Николай Шахмагонов

БЛАГОСЛОВИТЕ ЛЮБЯЩИХ НАС

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДЕМОКРАТИЯ СТРЕЛЯЕТ В СПИНУ

Глава десятая
ДОКТОР ДАННИКОВ.

Ирина усадила за телевизор младшего и сама устроилась в другой комнате возле телефона. Было уже около десяти вечера - звонить пока ещё удобно, но надо спешить. Разговор может оказаться длинным.

После некоторых колебаний набрала номер.

Данников ответил сразу, и Ирина, срывающимся от волнения голосом представилась, напомнив, когда и при каких обстоятельствах виделась с ним.

- Помню, помню, как вас привозил ко мне Теремрин. Помню.

- С ним, с Дмитрием Николаевичем несчастье, - сказала Ирина.

- Что вы сказали? Что с Дмитрием? - переспросил он, одновременно подчеркнув, что Теремрин для него не Дмитрий Николаевич, а именно Дмитрий - так принято в кадетской среде.

- Он ранен, ранен очень тяжело, но ранение усугублено тем, ну как бы вам сказать…

И Ирина после паузы стала рассказывать о том, что ей стало известно в госпитале, особенно от лечащего врача.

- И каковы же их прогнозы? - переспросил Данников.

- Радужными их не назовёшь…

- Да, попал парень по полной программе. А чего ж он молчал об этой своей бяке, как вы её назвали, что прощупывалась довольно ясно? Почему к врачу не обращался? - снова спросил он.

- Николай Ларионыч! Если честно, то у меня сложилось впечатление, что он верил в последнее время только вам. Даже шутил, что пока жив и здоров Данников, никакие эти болезни не страшны. Главное, если уж влетел, выполнять всё строго… О книгах ваших говорил. Вы сходите к нему? Его посмотрите?! Это так важно! - одновременно и спрашивая и убеждая, сказала Ирина.

- Я в больницы и в госпитали не хожу. У нас методы разные. Я считаю, что при правильном образе жизни и правильном питании эта болезнь просто не может возникнуть, - сказал Данников. - А уж если человек влетел в неё, то, подумайте сами, вправе ли я убеждать его отказаться от услуг врачей и лечиться у меня? А если неудача?

- Вы не верите в свои силы? - удивлённо спросила Ирина.

- В свои силы я верю, - спокойно возразил Данников. - Я хотел бы верить в силу воли больного и силу воли тех, кто его окружает, ибо бороться и победить можно только общими силами. Это титанический труд. Я не преувеличиваю - борьба с этой болезнью требует очень и очень многого.

- Денег?

- Мы словно говорим на разных языках. Дмитрий - кадет, а кадет кадету - друг и брат. Мы говорим о смене всей логики поведения, всей системы жизни, об отказе от многих привычек.

- И тогда возможно выздоровление?

- Не возможно… Нет. Оно неизбежно. И потому я всем, кто ко мне обращается, задаю вопрос - готовы ли вы к такой борьбе!

- Дмитрий Николаевич готов. Я знаю. Я верю в его силы, - сказала Ирина.

- Я тоже его знаю и верю в его силы. Но вы же сами рассказали мне, в каком он положении. Как же он может делать и выполнять то, что ему пропишу? Единственно, что он сможет, так это не есть ничего того, чем его кормят там. Но ведь он должен питаться тем, что я скажу. А как? Кто это сможет обеспечить?

Ирина сразу не ответила. Она осмысливала полученную информацию, размышляла над самыми неожиданными трудностями и препятствиями, которые неизбежно возникнут на пути к цели.

- Что бы эта, как вы сказали, бяка, не ожила там, где осталась самая махонькая частичка её пакости, и не проросла, чтобы погубить организм, организм этот надо кормить особо. Да, словом, много чего нужно, - говорил Данников. - Вопрос в другом, кто это сможет делать? И ещё скажу… Надежды на те мероприятия, которые будут в госпитале, очень малы. Все эти радио и химии лишь приглушат и оттянут неотвратимое, если не будут подкреплены общей системой лечения. Если больной не будет настроен на победу. Вы знаете, одну свою книгу я закончил своеобразной главой - там нет ничего о препаратах, там только настрой на победу. У Дмитрия эта книга дома есть.

- Дочь Дашенька уже отнесла ему её.

Разговор получился длинный. Ирина уяснила из него, что всё то, что прописывается и назначается в госпитале, выполнять надо неукоснительно, а вот питанием надо заниматься отдельно. Определённые продукты, определённые группы витаминов…

Она мысленно повторяла: никакого мяса, яйца только из под курицы, домашние, рыба, которая только что била хвостом, причём, речная, больше зелени, ни куска хлеба, ни соли, ни сахара. Фрукты, овощи, зелень, фрукты, овощи, зелень. Возможно ли это выдержать?

Она не удержалась от этого вопроса и получила жёсткий ответ:

- На гробы дефицита нет, ну а без места на кладбище тоже никого ещё не оставили… Так я отвечаю тем, кому система моя не нравится.

Выслушав всё то, что необходимо будет сделать, если вступать в борьбу, Ирина, конечно же, как и многие, подумала: "А может всё обойдётся? Может, всё это лишнее? Но как проверишь? Цена ошибки - гибель любимого человека… Да, он был её любимым, он был самым любимым на свете.

Она уже давно подумывала о смене профессии. На устроенную ельционоидами нищенскую зарплату преподавателям прожить было нельзя. А ведь у неё на руках были два сына. Правда, один учился в суворовском, но ведь ему, когда приезжал домой, тоже хотелось и переодеться во что-то и поесть вкусненькое. Правда, все расходы на поездки в Тверь брал на себя Теремрин. Она же, разве что лакомства готовила - печь пирожки, жарить всякие котлетки она была мастером. И Сергей, сын Теремрина, и её сын отдавали должное этим гостинцам, да ещё и ребят угощали.

- Может быть, попросить выписку и показать вам?

- Никакой выписки вам никто не даст. Её даже и потом, когда его выпишут из госпиталя, отправят опечатанной в поликлинику. Мне вполне достаточно того, что вы мне сказали. Повторяю, я буду лечить не конкретную бяку, или то, что осталось после неё после удаления, не конкретные повреждения - я буду лечить больного, всего, в общем и целом. Это вы должны понять.

Ирина поблагодарила, сказала, что готова к испытаниям, но всё же должна многое осмыслить. То, что она будет делать всё - это не подлежало сомнению. Вот только справится ли? Да и дадут ли её это делать?

На следующий день они договорились встретиться. Данников обещал написать основные инструкции - всё остальное он предложил уточнять по телефону в процессе лечения.

Ирина долго не могла заснуть. Никак не укладывалось в голове, что вот целый госпиталь, да ещё лучший в стране, не может гарантировать Теремрину полного избавления от недуга, а Данников, берётся и берётся за это дело с удивительной уверенностью. Надо признаться, она книг Данникова не читала и, кроме одного раза, с ним не встречалась. Мир настолько уже свихнулся, что она поверила бы скорее в том случае, если бы он назначил сумму за лечение, причем баснословную. А тут он собирался помогать просто так, и был уверен, что поможет.

Ей ужасно захотелось к Теремрину немедленно, сейчас же. А тут ещё вспомнила, что если бы не трагедия, они бы как раз находились бы с ним в Твери, в гостинице и даже мороз пробежал по всему телу - так ей захотелось почувствовать его объятия, его всего, быть в его власти. Но, увы - её ждала холодная постель…

Каждая женщина мечтает о семье, и каждая мечтает о семье хорошей.

Почему же не сложилось у неё жизнь? Почему же осталась она вот в таком непонятном, просто невероятном положении. Разве она не могла иметь своих, именно своих детей, а не воспитывать сыновей своего погибшего мужа? Если бы ещё он был сам жив, как-то легче бы всё воспринималось. А так… Да, она убедила сама себя, что это её дети, да, она привязалась к ним, да и не было никакого другого выхода. Ведь они остались совсем одни. Отец Синеусова умер давно, а мать не смогла пережить известие о гибели сына. Что же было делать? Сдать их в детский дом? Но ведь они уже считали её мамой. Трудно было сказать наверняка, что так считает старший, но младший даже не сомневался в этом. Как, с какими глазами делать это? И ради чего? Ведь своих детей, как считалось тогда, она иметь не могла.

Мать сказала.

- Неси свой крест, Иринушка. Заслужила…

Заслужила… Почему? Почему именно ей выпала такая судьба? Чем прогневила небеса? Тем, что впервые попав на курорт, не сдержалась и увлеклась Синеусовым? Или тем, что не разобралась в нюансах отношения с Синеусовым и бросилась в объятия Теремрина, как в омут головой, ничего не оценивая и ничего не соображая, а точнее, не желая соображать. И вот результат. Разрыв с Теремриным и прекращение беременности.

