кому и насколько. А значит, насколько отдалили мучения последнего периода болезни. Кстати, продляют тем самым и страдания родных и близких, отрывают их от учёбы жизни и всего прочего. Нет. Только возврат к полноценной жизни…

- Не спешите с решением, - сказал врач. - Да, время сейчас иное, но смотрите, какие люди вас окружают. А сколько дел в стране для вашего жёсткого и принципиального писательского пера!

Сказав эти слова, врач попрощался и вышел, оставив наедине Ирину и Теремрина.

И вдруг он услышал сквозь всхлипывания:

- Ты должен жить, должен, ради детей, ради сыновей, ради будущего сына… Ты прости меня, что так вела себя в Пятигорске, я ещё не знала, в каком положении - но у меня под сердцем зародилась новая жизнь… Ты сломал приговоры врачей в отношении меня, взломаешь и в отношении себя.

Она всё это сказала очень тихо, но быстрой скороговоркой, словно не хотела дать ему опомниться.

- Иринушка, милая, иди ко мне, - позвал он и она, присев на краешек кровати, долго ласкала его, целовала и даже немножечко озоровала, заставляя его вернуться к ощущениям, которые он так всегда любил.

- Это правда, что ты ушла из школы? - спросил он.

- Сейчас лето, учителя в отпуске.

- Нет. Ты не о том. Это правда, что ты стала заниматься детским массажем?

- Как проживешь иначе? Ведь у меня Серёжа и Саша. Не забывай. И теперь неизвестно, поступит ли Саша…

- Да как тебе не стыдно. Я сам отвезу его в училище. Ещё больше месяца до экзаменов… Тебе уже пора… Поздно. Я боюсь за тебя, когда ты уходишь поздно - демократы превратили Москву в бандитский город. Ну, ничего, будет и на нашей улице праздник…

Ирина вышла и встретила в коридоре Александра Витальевича. До проходной они шли вместе.

- Вам скажу, что положение очень, очень тяжёлое. Если он будет настаивать на операции, организм может сломаться перед натиском болезни. А он будет настаивать.

- Доктор, сколько ему осталось при плохом раскладе?

- Я прогнозами не занимаюсь, - отрезал Александр Витальевич.

- Понимаю, мало… Я посижу здесь, - сказала она, увидев лавочку. - Мне что-то нехорошо.

- Давайте я всё же провожу вас до трамвая… А то ведь мне надо ещё два корпуса обойти. Я сегодня дежурю.

А Теремрин лежал, вдохновлённый известием: "Боже! У неё будет ребёнок… У нас будет ребёнок!"

Он считал себя виновником того её первого прекращения беременности, да и вообще всего, что случилось тогда. И вот что-то произошло немыслимое. И он сказал себе: "Нет. Никаких отступлений! Я должен встать на ноги!".

И он снова открыл книгу Данникова:

"Подсознание не отличает созидательную мысль от разрушительной. Оно работает с тем материалом, который получает, и материализует мысль, связанную с чувством страха, так же легко, как и смелую мысль".

Он подумал о том, что человек, таким образом, сам может настроить своё подсознание на свою же погибель. А если наоборот! Данников пишет по этому поводу:

"Законы самовнушения могут привести вас к благополучию и процветанию, но так же легко могут ввергнуть в юдоль страданий и смерти. Если вам показалось, что бой проигран, значит, так оно, в общем, и есть".

То есть сам проиграл, сам, хотя мог выиграть.

"В какой-то момент может показаться, что всё кончено, но если мысли будут настроены на победу, то счастье и успех станут итогом тех же жизненных обстоятельств. Подсознание одарило вас планом. Немедленно за работу! Вдохновение драгоценно и не терпит отлагательств. Будете ждать удачного времени - дождетесь неудачи!".

Теремрин вдруг подумал, что это инструкция не только для больного, но и для писателя. Да, вдохновение драгоценно… А он так давно не писал стихов, хороших стихов. Почему? Неужели тот негодяй, который произвёл два выстрела - всего два. Два каких-то выстрела - Теремрин был под совершенно другим, несравнимым огнём в горячей точке. Неужели этот негодяй, которого Гостомыслов - браво кадету - отправил на тот свет, смог убить во мне поэта.

Нет, всё не то, всё не то. Она заслуживает другого, сильного, решительного.

Боль моя как густой туман, отражалась в твоих глазах…

"Да, да, да… Это уже лучше. Кстати, что там за молитву она мне принесла и велела читать, а я забыл".