После гибели Синеусова она побывала у священника. Долго говорила с ним, сетовала на судьбу и вопрошала, почему же одни гуляют напропалую, и всё им как с гуся вода, а здесь…

Священник сказал твёрдо: "На других не смотри… О свîей душе печься надобно. Да и что ты о других знаешь? Это с виду они веселы, а ведь кого-то уже настигла кара, кого-то неотвратимо настигнет после. Просто не каждый понимает, за что ему такое. Пришла вот намедни ко мне пожилая женщина, да и говорит, мол, хочу свечку за здравие доктору своему поставить. Оказывается, была на приёме и разоткровенничалась, расплакалась, поведала, что одна, совсем одна. Пенсия мизерная, истинно демократическая. Для того, чтобы прожить, вещи приходится продавать. А врач ей какие-то гостинцы, что больные принесли, всучила, да ещё и денег дала, просто заставила взять. Только и спросила, мол, дети то почему не помогают. А та ей в ответ: да как-то не завела".

Священник напомнил басню: лето красное пропела…

Ирина, стараясь разобраться в своих бедах, то пыталась Синеусова винить, то Теремрина, но всё более склонялась к тому, что кроме себя винить некого. Когда вышла замуж за Синеусова, вроде бы как-то всё устроилось. Складывалась семья. Вместе гуляли, часто ездили в дом отдыха. И вдруг - такая трагедия.

Как она жила всё это время до случайной встречи с Теремриным во дворе училища? Надрывалась на работе… Посоветовали ей, поскольку она до поступления в пединститут в медучилище поучилась, закончить курсы детского массажа. Мол, работа эта теперь хорошо оплачиваема. Так и сделала. Но как можно подрабатывать массажем, если преподаёшь в школе. И она решилась. Тайно от мамы, тайно от всех устроилась в детскую поликлинику, ну и постепенно стали появляться заказы в нерабочее время, стала ходить по вызовам. Поправила семейный бюджет, а то ведь лишних ботинок сыновьям офицера, отдавшего жизнь за демократию на демократические оклады купить невозможно было.

И вдруг, словно озарение… Два года с Теремриным пролетели, как одно мгновение - она будто бы побывала в сказке. Теремрин был необыкновенно предупредителен, ласков, галантен. Она любила, любила до беспамятства. Она словно парила по жизни. Дети не узнавали её, на работе удивлялись… Нет, это, конечно, все не то… Не семья же… Но она была счастлива, она считала часы до новой встречи. И работа спорилась легко. Одно не давало покоя. С некоторых пор съедала её жгучая ревность к той, что была рядом с ним, к жене, хотя и убеждала себя, что с той он бывает по необходимости. Да и поменять ничего было нельзя. Не могла же она увести его от его родных детей к детям даже не своим, а Синеусова. Достаточно того, что он уже помог старшему поступить в училище и собирался определить туда же младшего.

И вот всё рухнуло… Всё, всё, всё. Счастье нынешнее, уверенность в будущем. Теремрин был между жизнью и смертью, и Бог весь, куда ближе. Данников прямо сказал, что если даже его поставят на ноги, как и в первый раз, после ранения, то нет никаких гарантий, что не подведёт его жизненную черту тот недуг, который не дремлет, который лишь затаился, когда ему талантливый хирург метко и внушительно ударил по рукам. Но ни одному хирургу не дано знать, всё ли удалось сделать. Да и невозможно сделать всё с этой бякой, которая после встречи со скальпелем лишь затаивается - её могут победить другие средства борьбы.

Только в эту минуту она вдруг отчётливо поняла, что может остаться без него, без своего любимого, без своей надежды… Подумала и о том, что может обернуться и так, что он будет угасать медленно, уже оторванный от неё. Он может и вовсе не встать на ноги.

Она вспомнила слова Данникова о том, что этот недуг, который зацепил его, воюет против своей жертвы, как дьявол, без перерыва, днём и ночью, когда человек борется с ним и когда отдыхает от этой борьбы.

Ирине захотелось немедленно, сейчас же вступить в борьбу за жизнь Теремрина, но была ночь, и надо было ложиться спать. Люди связаны по рукам многими условностями - распорядком дня, рабочими днями, часами посещения больных. Дьявол, пускающий в авангард своих деяний злые недуги античеловеческие, не связан ничем - он постоянно в борьбе.

Она долго ходила по комнате. Наконец, приняла-таки снотворного и даже с его помощью уснула с великим трудом.

Глава одиннадцатая
"СЕВАСТОПОЛЬ СЕГОДНЯ - НАШ СТАЛИНГРАД.
РОССИЯ, ИЗ КРЫМА НИ ШАГУ НАЗАД!"

В канун отъезда в Россию Алексей Николаевич побывал на кладбище, постоял у могилы той, которую он назвал своею женой в эмиграции, и медленно пошёл по тенистой аллее к выходу.

Неожиданно его окликнули:

- Алексей Николаевич, вы меня помните?

Перед ним стоял сын Северцева.

- Да, Алёша, конечно, помню.

- Я по вашу душу, Алексей Николаевич, - сказал Алексей и, оглядевшись, прибавил, - и специально пришёл сюда. Вы мне можете уделить какое-то время?

- Да, конечно. Но, наверное, здесь не лучшее место для беседы?

- Отчего же? Напротив. Посидим в трапезной храма. С настоятелем я уже договорился. Во всяком случае, лишних глаз да ушей здесь не будет.

Они прошли к храму. Человек в чёрных одеждах поклонился им и проводил в просторную комнату, посреди которой стояли простой струганный стол, покрытый светлым лаком и скамейки. В комнате никого не было. Теремрин с интересом осмотрелся и, остановив взгляд на иконах, перекрестился.

- Вы собираетесь в Россию, - сказал Алексей.

- Собираюсь, - подтвердил Теремрин.

- Мне отец сообщил.

- И чем могу быть вам полезен? - сухо поинтересовался Алексей Николаевич, вспомнив, где служит Алексей Северцев.

- Не мне… России.

- Не громко ли сказано? - спросил Алексей Николаевич, закончив осмотр трапезной и сев за стол. Северцеву указал место напротив себя.

- Даже слишком тихо. То, о чём скажу вам, кричать надо в России на каждом перекрёстке, чтобы соотечественники наши задумались, наконец, к чему их привёл режим Ельцина. Я вам, помнится, говорил, что пошёл служить в органы разведки, чтобы бороться с коммунизмом. Но вот коммунистический строй рухнул, а наши политики Запада с ещё большим энтузиазмом разрабатывают планы по разрушению России.

- Я это вижу, я это чувствую, - согласно кивая головой, огорченно сказал Алексей Николаевич.

- Вы это чувствуете, потому что способны к глубокому анализу, основанному на своём богатейшем опыте, а я об этом слышу каждый день. Особенно злобствуют Соединённые штаты. Они хотят придвинуть к самым границам России позиционные районы ударных ракетных комплексов и превратить некоторые бывшие союзные республики в ударные отряды будущей агрессии. Ведь янки давно поняли, что их солдаты полное дерьмо, что против русских в открытом бою они не выстоят и минуты. Поэтому в планах у них подготовить грузинскую армию, вооружённые силы прибалтийских стран, вооружённые силы Украины для вторжения.

- Ну, с Украиной вряд ли что-то получится, - возразил Алексей Николаевич, но, подумав, всё-таки прибавил: - Хотя, конечно, всё, что к западу от Днепра уже давно превращено в некую космополитическую массу, которую недаром зовут заподленцами из Подляхии. Подляхией всю эту часть суши покрытую салом назвал ещё Ломоносов - мол, под ляхами она ходит, да и на карте как раз под ляхами изображена. А Грузия? Неужели так коротка память? Ведь Россия не раз спасала грузинский народ от полного истребления турками.

- А сейчас грузины гостеприимно принимают чеченских бандитов, которые отдыхают у них перед новыми набегами… Мне многое известно. Мне известно и то, что Запад зарится на земли Южной Осетии и Абхазии, а поскольку абхазы и осетины не хотят идти под грузин, янки предлагают их просто напросто ликвидировать, как в своё время они ликвидировали индейцев. Я бы мог передать кое какие документы руководству России. Но кому? Мне известно, что Ельцин полностью в зависимости от американского президента, и просто удивительно, что Россия ещё держится. Видимо, внутри России кто-то всё ещё мешает ему и его клике окончательно сдать страну.

- Не так-то это просто, победить Россию, - задумчиво сказал старый генерал. - Вон какую ставку американцы делали на Колчака. Всего-то оставалось ему запустить на Транссиб специально сформированный американский железнодорожный корпус, который должен был занять все станции и парализовать эту главную артерию. И всё. Дальний Восток и Забайкалье, Сибирь, Урал потеряли бы всякую связь с центром. Они бы принадлежали Америке. Но ведь и у него в штабе не все были предателями, не все шли против большевиков за интересы Антанты. Кто-то свято верил, что борется за Россию. И получалось, что борцы за Россию были и у белых, и у красных, а воевали друг с другом. А направляли их те, кто хотел полностью расчленить и уничтожить нашу страну. Так что, как видишь, Алёша, ничего нового ты мне не сказал.

- Так скажу… На Грузию янки готовят нового президента, более решительного, чем Шеварднадзе. На Украину готовят нового президента, который будет добиваться досрочного вывода Российского Черноморского флота из Крыма, чтобы сделать там базу 6-го американского флота и подготовить плацдарм для наступления на Москву. Эти планы обсуждаются очень серьёзно. Крым отсекали от России постепенно. Вы знаете, что сын Хрущёва принят в США, как родной - плата за Крым. Вы знаете, что Ельцин не только не попытался восстановить справедливость и вернуть России Крым, переданный Украине Хрущёвым без всяких оснований, самым незаконным образом. Напротив, он ещё пытается сделать Севастополь, который и по сей день остаётся русским городом, и Украине никогда не передавался, тоже украинским.

- Да, Крым важнейший стратегический пункт, - согласился Алексей Николаевич. - Ещё Григорий Александрович Потёмкин писал Екатерине Великой, что Крым положением своим разрывает наши границы и прибавлял, что ясно видно, для чего хан нынешний, то есть тот, что принял сторону России, туркам неприятен: для того, что не допустит их через Крым входить к нам, так сказать, в самое сердце. А теперь и вообще границы отодвинуты. Успел Ленин Харьков и Донбасс отдать формируемой тогда Украине, чтобы ленивым, обожравшимся салом заподленцам за Днепром, дать рабов, которые будут кормить и бандитскую львiвщiну и ей подобные области. Редкий месяц не передают сообщения о трагедиях на шахтах Донбасса. Гибнут люди. Гибнут те люди, которые именно как рабы пашут на этот край заподленцев из Подляхии.

- А вы весьма резки в выражениях.

- Душа болит… Сколько за Крым крови пролито. Мой дед и прадед воевали в Крымскую кампанию, когда Англия, Франция и Турция пытались отнять у России Крым. Брат моего прадеда сложил там голову. Отец получил ранение. Его оперировал сам Пирогов. Под огнём врага оперировал. Это всё хранится в нашем, - он хотел сказать архиве, но поправился и сказал, - в нашей памяти. Я не могу себе представить, как можно даже заикаться о том, что город Русской славы принадлежит кому-то, кроме России.

- По-моему мнению, - сказал Алексей Северцев. - Севастополь сегодня для России равен Сталинграду… Я немного знаю историю. Не удержали бы Сталинград, плохо было бы. Не удержимся в Севастополе, придётся отдавать Крым, а дальше через Куликово поле драпать до Москвы.

- Грубо, грубо говоришь, Алёша. Не будем мы драпать. А вот лозунг ты подсказал хороший. Повезу его в Москву: "Севастополь сегодня - наш Сталинград. Россия, из Крыма ни шагу назад!".

- Да, долгие годы наши предки возвращали выходы к Балтийскому и Чёрному морям, а утратить их можно мгновенно. Прибалтика уже вроде как и не наша. Вот вам плацдарм для создания ударной группировки. Ну и Крым. Поэтому вам важно убедить кого-то там, в России, постараться создать общественное мнение - из Крыма уходить нельзя, нельзя ни в коем случае. Ибо на следующий день там будут янки, и их поганые сапоги будут топтать могилы героев - защитников Севастополя и времён Крымской и времён Отечественной войн.

- Кстати, Алёша, я тут открыл ещё один ужасающий факт. Во время Великой Отечественной войны Крым и Севастополь гитлеровцам удалось захватить не случайно. В Крыму этому способствовал Мехлис, а ему помогали под Харьковом Хрущёв и Тимошенко, загоняя в котёл и в плен врагу пятисоттысячную группировку. Теперь учёными уже доказано, что это не было случайной ошибкой, и сваливали всё на бездарность Тимошенко, чтобы не показать главного - Тимошенко и Хрущёв были пособниками Гитлера.

- Неужели в России до сих пор об этом не знают? - спросил Северцев.

- Пропаганда - вещь страшная, убийственная. Всё валят на Сталина. А на самом деле остатки пятой колонны вредили всю войну. Впрочем, это разговор долгий. Мне же пора, да и тебе, наверное, на службу?

- Вот я вам приготовил кое что, - сказал Алёша. - Это написано вашим детским кадетским шрифтом, который, как ни странно, не могут расшифровать даже специалисты. Видимо, он настолько необычен и столько в нём ироничных и шуточных моментов, что без знания кадетского колорита, нечего и браться. Мне отец помог зашифровать. А что там, узнаете, когда прочтёте уже в России. И хочу вам ещё сказать, что готов свято служить России. Если удастся кому-то сообщить об этом, буду признателен.

Алексей Северцев ушёл первым. Алексей Николаевич ещё некоторое время поговорил с настоятелем храма, который как раз освободился и заглянул в трапезную.

Да, все они были далеко от России, но всех их связывала боль за родную землю, которая, избавившись от казавшегося прежде страшным и убийственным коммунистического режима, теперь подверглась риску быть расчленённой, растерзанной, распроданной по кускам.

Вечером у Алексея Николаевича собрались его воспитанники. Теперь уже они пришли прощаться, поскольку наутро их старый начальник отправлялся в далёкий путь.

Первыми как всегда пришли уже знакомые нам Северцев и Новицкий, затем подоспели и другие. Обычно собиралось семь- восемь человек. Для большей аудитории общение в квартире было уже не очень удобным. Можно было собраться в кадетском клубе или ещё где-то.

- Волнуетесь? - спросил Новицкий, устраиваясь поближе к командирскому столу - так он сам прозвал его давным давно, при первых встречах у бывшего своего начальника корпуса.

- Как не волноваться?! Сказано ведь, что тот, кому доведется побывать в России, не узнает её, - вздохнув, ответил Алексей Николаевич. - Да ведь и встреча с родными людьми не может не волновать. Сына то я всего-то несколько раз видел, а внука и правнуков - и вовсе некогда.

- А Россия, - задумчиво проговорил Северцев. - Какая она сейчас, Россия?! Униженная и оскорблённая, урезанная в границах.

- Причём урезанная несправедливо, очень несправедливо, - заговорил пришедший на эту встречу Михаил Туманов.

Он узнал от своих однокашников, что в прошлый раз Теремрин рассказывал об его отце, посетившем Теремриных мартовской ночью трагического для России семнадцатого года. Он хотел расспросить о нём, сложившем голову в Крыму, но считал, что в начале разговора делать это неуместно.

- Мой отец воевал в армии Врангеля, погиб на Перекопе, не испытав всего ужаса бойни, которую затем учинили в Крыму большевики, - продолжил он. - А теперь Крым, столько раз политый русской кровью, вроде бы и не русский. А город Русской славы, именно Русской и никакой другой, Севастополь, позорно отдан самостийным властям вечно продажной по отношению к России Украине.

- Вы же юрист, Михаил Туманов, вы сильный юрист, - сказал ему Теремрин. - Ещё в корпусе проявилось у вас обострённое чувство искания правды, быть может, даже, я не побоюсь этого слова, искания истины. Законно ли владеет странное формирование, названное Украиной, и Крымом, и Севастополем, да и всеми теми областями, которые просто так, в угоду силам зла, подкинули им Ленин с подручными в годы учинённой ими бойни русского народа?

- Нет, не законно! - с жаром ответил Туманов. - Ни одного юридически оправданного акта по этому поводу я не видел, да их и не существует. Нужно исходить из того, как и в каких границах присоединялось к России то, что вместе Малороссии стали звать Украиной, желая уйти от наименования Малой России.

- Вы читали поучения преподобного Лаврентия Черниговского? - поинтересовался Алексей Николаевич и, не дожидаясь ответа, дабы не вводить в конфуз своих питомцев, тут же стал рассказывать: - Преподобный предрекал для Украинской Православной Церкви трудные времена. Видимо, они настают. Но зарождалось всё давно, очень давно. Преподобный указывал, что Киев - это второй Иерусалим и мать русских городов, что для малороссов родными являются слова Русь и Русский. А всё началось с Польши. Преподобный пишет, что в Польше была тайная иудейская столица. Иудеи принуждали поляков завоёвывать Русь. Когда поляки завоевали часть Руси, то отдали иудеям в аренду православные монастыри и церкви. Священники и православные люди не могли без их разрешения совершать там обряды. Зато католической унии была открыта дорога. Тогда же и начались выверты с названием. Иудеям очень не нравились слова: Русь и Русский, поэтому сначала земли, завоеванные поляками и отданные ими в аренду Русским, назвали Малороссией. Потом опомнились, ведь там слышалось слово Рос, а потому назвали Окраиной. Слово Окраина показалось позорным и унизительным. Почему Окраина? Чего Окраина? России? И тогда несколько видоизменили, назвав Украиной для того чтобы Русские люди, проживающие на землях Киевской Руси, стали забывать, что они Русские и постепенно отрывались от Святой и Православной Руси. А далее задача обыкновенная - оторвать от Руси, одурманить, вызвать ненависть у русских, названных украинцами, к их же братьям Русским, а затем послать против них войной. На Западе, особенно за океаном, солдат не осталось, кроме немцев. Немцев послать воевать против русских теперь проблематично, а превращённых в дебилов жителей Подляхии, послать воевать можно - тем более их и не жалко. Так что на наших глазах и к нашему ужасу Русские люди на Правобережье Малороссии постепенно превращаются в западленцев из Подляхии.