Он достал из тумбочки молитвослов, открыл заложенную страницу. Прочитал: "Божией Матери, пред иконой Её "Всецарица". Тропарь, глас 4-й:

Образом радостворным честныя Всецарицы, желанием тёплым взыскающих благодати Твоей, спаси Владычице; избави от обстояний к Тебе прибегающих; от всяких напасти огради стадо Твое, к заступлению Твоему взывающее присно…".

Сильно, очень сильно. Но где-то были другие, прямо поэтические строки. И он нашёл их:

"Исцели болящие люди Твоя, о всемилостивая Царице! Ум и руки врачующих нас благослови, да послужат орудием всемощного врача Христа Спаса нашего…"

Теремрин повторил:

- Ум и руки врачующих нас благослови!

И обратил внимание на следующую фразу - руки врача лишь орудие Бога, а, стало быть, Бог даёт орудие только тогда, когда больной ли раненый ли достоин излечения. Разве это не так? Сколько Данников говорил о том, что иным его средства не помогают, даже если и используют их правильно, а иные только услышав о трудностях, сразу поднимают руки в верх. А Ирина! Как же ей трудно. Бегать по рынкам за травами и нужными продуктами, по аптекам за витаминами, а потом всё это готовить чётко по предписаниям и нести ему. Разве не Богом дана она? Он вспомнил, как мог потерять её, если бы приехал в "Подмосковье" с Татьяной на каких-то десять минут раньше или наоборот, если бы она приехала, когда они с Татьяной уже расположились в номере. Какая сила отвела её, какая сила помешала этой встрече?! И ему вдруг стало нестерпимо стыдно за свой быстротечный роман после её отъезда, отъезда с его ребёнком под сердцем, причём в обычном вагоне. Она сама взяла билет, не подпустив его к кассе.

Ему вдруг стало очень тревожно за неё, идущую сейчас где-то по ночным улицам Москвы, взбесившейся от вседозволенности демократии.

Он попытался представить себе, где сейчас она, но видел одно - её, склонившуюся над ним в белом халате. И начал писать при слабом свете ночничка:

Он снова посмотрел на молитвослов, вспомнил, как она заставляла повторять слова молитвы и попробовал написать, что-то вроде припева:

Он писал и повторял написанное, как молитву, он писал и не знал, что когда начал читать свои первые строчки, Ирина, перенервничавшая за день, доведённая до отчаяния тяжелым прогнозом его состояния, потеряла сознание в пустом трамвая, и трамвай нёс её неведомо куда, и никто этого не видел, потому что она была во втором вагоне, а вагон был пустым.

И вдруг, когда он стал в очередной раз распевно читать стихи, как молитву, она пришла в себя и увидела, что трамвай подходит к метро, иначе бы укатил он её туда, где и станций метро-то поблизости нет.

Она едва спустилась по ступенькам, доплелась до метро, села в поезд. Внутри всё болело, и она не знала причины этой боли.

А Теремрин писал:

- Спаси и сохрани, убереги от бед любящих нас, о Пресвятая Богородица! Дай мне силы встать на ноги. Дети не должны остаться без отца. Но и этого мало. Для чего меня столько учили, для чего меня била и колотила судьба? Для того, чтобы все мои знания, весь мой бойцовский настрой истлел вместе с бренным телом? Для чего тогда вообще жизнь? Покуролесить на земле, нанести вред живой природы, сожрать сотни, тысячи живых существ, имеющих такое же право жить и радоваться солнцу? Для чего?

С этой мыслью он уснул, не ведая, что, когда он читал молитву, словно сила какая поддержала Ирину и она, хоть едва живая, но пришла домой. Мама засуетилась возле неё, обеспокоенная состоянием.

- Завтра к врачу, завтра немедленно к врачу…

- Да к какому врачу, мама… Ты же знаешь, мне завтра нести ему…

- Ты знаешь, к какому врачу, к самому для тебя сейчас главному. А передачу Саша отнесёт…

- Детей туда не пускают, - сказала Ирина. - Да и пропуска у него нет.

- Значит, дочерям его позвоню. Вон сколько наплодил. Елене могу позвонить…

- Позвони лучше Даше. Лена его мало знает. А Даша хорошая, добрая девушка и в отце души не чает… Ладно, я согласна завтра к врачу… Действительно болит всё. Перенервничала я сегодня.