- Может, в заподленцев - от слова подлость?! - вставил Туманов.

- Можно и так, - согласился Алексей Николаевич. - Так называемая украинизация проводилась с давних времён, ведь Русь не давала покоя тёмным силам Запада и особенно тем, кто точит ножи, сидя за океаном и старается нагадить в первую очередь России, а во вторую очередь и Западным странам. Ещё в тысяча девятьсот двенадцатом году наш знаменитый юрист Пётр Евгеньевич Казанский говорил, что мы живём в удивительное время, когда создаются искусственные государства, искусственные народы и искусственные языки. Если мы углубимся в историю, то увидим, что слова "украйна", "украинный" в русских летописях имели значение пограничных, окраинных земель, но не земель, населённых каким-то иным народом. Народ был один. Просто он во времена, тяжкие для России, попал в плен к зверопольским людоедам. Польская нация - жестока, цинична, лицемерна и бессердечна. Это она доказала и во времена Иоанна Грозного, бесчинствуя в русских пределах вместе с другими звероподобными нациями, в смутные времена, во время нашествия французов, в котором зверополяки приняли самое активное участие и поживились бы немало, если б не нашли могилу на полях России вместе с отщепенцами из других стран. Ну и, конечно, чудовищные факт, который леденит душу - истребление в двадцатые годы сотен тысяч красноармейцев, захваченных в плен в результате неудачной попытки Тухачевского наступать на Варшаву. Только вдумайтесь! Наверное, лишь в польской голове могла родиться идея отрабатывать приёмы штыкового боя на живых людях, а не на чучелах. Красноармейцев ставили на поле, разумеется, связанными, чтобы они не могли сопротивляться, и инструкторы, как на схеме, показывали наиболее уязвимые части тела, куда надо вонзать штык. Ну и польские новобранцы с большим удовольствием проделывали эти упражнения, постепенно умерщвляя свою жертву. И так изо дня в день… Какие там печи Освенцима могут сравниться с подобной изуверской жестокостью. Затем, кто-то из польских офицеров придумал ещё одно рациональное использование пленных. Польских солдат стали обучать убийству людей с помощью сапёрных лопаток. И снова леденящие душу тренировки на живых людях. Удар - не получилось… Но кровь льёт и раненый страдает. Ничего… Инструктор объясняет, показывает сам и снова даёт команду. Второй удар - снова неудача. Опять объяснение. Если жертва теряет сознание, её оттаскивают в сторону, чтобы привести в порядок для дальнейшей тренировки и подводят новую. И снова р-раз! Наконец, приём выполнен правильно. Пленный мёртв - зверополяк в восторге! Вот такое чистилище прошли наши деревенские парни, призванные в Красную Армию и бездарно сданные в плен германским шпионом времён Первой мировой и будущим Красным маршалом Тухачевским, кстати, готовившим переворот с целью сдачи СССР гитлеровской Германии. А теперь поляки вопят о каком-то Катынском расстреле. Где, кстати, расстреливали польских офицеров, пожелавших воевать в рядах Красной Армии против Германии, сами фашисты. Что же касается расстрела польских офицеров сотрудниками НКВД, то они были единичны. Советская разведка установила личности некоторых палачей, истреблявших красноармейцев в начале двадцатых. И что нужно было с ними сделать? Отпустить? Отпустить и помиловать этих зверей? Ну а пропаганда тех стран, в одной из которых мы с вами нашли убежище, увы, всегда лжива и отвратительна. Жаль, что в России ещё многие не знают всей правды о том, как были истреблены сотни тысяч русских парней зверополяками на зверопольских полигонах. Польша исчерпала терпение. Помните, я вам как-то рассказывал, что ещё в 1893 году во время открытия Варшавского собора святой праведный Иоанн Кронштадтский предрекал: "С горечью вижу я сооружение этого храма. Но таковы веления Божьи. Недолго спустя, по постройке его - зальётся Россия кровью и распадётся на многие кратковременно-самостоятельные государства. И Польша станет свободной и самостоятельной. Но я предвижу и восстановление мощной России, ещё более сильной и могучей. Но это свершится много позже. И тогда будет разрушен Варшавский собор. И тогда доля испытаний постигнет Польшу. И тогда закроется её последняя историческая страничка. Звезда её померкнет и потускнеет". Польша была разгромлена и оккупирована Германией, но Россия спасла её. Но какова благодарность? Польша ныне первая в ряду ненавистников России - это и приведёт её к тому, что предрекал Иоанн Кронштадтский. Ну да Бог с ней. Будет ей по делам её. Нас должна волновать Россия. Вот я и хочу взглянуть на всё своими глазами, а если Бог даст силы, то и помочь тем, чем смогу помочь.

Глава двенадцатая
И ВСЕ РОМАНЫ - ПУСТОТА

Теремрин получил весь комплект положенных на ночь уколов, и ему казалось, что он даже задремал, но какой-то шорох или шум на улице, за окошком, заставил очнуться ещё не от сна, а от полузабытья.

Вот и ещё один день минул и не принёс ничего нового. Обследования, обходы, перевязки, инъекции…

Снова установилась тишина. Корпус был внутри комплекса, и шум с московских улиц долетал каким-то монотонным гулом.

Он хотел записать эти строки, но записать не мог и достал из-под подушки оставленный дочкой Дашей диктофон. Включил его и тихо продиктовал, подумав: "Зачем? Нужны ли будут кому-то мои стихи? Впрочем, я же читаю стихи своей бабушки… И они мне нравятся. Может, и мои внуки прочтут. Им скажут, мол, был у них такой вот дедушка. Всё суетился, метался по жизни. Что-то написал… Но что? Кто на память перечислит? Может, статься и никто. Разве только дочурка Даша, его маленький и верный дружок… Пожалуй, только она одна и понимает своего непутёвого папу".

У него скатилась слеза по щеке. Он вспомнил, как недавно его поразило одно не Бог весть какое серьёзное, но сравнение. Он отдыхал в санатории. Одни приезжали, другие - уезжали. А он только приехал, и ему казалось, что впереди так много времени. Но и его время прошло. И тогда он вдруг подумал, что вот так и на Земле. Одни рождаются, вырастают, другие стареют и уходят из жизни, а мир от этого не меняется. Всё идёт своим чередом. Вот так же как в санатории. Те же танцы, экскурсии, завтраки, обеды и ужины были до его приезда, затем - были при нём, будут и после его отъезда. И всё останется по-прежнему и в этом госпитале, и в городе, и в стране, и мире, когда выпорхнет лёгкой, почти незримой тенью его душа и улетит куда-то в неведомые дали…

Долго ли будут помнить его? Только близкие родственники… Да и то, долго ли? Дочка? Да, она связана с ним необыкновенной духовной связью - она пишет и из неё со временем получится писательница. Она учится у него, она не даёт покоя множеством вопросов профессиональных, нравственных, вопросов по теории литературы. Да, ей действительно его будет не хватать. Она почувствует ту пустоту, тот вакуум, который образуется после ухода в лучший мир человека, с которым ты незримо связан и связан постоянно.

Да, ведь именно Дашенька принесла книгу Данникова и попыталась забрать томик "Войны и мира". Томик он отстоял, сказав, что всё-таки хочет ещё полистать его. Но книгу Данникова положил на видном месте и теперь потянулся к ней. Том Данникова был толстым - более 600 страниц, но Даша сказала, чтобы он прочитал всего лишь несколько страниц в самом конце, начиная с 615-й. И он читал эту главу постоянно. Там значилось: "Вместо послесловия". Начал читать и теперь:

"В основе любого начинания лежит мысль. Воистину, мысль - это вещь могущественная, если налицо явное намерение, настойчивость и огромнейшее желание осуществить её. Это относится ко всему, в том числе и к сфере болезней. Если вы пожелаете выздороветь так сильно, что готовы ради этого всё поставить на карту, вы, несомненно, победите болезнь

Для успеха достаточно одной глубокой идеи".

Он оторвался от книги. Здесь, в госпитале, он постоянно только и слышал - этому врачи подарили полгода, тому - год, а тому - целых два.