И она рассказала матери о всех проблемах, которые решали сегодня они с Теремриным и его врачом.

- Зачем же тебя волновали…

- Я ему-то сказала обо всём после, а врач и знать не знает…

- И как он, Теремрин твой?

- Лучше б не говорила… Решил: только операция и всё тут.

- Ну время ж ещё есть… Его в любом случае пока и не собирались выписывать… Может, передумает…

На следующий день она оказалась в больнице. Её положили, чтобы постараться сохранить беременность. Врач, осматривавший её, выслушав пояснения о стрессе, вдруг сказал:

- Не договариваете, не договариваете больная… Вчера вы упали и сильно ударились. Так?

Ирина молчала.

- Я слушаю.

- Просто в подъезде, когда бежала по делам, случайно столкнулась со своим бывшим учеником из грузинской семьи. Он был с отцом и заявил, что вот, мол, та… Извините, повторить не могу, что двойки мне ставила… А когда я, пристыдив его, пошла, он подставил мне ножку. Я упала, скатилась по лестнице, а когда стала подниматься, услышала, как отец этого мальчика пригрозил, что если пикну, сообщит в налоговую, что занимаюсь частным массажем.

- Назовите мне фамилию, - сурово сказал врач.

- Зачем. Это принесёт неприятности только мне… Не дай Бог ещё сынишке отомстят…

- Что же за нравы, что за порядки такие? - в бессильном раздражении сказал врач. - Ну что ж, ситуация у вас сложная, но постараемся выправить.

- Да, представьте, - сказала Ирина, подкованная в истории Теремриным, - Когда-то Россия спасла Грузию от полного истребления турками. Ведь ещё Екатерина Великая издала указ, по которому Россия взяла под покровительство Царя Кахетинского и Карталинского, дабы избавить грузинский народ от страшной дани, которую он платил туркам шестнадцатилетними отроками и отроковицами. А теперь грузины, как звери на русских бросаются и в объятия к американцам рвутся. Не понимают, что нужны они Америки лишь для того, чтобы гадить России.

Можно было бы прибавить к тому, что сказала Ирина лишь одно - не только на русских бросались как звери грузины, да и кто мог знать, что спустя годы во время варварского нападения на Южную Осетию, тот самый мальчик, который подставил Ирине ножку, чтобы она упала с лестницы, сидел за рычагами танка и лично раздавил бабушку старушку с двумя внучатами, да ещё развернул танк, чтобы превратить их тела в месиво. Таков итог торжества демократии и в России, да и на всём постсоветском пространстве.

Врач долго не мог успокоиться и приняться за дело. Он прошептал:

- Неужели Россия обречена терпеть подлость, неблагодарность от тех, кого выручала, спасала, кормила…

- Нет, доктор, нет, - возразила Ирина. - Так не будет. В Библии говорится: кто прольёт кровь человека, того кровь прольётся рукою человеческою. И ещё. Господь заповедал народам жить в мире, жить на тех землях, которые он даровал им и никогда, ни при каких обстоятельствах не пересекать границы соседних земель со злыми умыслами. И сурово карал тех, кто нарушал этот завет Его. Вы же знаете судьбу всех нашествий… Вспомните хотя бы наполеоновское, когда из одного миллиона перешедших в течении полугода границу России в Восточном направлении, в декабре назад вернулось двадцать тысяч человек.

Она помолчала и сказала, успокоившись:

- Ну что же, доктор, постарайтесь спасти будущего защитника Родины. России ещё будут нужны солдаты, стойкие, мужественные. А за плечами этого мальчика - я знаю, что будет мальчик - такой необыкновенный род, род настоящих витязей…

Врач молча кивнул головой, но высказывать своё соображение не посчитал возможным, в виду слишком острой ситуации, причиной которой стало падение с лестницы. И здесь, и в этом случае, оставалось уповать на Бога!

Глава семнадцатая
КОНСИЛИУМ

Утром, в день консилиума, Владимир Александрович пришёл в палату к Теремрину, по-хозяйски подвинул стул поближе к койке и, прежде всего, справился о самочувствии.

- Всё хорошо, всё в норме.

- Ну и каково ваше решение?

- Я решений не меняю. Только вперёд! - с улыбкой, но твёрдо ответил Теремрин.

- Мы сначала хотели собраться здесь, в вашей палате, но сегодня спозаранку ваши друзья-кадеты прислали вам подарок - великолепную коляску. Чудо техники. На ней вы и отправитесь в мой кабинет.

- Засранцы они, а не кадеты, - добродушно, с очень тёплой улыбкой сказал Теремрин, и Владимиру Александровичу показалось, что где-то в уголках глаз сверкнули слезинки. - Это, небось, Женька с Валеркой стараются. Ну, я им… Коляску. Скажите им, что соглашусь только на пропеллер, как у Карсона.

- И всё же я прошу вас, Дмитрий Николаевич, давайте опробуем этот аппарат. Консилиум у меня в кабинете.

- Скажите честно, какое бы вы решение приняли на моём месте? - вдруг спросил Теремрин.

- Знаешь, - Владимир Александрович перешёл на "ты", - Я могу быть с тобой особенно откровенен. Ведь ты отец моих внуков и чуть-чуть не стал моим зятем. Кстати, я очень жалею, что этого не случилось. Признаться, ты понравился мне ещё там, в Пятигорске, когда только познакомился с Катериной. Но посоветовать ничего не могу. Не потому что есть в этом какая-то врачебная тайна или что-то тому подобное. Я не был в твоей ситуации и потому не знаю, каково в ней быть. Мы легко поучаем своих больных, как им жить дальше, если, к примеру, ампутируем конечность или выписываем вот в этаком положении. Всё от Бога, мой дорогой, всё от Бога. И потом, у тебя такие друзья, такие дед с отцом и такая женщины - Ирина. Я Катерине своей запретил у тебя бывать.

- Почему?

- Не надо травмировать Ирину, не надо. Катерина всё же доктор наук, вот-вот кафедру получит, ну и не хотелось бы, чтобы они встретились.

- Это потому что Ирина теперь простая массажистка. Она ведь учительница. Просто так вышло. Сами знаете - демократия.

- Дело даже не в этом. Впрочем, мы отвлеклись от темы, - сказал Владимир Александрович, видимо, досадуя на себя за то, что затеял разговор о Кате и Ирине. - Сейчас всё-таки важно взвесить все "за" и "против". Если откажетесь от операции, то уже через пару неделек будете дома.

- Прекратим этот разговор, дорогой Владимир Александрович. Я тоже очень жалею о том, что не стал вашим зятем, что судьба сложилась вот так по-дурацки, что ничего путного в жизни-то, как оказывается, и не сделал.

- Разве так можно говорить… Только два случая, вы понимаете, что я имею в виду - только они одни уже говорят о многом.

- Это долг каждого человека. Для того ли дана мне жизнь, чтобы совершить два таких поступка… Нет… Я тут вчера разговаривал со священником, которого привёз ко мне Афанасий Петрович Ивлев, однокашник деда по кадетскому корпусу… Интересный был разговор. Каждому на земле поставлена задача… Найти её, определить, вникнуть в свой долг и свято выполнять его.

- Да, переполошил твой священник всё отделение. Многие решили, что исповедовать тебя будут…

- Владимир Александрович! Разве ж исповедоваться и причащаться нужно лишь перед встречей со Всевышним? Это надо делать регулярно…

- И ты регулярно это делаешь? - серьёзно спросил Владимир Александрович.

Теремрин горько усмехнулся:

- Был один случай. Ходил к священнику в Пятигорске. Но это даже не исповедь - просто разговор, который заставил задуматься, а вчера я действительно исповедался, причастился, но не потому что собрался на тот свет, я собрался в новую жизнь на этом свете.

Владимир Александрович ничего не ответил. Зная состояние этого дорогого ему раненого и больного, он не мог признаться себе самому, как специалисту своего дела, что Теремрин был гораздо ближе к встрече с Господом, нежели к порогу новой жизни на этой земле.

Он слегка прикоснулся к плечу Теремрина и сказал:

- Ну мне пора… Через час тебя пригласим, а пока тебе друзья-кадеты вручат подарок. Ты уж их не ругай. Они хотели, как лучше… Мы все верим в твоё мужество, в твои душевные силы, в твою настойчивость, но этого не всегда бывает достаточно…

- А знаете почему?

Этим вопросом Теремрин задержал Владимира Александровича у себя в палате ещё на несколько минут.

- Почему?

- В молитве перед иконой Божией Матери "Всецарица" есть такие слова: "Ум и руки врачующих нас благослови, да послужат орудием всемощного врача Христа Спаса нашего". Ваши руки - руки врача-хирурга, подлинного мастера своего дела являются орудием Всемогущего Бога! И порой вас преследуют неудачи вовсе не потому, что вы сделали что-то не так, а потому, что не даёт Бог своего благоволение на лечение того или иного грешника.