И вдруг пронзил вопрос: зачем? Помучить ещё себя самого, родных и близких? Кому-то помешать учиться, кому-то работать. А цель? Какова цель? Дать тому, что осталось от живого и здорового человека, дать его контурам ещё некоторое время поглощать и перерабатывать пищу, всем создавая обузу и никому не принося пользы? Пройдут и эти полгода и год и два, пройдут неизбежно, и разлука с близкими всё равно неотвратимо наступит. И вскоре забудут этого человека. Да, сначала будут ходить на кладбище, будут поминать, но его уже не будет в строю, он уже не сможет оказывать влияние на происходящие события, а потому вслед за тем, как уйдёт из жизни, уйдёт и из памяти.

Разумеется, есть имена, которые не забываются. Их много, но сейчас он подумал именно о писателях - о Толстом, Достоевском, Тургеневе, о Бунине, о Шолохове…

"А что скажут обо мне? Дети ещё хоть что-то знают, хотя, кроме Даши, вряд ли кто-то назовет даже книги, написанные мной. А что скажут внуки? Зачем же я жил на земле, если сказать обо мне нечего?".

Этот вопрос обжёг самое сердце.

"А ведь мог, мог написать во сто крат больше, чем написал, мог написать что-то такое, что действительно нужно… Впрочем, мог ли? Отец говорил, что настоящий прозаик складывается к пятидесяти - не раньше. И вот уже этот возраст не за горами, и вот уже пора браться за перо, и вот уже опыт, богатый жизненный опыт приобретён, вот уже есть что сказать людям, но… Видимо понял я это слишком поздно. Но что там говорит Данников?".

Он снова стал читать:

"При онкологических заболеваниях и медицинская наука, и народная медицина, и сами больные стремятся найти панацею в одном каком-то лекарстве. Каждый год появляются чудо-препараты, якобы способные излечить рак - заболевание, практически поражающее весь организм человека, но, к сожалению, как они появляются, так и исчезают, добавив ещё одну главу в книгу многовековых страданий и болезней человеческого организма. Значит, нет выхода? Он есть, и только один - строжайшее комплексное и сложное лечение. Это и есть тот чудо-препарат, которому под силу выйти победителем из опаснейшей схватки. Рак можно лечить, необходимо лечить, но только все 24 часа в сутки, используя все достижения научной и народной медицины, ни на секунду не забывая, что эта болезнь и секунды не отдыхает в своей разрушительной работе. У дьявола нет выходных. Он не ведает, что такое усталость, и трудится без передышки в любую бесконечно малую величину времени. Ему нет дела до вашего прошлого, настоящего, до вашего будущего. Девиз этой болезни: "Я есмь!". И эпизодическими наскоками с нею не справиться. Это и есть та самая идея, которая способна победить зловещую болезнь: лечитесь все 24 часа в сутки, ежедневно, без выходных, всю вашу жизнь на земле. Трудно? Но возможно! И сражаться без устали и сомнений, не давая места пессимистическим настроениям, безволию, лени и т.п.".

Теремрин огляделся. Что он мог сделать? С чего начать? Только диктофон и блокнот были у него под рукою. Что касается рекомендованной еды, он поел, всё, что дозволил Данников, и что принесла Ирина. Что ещё? Начать работать? Он слышал, что творческая работа - великое оружие против любого недуга. Но над чем он мог работать? Книг по истории не было. Политических книг не было. Но только ли в этом смысл творчество? А нравственность? А духовность? Разве их нельзя дать через произведения лирические? Разве Тургенев и Бунин не являются величайшими учителями в нравственности и благонравии?!

"Завтра начну обрабатывать дневник. Там есть основы для многих рассказов, - решил Теремрин. - Но что это? - обратил он внимание на следующие строки послесловия к книге Даникова: - "Что нужно делать завтра - делайте сегодня. Что нужно сделать днём - делайте, пока рассвет!".

Хотелось читать дальше. Слог Данникова завораживал. Но ещё более хотелось сделать хотя бы один шаг по тому пути, который он указал: "Бороться? Как? А не начать ли создание собственного цикла, по аналогии со знаменитыми "Тёмными аллеями" Бунина? Не слишком ли дерзко? Впрочем, я же не смею сравнивать себя с этим мастером слова, я только хочу взять с него пример! Возьми себе в пример героя и иди по его стопам. Так, кажется, учили древние. Они даже рекомендовали стараться превзойти. Но в моём случае это слишком. Итак… Рассказ. Пусть рассказ о любви. Ничего большего я сейчас не сделаю".

Как же начать его? Как назвать? Как писать, когда писать трудно, когда трудно находиться в напряжении и держать авторучку даже несколько минут. "Блокнот и диктофон… Читать дневник, на ходу обрабатывая и начитывая на диктофон уже в отредактированном виде.

Он открыл дневник. Первая из целой череды записей была давняя, она относилась ко времени перестройки и даже стояла дата "19 июня" и год, который Теремрин решил не указывать.

Как давно это было, как ужасно давно…

Он начал читать, пока ещё не на диктофон, и вновь окунулся в те давние ощущение. В ту уже неповторимую пору светлого, радостного времени - эпохи социализма. Получился небольшой пока ещё незаконченный рассказик:

"- Вы помните знаменитый Бунинский "Солнечный удар"?

С этого вопроса начал свой разговор со мною мой собеседник, человек уже немолодой, с проседью в висках, придававшей ему некоторый колорит. Он, очевидно, нравился женщинам и знал это.

- Да, конечно, помню.

-А я от него просто в восторге… Я много раз перечитывал его и, поверите ли, мечтал как мальчишка о том, чтобы со мной, хотя бы раз в жизни приключилось подобное. Н-да, мечтал, - повторил он, глядя в окно на однообразный и унылый дорожный пейзаж - дорога шла лесом, и лишь мачты электропередач мелькали, словно верстовые столбы, ибо самих верстовых столбов разглядеть было трудно - для того, чтобы их увидеть, надо было пристально смотреть в окно.

Поезд Москва - "Санкт-Петербург" - был скорым, даже именовался экспрессом, и потому летел стремительно, обгоняя, казалось, само время.

- И что же, мечта так и не сбылась?

- Если б не сбылась, речи б не заводил.

Он помолчал, и вдруг оживлённо продолжил:

- Однажды, знаете ли, такое почти случилось. Причём давно, ещё до перестройки - в те старые добрые времена, когда любой офицер мог свободно взять путёвку в санаторий и ехать на море, да хоть бы даже в Крым. В санатории "Крым" и приключилась со мной одна занятная история. Вам приходилось бывать в этом санатории?

- Приходилось, правда, всего один раз. Я любил Пятигорск…

- Да и я ездил в тот санаторий лишь однажды. Условия по тем временам были хоть куда, да вот скучновато.

- Это точно. Одному там делать было нечего. Танцы - одна пародия. На пляже одни солидные дамы, гордые самой принадлежностью к этому раю и давно забывшие о биении сердца на тайном свидании.

- Правда, одна отдушина была - санаторий "Фрунзенское", тоже наш военный, только рангом поменьше. Но и там я никого не нашёл. Разве что на вальс или медленный танец. Но, делая ежедневные заплывы от пирса, что близ горы "Медведь", до "Медвежонка", небольшой такой горочки, выпирающей со дна моря, чуть восточнее "Фрунзенского", я обратил внимание на милую мордашку в шляпке. Один раз мы встретились, другой… А плавал я по пять - шесть раз в день. Конечно, видел её не каждый раз, но часто. Мы даже стали приветствовать друг друга. Я не знал, как её имя - мы не представлялись друг другу. Плавала она всегда одна, и это наводило на мысль, что одна и отдыхает. Я, конечно, подумывал о том, как бы перенести наши встречи на сушу, даже решился, что при очередной встрече предложу ей, скажем, сходить на танцы или просто прогуляться по набережной - арсенал развлечений, как помните, там был очень не велик. И вот, когда решение это созрело у меня, она меня опередила. Подплыла и стала жаловаться на мужа, который третий день пил и играл в карты, на неё никакого внимания не обращая. Нужно, наверное, очень допечь женщину, чтобы она вот так бросилась жаловаться постороннему человеку.

Мой собеседник на некоторое время замолчал, улыбаясь чему-то своему, видимо, приятному. Потом продолжил:

- Чтобы вы сделали?

- Назначил бы свидание.

- Я попытался, но сам понимал, что это нелепо - в номер пригласить было тогда невозможно, ведь на входе в корпус сидели такие церберы, что мышь не проскользнёт. И всё же я попытался назначить встречу.

- Когда, где? Мы ж не в Москве, молодой человек. Я здесь на виду. Да и мстить надо сразу, - шутливо прибавила она, уже собираясь отплывать от меня, когда меня вдруг осенило.

- Вы можете продержаться здесь, на этом месте, на плаву минут пять, максимум десять.

- А что?

- Есть идея… Я за лодкой.

- Хорошо, подожду. Но если задержитесь, ищите меня в глубинах морских, - пошутила она.