- Подковал тебя священник, - сказал Владимир Александрович. - Я всё же думаю, что мастерство хирурга в любом случае на первом месте - и мы не должны допускать ошибок.

- Нам трудно спорить, ибо мы оба - дети безбожной эпохи. Но во всём, что я прочитал долгими ночами, что услышал, есть что-то очень серьёзное и пока недоступное полностью нашему пониманию. Но главное, конечно, вера. Об этом я думал, много думал.

В дверь осторожно постучали, и медицинская сестра, появившаяся на пороге, сказала, что врачи уже собираются на консилиум.

- Напомню ещё раз, - сказал Владимир Александрович. - Или скорая выписка и большие, далеко небеспочвенные надежды, на достаточно долгую жизнь, правда, вот в таком состоянии. Или… Не буду повторять. Риск огромен.

- Спасибо, я всё понял, - сказал Теремрин и отвернулся к стене.

Через час его привезли в кабинет Владимира Александровича. Он осмотрел присутствующих на консилиуме. Вот его лечащий врач Александр Витальевич. Он тоже уже заходил утром и теперь только ободряюще кивнул ему. Вот генерал, которого он знал ещё подполковником, и у которого лежал много лет назад в отделении с непонятным диагнозом. Генерал тоже приветливо поздоровался с ним.

Остальных Теремрин не знал и не счёл приличным рассматривать внимательно. Просто поприветствовал всех сразу.

Доклад начал Владимир Александрович. Всё, что он говорил, Теремрин слышал уже не раз. Только утром лечащий врач шепнул Теремрину, что на операции никто не настаивает, что в её необходимости нужно ещё убедить начальство. Это сообщение позволило оценить отношение к нему и Владимира Александровича и начальства. И он вспомнил слова Ивлева, сказанные накануне: "Иди с верой в Господа. И помни, тому, кто верит безгранично и нелицемерно, Господь заповедал: "Долготою дней насыщу его и явлю ему спасение своё!".

Как сквозь сон Теремрин услышал вопрос, заданный председательствующим на консилиуме:

- Что ж, мнения практически разделились, а потому слово за вами, Дмитрий Николаевич!

- Операция!

- Решение продумано? Никто вам его не навязывал?

- Напротив, почти все отговаривали. Но я солдат… Я в раннем детстве надел военную форму. Все мои предки умирали стоя, и я не хочу заканчивать жизнь в инвалидной коляске. Я прошу вас принять решение на операцию с полною верою на успех!

Наступила тишина. Теремрин заметил, что все присутствующие обменялись лишь кивками головы или произнесёнными чуть слышно короткими фразами.

Владимир Александрович спросил:

- Хотите ли вы отдохнуть перед операцией от госпиталя, сменить обстановку? Мы могли бы вас даже домой отпустить, тем более у вас такой теперь удобный транспорт. Поработаете в своём кабинете… Или можно перевести в шестой госпиталь, там сейчас красота… Погода-то какая стоит.

- Я прошу сделать операцию, как можно быстрее. Я бы хотел даже завтра!

Владимир Александрович покачал головой и сказал:

- Завтра невозможно… Что у нас там по плану?

- Предлагаю понедельник! - сказал Александр Витальевич.

- А сегодня только четверг, - проговорил Теремрин. - Как же долго ждать, как долго ждать! Ну ничего… Подожду.

После этих его слов ни у кого уже не повернулся язык выбирать какой-то другой день.

Его отвезли в палату, переложили на койку. Он закрыл глаза, и так ему захотелось, что бы вот сейчас, по мановению волшебной палочки, наступил понедельник, вечер понедельника, и он увидел бы себя в послеоперационной палате, и чтобы рядом была Ирина…

Но когда он открыл глаза, то увидел себя всё в той же своей палате, а рядом… Рядом сидела Катя с влажными от слёз глазами.

- Отец, наконец, сжалился. Разрешил, - сказала она. - Ты не думай. Я в первый же день была здесь…

- Спасибо… Как Димочка, как Алёна?

- Они здесь, за дверью… Я хотела сначала поговорить с тобой, а потом уже их пригласить…

- Не надо говорить… Зови сразу.

И когда Дима и Алёна с Серёжей Гостомысловым вошли, Теремрин собрав силы, весёлым тоном спросил:

- Вы что же это, прощаться со мною пришли? Как не стыдно, как не стыдно!

- Нет, просто навестить, - за всех ответил Гостомыслов.

- А ты молодец, Серёжка, - как можно проще и беззаботнее сказал Теремрин. - Говорят, с первого выстрела того негодяя уложил…

- И не только одного, другого тоже, - поспешил прибавить Дмитрий, приближаясь к койке.

- А что это у тебя под халатом, а ну снимай халат! - потребовал Теремрин.

- Нельзя же…

- Снимай, когда старший приказывает…

Гостомыслов сам сдёрнул халат с друга, и перед Теремриным предстал бравый офицер.

- Майор Дмитрий Теремрин! - чётко представился он.

- Выполнил обещание Световитов, выполнил, - пряча слезу счастья, сказал Теремрин. - Он у меня здесь несколько раз был. Говорил, что трудно, но новый министр пошёл навстречу. Что нахмурились?

- Нового министра вот-вот снимут…

- Что так?

- Когда у П, - Дмитрий сделал короткую паузу, словно поперхнулся, и продолжил, - резидента проводили совещание на тему, как бы ещё поизмываться над армией, генерал встал и при всех… Одним словом посоветовал идти в известном направлении на весьма распространённом языке, который мы иногда признаём как средство управления войсками.

- Ну а Ельцин?

- Что Ельцин? Теперь ломает голову, как бы сделать генералу армии пенсию поменьше. Наказал бы, да любой приказ только на авторитет генерала сыграет, а самого главного "военного" в стране, который и пороху не нюхал, на посмешище выставит, - сказал Дмитрий.

- Нашли о чём говорить, - возмутилась Алёна. - Вы… Вы, - она снова помялась, и наконец, твёрдо: - Ты, папочка, выздоравливай!.. Вот так - только нашёлся и сразу спрятался в госпиталь.

- Да, уж ты постарайся, отец, - сказал Дмитрий. - Пора твоего деда, а моего прадеда в родные края везти. Без тебя он ехать не хочет.

Четверг - не день посещений, и всё же Владимир Александрович прекратил свидание, потому что знал, что вот-вот должна прийти Ирина. Он понимал, что только она сейчас не просто посетительница, а целительница и избавительница, хотя по долгу службы и не верил во все её снадобья.

Только по долгу службы!

Но когда Владимир Александрович, попрощавшись с Катей и детьми, вернулся в кабинет, ему позвонила мать Ирины и сказала, что Ирочка попала в больницу.

- Что-то серьёзное?

- Она ждала ребёнка…

- И?..

- Не знаю, пока ничего не знаю…

А Теремрин, когда все ушли, повернулся к иконе и возгласил искренне и просительно:

- Матушка, Пресвятая Богородица, если Всемогущий Бог всё может, путь решит мою судьбу. Путь оперируют завтра… Всё, я уже другой, я другой человек… Зачем ещё топтаться в старой жизни целых четыре дня. Путь будет завтра так, как решит Господь…

Он ждал Ирину и молился, а Владимир Александрович нервно расхаживал по кабинету, не зная, как идти к Теремрину и как говорить ему о том, что случилось с Ириной. Сначала он хотел узнать, в какой она больнице и позвонить туда, но потом вызвал Александра Витальевича и спросил:

- А почему, собственно, нельзя оперировать завтра? Технику операции мы проработали, анализы в порядке. Почему возник понедельник.

- В пятницу мы должны были делать операцию отчаяния, ну тому, из шестой палаты. Она отпала.

Тогда Владимир Александрович коротко рассказал, что Ирина попала в больницу, и решил:

- Оперируем завтра. Нам сейчас очень важно душевное состояние Теремрина. Как он воспримет известие? А сообщением об операции мы его слегка запутаем. Скажем, что она завтра придёт… Итак, оперируем. Да поможет нам Бог! Иди, предупреди, обрадуй своего подопечного.

Сам же Владимир Александрович позвонил Николаю Алексеевичу Теремрину и коротко обрисовал обстановку. Тот тоже согласился с решением. Спросил:

- Нам можно сегодня навестить его?

- Можно, но не нужно… Зачем устраивать прощание? Будем верить в успех.

- Но завтра с утра мы у вас?

- Лучше часикам к четырнадцати. Операция будет идти не менее четырёх часов. Не менее…

- Как дела, Дмитрий Николаевич? О чём мечтаем? - спросил Александр Витальевич, входя в палату.