Я быстро доплыл до берега, добежал до лодочной станции, шепнул лодочнику, что позарез нужно доплыть до горы "Медведь", чтоб не тревожился и не задумал меня вернуть, и напирая на вёсла, направил лодку к тому месту, где оставил свою незнакомку.

- Ну и что, она не утонула? - шутливо спросил я.

- Нет, что вы. Ждала. Я помог её забраться в лодку, сесть на корму, и вот тут-то действительно был ослеплён, словно яркими лучами солнца, которые исходили от неё. Нет, я не шучу. От неё действительно исходили лучи. Капельки морской воды искрились на её великолепном загорелом теле. Была она удивительно стройна. Полусогнутые ноги, сведённые вместе и кокетливо положенные ею на левый борт, поразили меня изумительной стройностью. Изгиб талии требовал действий. Хотелось ринуться вперёд и обнять её. Под купальником угадывались красивые и упругие груди, прищур глаз мешал установить их цвет, но ресницы были длинными, а брови выдавали сосредоточенность. Она рискнула, но, видимо была не уверена в том, что сделала правильно.

Я снова приналёг на вёсла, направив лодку с обход пирса.

- Куда мы плывём? - без особого беспокойства спросила она.

- Мы мчимся в открытое море! - воскликнул я. - Мчимся мстить!

- Она приняла за шутку и рассмеялась. Даже сказала, мол, путь поволнуется, поищет… Впрочем, если проснётся. Он спит в тени под навесом.

- Я же спешил… Я знал, куда везу её. Эту тенистую, безлюдную лагуну у подножия горы, обращённого в открытое море, я заметил как-то сверху. Подумал ещё тогда, что это, наверное, единственное место на пляже, где можно уединиться. Кругом берег был забит отдыхающими, а до лагуны, видно, посуху добраться было нельзя. Я спешил, я старался изо всех сил, не сводя с неё глаз, любуясь ею и лишь изредка оборачиваясь, чтобы сверить курс. Наконец, показалась заветная лагуна. Она, как я и ожидал, была пуста, сверкала золотистым песком и изумрудной волной слегка тревожившей её кромку.

- И что же ваша пленница?

- Не могу сказать, что она испугалась или хотя бы насторожилась. Она, как я заметил, не без удовольствия смотрела на меня, даже сказала, что давно уже обратила внимание на берегу. Намёк, что я ей понравился. После этого намёка я удвоил силы. Лодка с размаху врезалась в берег и моя пленница, слегка перед этим привставшая, оказалась в моих объятиях. О, какие невообразимые чувства, какой прилив страсти испытал я в этом момент. Просто передать не могу. Я прижал её к себе до хруста в косточках, я ощутил её всю, наши уста слились в поцелуе, а моя рука оценила достоинство её груди. Я поднялся, чтобы перенести её на берегу и тут же, не разбирая ничего, взять всё, что даровала мне судьба в эти мгновения. Но оказалось, что дарует она мне очень и очень немногое. В тот момент, когда я уже ступил одной ногой на дно, а её ноги и руки - всё обвило меня, передавая необыкновенную, лихорадочную дрожь страсти, я услышал какой-то шум, не сразу от волнения определив его природу…

Но, конечно, скоро определил. Это были пионерские горн и барабан. Я обернулся. По тенистой, а потому невидимой сверху, откуда я изучал лагуну, тропке спускался отряд артековцев.

Не знаю, кто из нас с ней был более разочарован. Мы сели в лодку сконфуженные. Наш порыв, оборвавшийся столь внезапно, лишил нас всяких моральных и физических сил.

Я ещё что-то говорил о номере, о возможности снять комнату, но она только отрицательно мотала головой. Затем устало сказала:

- Верните меня туда, откуда взяли. Неровен час, действительно муженёк обнаружит отсутствие и поднимет тревогу. Подумает ещё, что утонула…

Я уже без всякого рвения взялся за вёсла. Она всё также сидела на корме, ещё более желанная от невозможности исполнить это желание. Я придумывал и тут же отбрасывал десятки вариантов. Все не годились.

Я сидел задом на перёд и с раздражением наблюдал, как пионеры готовят на пляже лагуны что-то вроде своего пионерского костра. А она дразнила, и я даже потянулся к ней, чтобы ещё раз обнять, коснуться её тела, но она прошептала, словно нас могли услышать:

- Всё, всё, всё… Пошутили и хватит… Тем более, я отомстила… Я уже была вашей… По крайней мере, виртуально. Ведь ещё немного и…А такой порыв, разве не измена? Просто помешали обстоятельства, оказавшиеся выше моего порыва.

- Мы встретимся в Москве?

- А нужно ли?

- Конечно.

- Запоминайте рабочий телефон…

Через минуту я высадил её, а точнее вывалил аккуратно из лодки в море почти в том месте, где и взял на борт.

Весь день я был сам не свой. Вечером я бродил на набережной в надежде встретить её, бродил, сам не зная зачем. Но так и не встретил.

- А в Москве?

- В Москве встретились. Сходили в кино, посидели в кафе, и я проводил её до метро. Ведь солнечные удары не продолжаются долго".

Утром он прослушал написанное и подумал, а кому и зачем всё это нужно?

Данников! Где книга Данникова? Вот она… Что же он пишет: Да, да. "Пересмотрите свои поступки, образ жизни, отойдите от дурного неблагодарного окружения или среды".

Свои поступки. Вспомнилась недавняя поездка в Пятигорск, вспомнилась ссора с Ириной, вспомнилось увлечение, свалившееся на него действительно, как солнечный удар… И вот теперь она, Ирина, рядом, а героиня того увлечения? Где она… Всё тщета и суете. Есть только оно - высокое и великое чувство любви, но как разгадать, где любовь, а где кроется обман, именуемый любовью?

Глава тринадцатая
ОТЕЦ И СЫН

Алексей Николаевич, не спеша, чуть отставая от самых ретивых из потока прибывших пассажиров, ступил в здание аэропорта и направился к группе встречающих, которую можно было определить по особой суетливости людей, выискивающих своих родных и близких, ну и, конечно, по букетам цветов, которые были у многих в руках.

Он сразу выделил из всех высокого генерал-лейтенанта, подтянутого, стройного, несмотря на уже немолодой возраст. Он бы не узнал в нём сына, поскольку невозможно узнать пожилого человека, которого в последний раз видел младенцем, но что-то в лице этого генерала было своё, родное, Теремринское, что-то такое, что запомнилось по портретам и особенно по портрету деда, защитника Севастополя в Крымскую войну, по портрету своего деда, а стало быть, прадеда этого генерал-лейтенанта. И генерал-лейтенант уже обратил внимание на него, высокого, худощавого, можно без преувеличения сказать, старика, который, однако, шёл бодрой уверенной походкой.

Алексей Николаевич, не останавливаясь и не разгадывая, решительно направился к генерал-лейтенанту. Тот сделал несколько шагов навстречу и, когда оставалось до Алексея Николаевича два-три шага, принял положение "смирно" и чётко доложил:

- Генерал-лейтенант Теремрин! - а затем прибавил мягко, тепло: - Добро пожаловать, отец. Наконец-то мы встретились.

Они обнялись и некоторое время стояли молча, не в силах сказать ни слова от переполнявших чувств, а потому и не спеша оторваться друг от друга.

Наконец, Алексей Николаевич, по праву старшего, справился с минутным приливом сентиментальности и спросил:

- Ну а теперь пора представить и внука. Где полковник Дмитрий Теремрин? Я думал, вы приедете вместе.

Сказал и заметил, как сразу потускнел взгляд сына.

- Он бы, конечно, приехал. Он бы первым был здесь, - начал Николай Алексеевич, подбирая форму сообщения и слова. - Но случилась беда. Он в госпитале.

- В госпитале? Что с ним? - с тревогой спросил Алексей Николаевич.

- Дело серьёзное. Он ранен… Он спасал от пули бандита своего сына, а вашего правнука, отец.

- Я могу его видеть? Мы едем к нему прямо сейчас.

Николай Алексеевич посетовал на то, что не предусмотрел такого варианта развития событий. Он полагал, что сначала привезёт отца домой, устроит его, даст отдохнуть. Но он не знал отца, да, увы, он его не знал, потому что видел впервые. Старый генерал Теремрин привык всё делать быстро, не откладывая.

- Так мы едем? Что ты замялся, сын мой?

Николай Алексеевич понял, что не поможет здесь ничто - никакая попытка отложить эту немедленную поездку необходимостью каких-то обязательных операций с документами и прочими неотложными мероприятиями, предусмотренными при прибытии в другую страну.

- Едем…

У Николая Алексеевича была старая, но ещё прочная и ухоженная "Волга". Он полюбил эту машину ещё со времени службы, и не хотел менять ни на какие иномарки. Удобно устроив отца на сиденье рядом с собой, ибо назад тот сесть отказался, проговорил:

- Ну, с Богом. Надеюсь, что нас пропустят к нему, если застанем начальство.