- Если честно? О том, чтобы завтра вот в эту же пору находиться в послеоперационной палате уже после всех экзекуций! Я уже настроился на новую жизнь, на выздоровление, а тут…

- И всего-то?

- Не понимаю.

- Это все мечты?

- Ну а какие могут ещё быть мечты у больного? Скорее в строй. А коли на пути рубеж, который в этот строй не пускает - взять его штурмом, как Потёмкин взял Очаков, а Суворов - Измаил…

- А вы что предпочитаете, Очаков или Измаил?

- Измаил посолиднее…

- Ну, так завтра будем брать Измаил. Готовьтесь…

- Не понимаю…

Александр Витальевич приоткрыл дверь и приказал медсестре, уже ожидавшей команды:

- Готовьте больного к завтрашней операции!

- Спасибо, огромное спасибо! - сказал Теремрин и тут же вспомнил, что нужно прочитать благодарственную молитву ко Пресвятой Богородице, поскольку он не мог расценить такой поворот событий, иначе, как Её помощь.

Пока сестра ходила за какими-то принадлежностями, Теремрин прочитал молитву и взялся за книгу Данникова. Он читал её и потом, когда все процедуры были закончены, он читал, пока она не выпала из рук, потому что он уснул под действием снотворного.

Он словно провалился куда-то, и вдруг всё вокруг осветилось радужным светом. Он шёл по огромному залу, в котором угадывался тронный зал а впереди, на троне восседал Царь… "Боже, да это же сам Иван Васильевич! - узнал Теремрин. - Это же Грозный Царь".

Государь встретил строго:

- Пошто, боярин ты у меня здесь? Тоже сбежал от борьбы, от последних времён сбежал, кои на Руси близки уже?

Теремрин хотел ответить, но не слышал собственного голоса.

- Твой пращур славно служил у меня. За что я ему поместье на берегу Теремры жаловал… Он не бегал от ворогов, и в опричнине из первых был. Иди назад, боярин. В последние времена Господу на земле сильные духом нужны будут… Иди… Да помни, и верным людям скажи, что скоро и я на земле буду… Восстанет из гроба отец Серафим Саровский и назовёт Царя, который будет править возрождение России… И будет кровь изменникам по уздечку. А Царём тем буду я, Иоанн Грозный…

И вдруг все потемнело, послышался какой-то шум за изголовьем, и Теремрин увидел себя в своей палате, а рядом с кроватью медсестру, которая держала белую металлическую плошку и шприц.

- Дмитрий Николаевич, пора укольчик делать и готовиться к операции. Скоро повезём вас на перевязку и оттуда сразу в операционную.

Медсестра ушла и Теремрин, не в силах оценить не то сон, не то ведение, стал шептать:

- Господи, отдаю себя в полную Твою власть. Ум и руки врачующих нас благослови, любящих меня и молящихся за меня, благослови, благослови…

Он уходил в сон и не ведал о том, какое и где его ждёт пробуждение - в послеоперационной ли палате, или пред строгим оком Того, Кто создал этот мир не для забав и развлечений, а для суровой школы человеческих душ, направляемых для воспитания на грешную землю. В нём ещё билась мысль: "Что там говорил Фёдоров, философ Николай Фёдоров… Он говорил, что не все души бессмертны, что бессмертны лишь души достойных… Бессмертна лишь высоких помыслов душа…А моя душа? Кто оценит мою душу - только Он, Всемогущий Промыслитель… Нужен ли я такой как есть на этой земле - нет, не нужен… Но для чего-то всё было со мной… Всё было и даже встреча с Михаилом Александровичем Шолоховым, встреча - благословление. Господь многократно указывал мне путь… Но я сбивался с него, сбивался и сбился… Поверит ли мне Господь. Даст ли шанс - в этом весь вопрос… А души не все бессмертны - и нет уж душ всяких там Стрихниных и прочих его сообщников… Они ушли, они в небытие… Но я хочу жить и сражаться со злом, которого так много на земле, хочу сражаться, Господи…

Это была последняя его осознанная мысль, дальше промелькнуло несколько бессмысленных ведений, он провалился в сон и уже не увидел над склонившихся над собою Владимира Александровича, своего лечащего врача Витальича, ассистентов… Его душа ушла в Господу и только Ему одному было ведомо теперь, вернётся ли она в тело нашего героя.