Волна ехавших на работу в Москву уже схлынула, и Ленинградское шоссе не было загружено. Алексей Николаевич поглядывал по сторонам, но без особого любопытства, он был занят мыслями о внуке, с которым произошла беда, о внуке, мыслями о котором он жил уже несколько лет, с того самого времени, как прочитал его публикации в журналах, а потом стал писать ему письма.

Сын пытался что-то говорить. Рассказывал, что они проезжают по тем памятным местам, до которых удалось добраться гитлеровцам в сорок первом. Но привлёк внимание отца лишь однажды, когда со всеми подробностями описал бой на Химкинском мосту и встречу с разведкой неприятеля у Речного вокзала.

- Неужели они дошли до этих рубежей, - проговорил Алексей Николаевич. - Боже мой… Откуда ты так хорошо знаешь все детали?

- Я командовал танковым батальоном и раздавил передовой отряд фашистов именно на Химкинском мосту. Правда, не на этом. Это уже новый мост. Тот был металлическим, чуть в стороне.

- Ты здесь воевал? Боже мой. Я ничего не знаю о сыне. Я там, вдали от Родины страдал оттого, что Теремрины впервые не участвуют в защите Отечества, да ещё в такой войне. А ты оказывается защищал Москву.

- В первый бой я вступил на границе, двадцать второго июня и командиром полка был у меня полковник Рославлев, а командиром дивизии - генерал-майор Овчаров.

- Как ты сказал? Не может быть…

- Да, это так. И признался мне в том, что я сын их однокашника генерал Овчаров, который умер на моих руках, оставив на моё попечение свою дочку. После войны она стала моей женой и погибла в звании майора медицинской службы во время Венгерских событий. Впрочем, это целая повесть. Я командовал стрелковым, затем танковым батальоном, танковой бригадой и в конце войны танковым корпусом. Четырежды был ранен, два раза горел в танке. Ну, в общем, досталось.

- А я, представляешь, и первую империалистическую прошёл и в гражданскую от пуль не прятался, но ни разу не зацепило. Вот ведь как бывает, - сказал Алексей Николаевич. - А тебе и Дмитрию нашему досталось стало быть.

Николай Алексеевич решил, что настало время хоть чуточку пролить свет на то, что произошло с сыном, и рассказал о ранении в Афганистане, и о выстреле в спину несколько дней назад здесь, в Подмосковье.

Старый генерал выслушал внимательно и заявил:

- Всё, на этом закончим. Все разговоры потом. Сейчас главное наш Дмитрий. Далеко ещё?

- Я тут срезал. Кратчайшим путём проехал. Можно сказать, по маршруту, которым выдвигалась к Химкам наша танковая бригада, в которой я командовал авангардом. Скоро…

Владимир Александрович был несколько ошарашен сообщением Николая Алексеевича Теремрина о том, что к больному рвётся его дед, пребывающий в возрасте, более чем преклонным. Как бы ему не пришлось здесь койку ставить… Но встретил на проходной сам, чтобы не создавать ненужных проблем, сам провел и в отделение.

И вот палата. Они остановились перед ней, как перед каким-то очень важным рубежом. Наконец Владимир Александрович приоткрыл дверь. Первое что бросилось в глаза - женская фигура, склонившаяся над больным. Она протирала спину, руки, что-то тихо, ласково и нежно приговаривая, и было такое впечатление, что говорит она не со взрослым человеком, а с ребёнком, настолько мягкими и тёплыми были её слова.

- Ещё чуточку, потерпи… Тебе больно?! Я сейчас, сейчас…

Она обернулась на скрип двери и замерла в растерянности, потом быстро поправило одеяло, разгладила складки и провела ладонью по шевелюре своего подопечного, чтобы привести её хоть чуточку в порядок.

Что бы разрядить обстановку, отец громко сказал:

- Полковник Теремрин, разрешаю не вставать и по форме генералам не представляться. Но прошу обратить внимание на вашего заслуженного, героического деда, который прибыл из дальнего далека.

Глаза деда и внука встретились. Дмитрий Николаевич, подавляя боль, беспокоившую его почти постоянно, попытался приподняться, и женщина в белом халате помогла это сделать, правда, на самую малость - более было непозволительно.

- Ну, вот мы и встретились, дорогой мой внук, - сказал Алексей Николаевич. - Не гоже так встречать деда, ну да всё поправимо. Думаю, теперь уж ты здесь не залежишься. Дел то сколько! Я тут тебе, дорогой мой, заданий целую кучу привёз. - И вдруг, словно спохватившись, обратил свой взор на женщину. - Вы сестра милосердия?

- Это мой друг, моя любимая, моя благодетельница, - проговорил Дмитрий Николаевич.

- Супруга?

- Более чем…

- Ох, какой конфуз? Простите, простите старика, ради Бога. Я думал вы сотрудница. Так представляй же, внук!

- Иринушка, это мой дед, генерал Теремрин Алексей Николаевич, - сказал Дмитрий Николаевич, не зная, правильно ли говорит или надо как-то иначе.

Алексей Николаевич шагнул к ней, склонил голову и взял руку для поцелуя, но та отдёрнула её, воскликнув:

- Ой, помыть же надо сначала…

- Нет… Нет… Зачем… Чистота и святость ваших рук - в вашем самоотверженном деянии, - сказал старый генерал, и все заметили на его щеке скупую слезу, медленно скатившуюся на руку Ирины, которую он уже поднёс к своим губам.

Хирург Владимир Александрович и отец Николай Алексеевич отвернулись, словно им что-то срочно нужно было сделать в другом конце палаты.

Ирина поставила поближе стул. Алексей Николаевич сел и провёл своей шершавой ладонью по лбу внука.

- Как же я долго шёл к тебе внучок… А ты вот подкачал… Э-эх. Ну да на всё воля Божья. На всё воля Божья, - повторил он. - Знаю, знаю, что всё сложно. Знаю.

- Он встанет, он обязательно встанет. Вы не волнуйтесь. У него такая сила воли. Если бы вы только знали, - заговорила Ирина. - Он сильный… правда, родной, - сказала она, обращаясь к Дмитрию Николаевичу, и слегка всхлипнула, смахнув слезу тыльной стороной ладони.

Глаза Ирины стали влажными, а оттого ещё более прекрасными, и Алексей Николаевич осторожно взял её руку и слегка пожал её.

- Ну вот, оплакивать меня пришли? Мы с тобой, дедушка, ещё в Спасское рванём… Давненько я там не был, а ты уж и говорить нечего. Рванём? Я долго здесь не задержусь. У меня такие целители. Вот, Владимир Александрович с того света вытянул, а Иринушка - она теперь как ангел хранитель мой.

В дверь тихонько постучали, и процедурная сестра напомнила, что надо делать инъекции.

- Порядок есть порядок, - сказал Владимир Александрович. - Его и я не могу отменить. Тем более, сегодня не день посещений. Завтра можете прийти хоть на полдня.

Алексей Николаевич склонился и прижался своей шершавой старческой щекой к щеке внука, шепнув:

- Выздоравливай, дружок. Нас ждут великие дела.

Затем не по возрасту резко поднялся, поклонился Ирине, поцеловал её руку и, не оборачиваясь, вышел из палаты.

- Я останусь, помогу? - спросила у Владимира Александровича Ирина.

Тот молча кивнул и вышел вслед за посетителями из палаты.

- Опять будем вену искать, - сказал Теремрин. - Ну, ну…

Глава четырнадцатая
"БОЛЬ МОЯ, КАК ГУСТОЙ ТУМАН…"

На этот раз у молодой сестрички дело шло из рук вон плохо, и она, исколов всю руку, сама расплакалась.

- Да, смелее же, смелее, мне ей Богу не больно, - подбадривал Теремрин, глядя в глаза Ирине, в которых отражалась его боль. Он читал подобные фразы, он слышал это, принимая за каламбур изящной словесности, но в эти минуты он действительно читал боль в ставших сразу большими и полными слез глазах Ирины.

- Может быть, я попробую? - спросила Ирина.

- Нет, нет, что вы. Это нельзя. Я сейчас попрошу старшую сестру…

- Вечная беда. На каждой диспансеризации мучили, - сказал старшей сестре Теремрин, чтобы хоть как-то приободрить вконец огорчённую девчушку.

Старшая медсестра не без труда, но с задачей справилась. Теперь предстояло несколько часов лежать неподвижно под капельницей - дело, прямо скажем, далеко не из приятных и далеко не из весёлых.

- Ты побудешь со мной? - со слабой надеждой спросил Теремрин у Ирины.

- Конечно, - сказала она после некоторого колебания, - только надо позвонить. Я на минуту.

Она не могла сказать, кому ей надо позвонить. Она не хотела признаваться Теремрину, что ей пришлось уйти из школы и стать детской массажистской. Сейчас, из-за задержки в госпитале, ей надо было договориться о переносе платного массажа. Таких массажей она делала немало, чтобы заработать деньги на свою семью, на своих мальчишек, а теперь ещё и на этого вот большого мальчишку, который стал беспомощнее грудного ребёнка.

Она скоро вернулась, села рядом, поглаживая его руку, стараясь своим видом, своими прикосновениями, ласковыми словами облегчить процедуру, которая время от времени становилась болезненнее, но постоянно была тяжёлой и нудной.

- Почитай Данникова, - вдруг попросил он. - Да, да. Ту самую главу.

Знаешь, там, где он призывает лечиться самоотверженно.

- Нашла. Вот: "ЛЕЧИТЕСЬ, сколько бы времени для этого не потребовалось. Вы захотели выздороветь?..."

- Да, я захотел, захотел! - воскликнул Теремрин.

И тут же услышал ответ своего друга, прочитанный любимым человеком:

"- Значит, так и будет! Мысль и вера в то, что, - Ирина сделала паузу и всё-таки заменила слово - заменила прямое название страшного недуга, на более обтекаемое, - Мысль и вера в то, что тяжёлый недуг исцелим, неисповедимыми путями притянет к вам силы, людей, обстоятельства. Необходимо только всеохватывающее, жгучее, страстное желание стать здоровым человеком. Не надежда! Не стремление! Но жгучее, страстное желание, вытеснившее всё остальное. В этом вся суть!

Составьте план достижения цели и сожгите за собой все мосты, отсеките все пути к отступлению. И пестуйте своё желание, пока оно не станет навязчивой идеей всей жизни и, наконец, самой жизнью.

Только страстное желание выздороветь, переходящее в идею-фикс, только тщательнейшее планирование конкретных путей и средств его достижения, дотошная реализация в жизнь этих планов с настойчивостью, не признающей поражения, в один прекраснейший день сделают вас здоровым. Никто не будет побеждён этой болезнью, пока не признает себя побеждённым".

- Подожди, постой… Меня тут мучил вопрос, отчего князь Андрей Болконский вдруг понял, что умрёт, и умер? Что не хватало ему? Почему он не проникся страстным желанием выздороветь? Ведь здесь дело даже не в сути болезни - Толстой описывает, как герой медленно, шаг за шагом сдавался. А мог бы он победить? Как ты думаешь, мог?

- Если бы у него была книга Данникова, - шутливо сказала Ирина.

- И если бы рядом была такая женщина, - сказал Теремрин.

- Женщин рядом с ним было достаточно, - возразила Ирина.

- Но не таких… Наташа всё же предала его… А моя женщина меня не предавала?

- К чему этот вопрос? Я вышла замуж за Синеусова только тогда, когда поняла, что между нами ничего нет и никогда быть не может. Да и я осталась бездетной. Я вышла, потому что мне было жаль его, порезанного бандитами и жаль его старушку мать с двумя малышами примчавшуюся в наш город. Нет, если бы на твоём месте был князь Андрей, а я на месте Наташи, я бы тебя не предала. И, поверь, не предам никогда, никогда, чтобы не случилось, как бы не обернулись дела. Впрочем, они должны обернуться только так, как мы с тобой хотим. Верно говорю, родной? Вот и твой друг пишет: "Я убеждён в действенности желания, подкреплённого верой, соединённой со страстью, потому что видел, как эта сила поднимала людей, как спасло их огромное желание жить. Они не признавали слово "невозможно" и не желали смиряться с неудачами. Для разума нет других препятствий, кроме тех, которые мы признаём".

- Как сильно сказано! - воскликнул Теремрин. - Как же точно сказано!

- Если бы я не знала, кто автор этих строк, я подумала бы, что писал выдающийся психолог, - сказала Ирина.

- Да оно так и есть. Он действительно психолог. Я каждый вечер звоню ему по телефону, я знаю, что отрываю от дел, но он терпеливо разговаривает со мной, наполняя меня верой в победу. Да… нет таких препятствий, кроме тех, которые мы признаём…

Теремрин некоторое время смотрел куда-то поверх плеча Ирины, и она не решалась продолжать чтение, чтобы не сбить его с каких-то мыслей. Наконец, он сказал:

- И ещё один вопрос меня мучил несколько дней. Для чего продление жизни, если нет полного выздоровления? Кому нужны эти лишние месяцы, даже годы? Нет, это просто продление мук - осознание своей бесполезности, своей ненужности своей обузы. Продление жизни - это не победа, это не выздоровление. Здесь есть какой-то свой секрет, какая-то своя тайна, которую я никак не могу разгадать. Ну вот представь, заходит сейчас мой лечащий врач и говорит: всё, мы уверены, консилиум подтвердил, что вы можете прожить ещё год и мы вас выписываем…

- Я немедленно забираю в этом случае тебя к себе и никому, слышишь, никому не отдаю… Чтобы хотя бы этот год ты был моим, совсем моим, - с жаром заговорила Ирина.

- А каторжный труд по уходу? А дети, которым придётся меньше уделять внимания? Я уже не говорю о тебе - тебе же тоже надо и в театр сходить и…

- О чём ты говоришь! О чём ты говоришь! У меня слов нет… Такое впечатление, что ты не понимаешь, что такое любовь? Ты не представляешь, что такое женщина, которая любит и любит по-настоящему. Я бы всё отдала, чтобы забрать тебя хотя бы на год, если невозможно полное выздоровление…

- Ну-у?! А где же наша вера? Нет, здесь есть какая-то другая правда. Возможно, она для каждого своя, но с другой стороны не может быть несколько правд. Правда, только одна. И я не успокоюсь, пока не решу для себя этот вопрос. А ты почитай дальше, если ещё не устала…

Ирина не сразу смогла читать. Мысль о том, что возможен и такой вариант, который, как бы к слову, озвучил Теремрин, взволновала её. Она с ужасом подумала, что приговор может быть и таким - полгода, год или, сколько уж там скажут… Что тогда? Как жить, если тебе известно, что любимому человеку осталось на земле так мало, а потом он уйдёт от тебя и его не будет с тобой, ты не сможешь поговорить с ним, спросить совета… Когда уходят люди старшего поколения, хоть и до боли жалко, но объяснимо, но когда в цвете сил, когда такой вот добрый молодец… Ей вспомнилось, как он однажды встречал её на вокзале в Твери, куда отправился на день раньше, а она приехала на следующий день на электричке. Она вышла со всею толпой на платформу и вдруг заметила… Нет, сначала она увидела не его. Она заметила всеобщее внимание к чему-то такому, отчего отвыкли люди в годы циничного ельцинизма. Теремрин стоял в начале платформы. Он был в форме, всегда приведённой в порядок с особым лоском и блеском, был стройным, подтянутым, в своей красивой фуражке с высокой тульей. А в руках у него был огромный - именно не большой, а огромный букет цветов. Это была целая охапка гладиолусов. Цветы гармонировали с формой, со всем его ярким видом, и всё это привлекало внимание и вызывало восхищение. Многие даже замедляли шаг, чтобы посмотреть, кого же это встречает полковник. И она направилась к нему гордая, высоко подняв голову и нисколько не тушуясь. И он шёл к ней бодро, легко и уверенно, а потом, вручив букет, вдруг оторвал её от земли и закружил, как наверное, кружат только невест в подвенечном платье. Вот чего у Ирины не было, так настоящей свадьбы со свадебным платьем и прочим тому подобным. Но отношения с Теремриным перекрыли и затмили многое из того, чего ей не досталось в юности, да и в ранней молодости.

Он хотел попросить её читать дальше, но пришла медицинская сестра и стала доливать какие-то жидкости в какие-то колбы. Ему становилось переносить процедуру всё труднее и труднее. Он взял Ирину за руку и держал её руку в своей руке, крепко сжимая. Было ясно, что ему больно и вообще плохо, но он ещё старался шутить с сестрой по поводу долгого поиска его вены и по поводу того, что процедура ему тоже досталась долгая, а сестра оправдывалась, пытаясь доказать, что ничуточку не дольше его мучает и скоро мучениям придёт конец.

Ирина уже больше не читала. Она сидела рядом, стараясь облегчить его страдания, и сама считала, сколько же ещё осталось лежать под этими капельницами. Теремрин смотрел на неё, но видел, словно в тумане, словно в тумане ощущал, как его освобождают от всех игл, трубочек и проводов. Он погружался в сон, а Ирина, стараясь делать так, чтобы он не заметил, осторожно собиралась, чтобы бежать на свою вторую работу. Если бы он знал в те минуты это, то, наверное, воскликнул бы, стремясь перекричать Некрасова, что есть женщины не только в русских селеньях, но и в городах. Есть, есть и поныне, и дай Бог, чтобы всегда были в России такие с большой буквы Женщины.

Лишь поздно вечером он пришёл в себя после этой процедуры и первое, что сделал, взялся за свой блокнот. И полились строки: