Николай Шахмагонов

БЛАГОСЛОВИТЕ ЛЮБЯЩИХ НАС

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДЕМОКРАТИЯ СТРЕЛЯЕТ В СПИНУ

Глава шестая
ОТЕЦ

Гостомыслов приехал уже под утро. Он тихо вошёл в гостиную, где Екатерина Владимировна рассказывала о знакомстве с Теремриным, об их отношениях, словом, о том, что, по её мнению, должны были знать Алена и Дима.

Все, несмотря на усталость и позднее время, не сговариваясь поднялись навстречу Сергею.

- Как он? Что с ним? - почти в один голос спросили Екатерина Владимировна и Дима.

- Владимир Александрович сделал всё, что мог…

- И? Не томи же, - произнесла Катя.

- Да жив, жив, Дмитрий Николаевич. Он в палате интенсивной терапии. Я думал, что вам сообщили. Но, очевидно, Владимир Александрович не захотел вас будить…

- Мы не сомкнули глаз, мы не спали, - сказала Катя. - Он что-то просил передать?

- Дословно? Сделал всё, что мог. На всё воля Божья. Это дословно. А детали расскажет вам…

Дима встал и, подойдя к бару, сказал:

- Давайте выпьем… За здоровье, - он сделал паузу и уже уверенно сказал: - За здоровье отца!

- Доченька, накрой на стол, - попросила Катя. - Я сейчас.

Она вышла в соседнюю комнату и встала на колени перед образами. Она не была очень набожной, но с тех пор, как погиб Труворов, а Дима вынужден был скрываться от убийц того, которого считал своим отцом, она всё чаще читала утренние и вечерние молитвы - и в каждой просила за сына. Теперь она молилась за того, кто впервые воспламенил её сердце, кто стал её первым мужчиной. За того, с кем судьба столь жестоко разлучила её во времена далёкие, давно минувшие. Она молилась за Теремрина, который был вот уже совсем рядом, но снова оказался оторванным от неё какой-то неумолимой и жестокой силой.

"За что? - думала она. - За что мне эти испытания? Чем провинилась я перед Господом, чем прогневала Его?".

Она вернулась в комнату. Все сидели за столом, на котором были только бутылка коньяка и дольки лимона. Есть никто не хотел.

- Мне, если можно, кагор, - сказала Екатерина Владимировна. - Дай Бог ему здоровья… Дай Бог силы воли вашему отцу, Леночка и Дима! Я завтра же поеду к нему в госпиталь…

- Я с тобой, мама…

Утром Катя позвонила отцу из бюро пропусков, и он распорядился пропустить их с Димой. С волнением вошли они в кабинет. Владимир Иванович только что закончил обход и что-то писал.

- Заходите, заходите, - сказал он приветливо и, обойдя стол, шагнул к Диме, чтобы обнять его: - Появился, наконец, пропащий… И сколько сразу шуму наделал. Все только и говорят о странной смерти Стрихнина.

- Что с Теремриным? - спросила Катя, специально назвав его по фамилии.

- Я был у него всего двадцать минут назад. Он в сознании, - сухо ответил Владимир Иванович и замолчал.

- Но что, что с ним? Твои прогнозы? Твоё мнение?

- Второй раз и почти в то же самое место… Всё очень, очень сложно. Я сделал всё, что мог… Но вот что удивительно… У него уже начинался нехороший процесс. Возможно, причина в том, что не всё смогли сделать тогда, давно, когда оперировали в полевом госпитале…

- Что за процесс? Онко…

- Не надо, не надо строить догадок… Могу сказать только одно - он мог потерять подвижность в любое время. Может, через неделю, может, через месяц, а может… Впрочем, удивительно всё, что произошло. Мог потерять подвижность. Могло быть и хуже…

- Что? - упавшим голосом проговорила Катя.

Мы опускаем обсуждение ряда чисто специальных вопросов, которые могут быть понятны только врачам, чтобы не оказаться в роли Димы, всё ещё носившего фамилию Труворов, который слушал, морща лоб и пытаясь разобраться хоть в чём-то, но не понимал ничего, кроме того, что состояние Теремрина едва ли не безнадёжно.

Наконец, Дима услышал хоть что-то понятное.

- Как он сам? Можно к нему?

- К нему нельзя по двум причинам: во-первых, потому что просто не положено, а во-вторых, возле входа в отделение интенсивной терапии его жена. Она требует, чтобы пустили, говорит о каком-то завещании…

- Неужели всё так плохо? - спросил Дима, упавшим голосом.

- Ничего хорошего… Но о завещании не за чем говорить… Ему нужна надежда, ему нужна уверенность в победе. Он же человек сильной воли, - сказал Владимир Иванович. - Когда я был у него, он совершенно спокойным, ровным голосом спросил: "Что со мной? Я не чувствую ног… Ампутация? Мне не пошевельнуться…". Я пояснил, что ноги на месте и что проблемы в позвоночнике, но есть надежда, поскольку операция прошла успешно. Он улыбнулся и сказал: "А то уж я думал, как теперь танцевать буду… Я ведь так люблю танцевать". А потом вдруг заговорил совершенно серьёзно: "А ведь меня предупреждали: даром всё не пройдёт!". Так и сказал. Я спросил, что он имеет в виду, а он: "Много я в жизни накуролесил, много нагрешил… И Катю несчастной сделал. Там в Пятигорске… Зачем я это сделал?".

Катя перебила:

- Он ничего не делал против моей воли. Я была безумно влюблена… Кстати, об этом вчера рассказала Диме с Алёной.

- Ты знаешь, а ведь я ему тоже самое сказал. А он мне в ответ, мол, не имел права, поскольку был уже взрослым, а Катя неоперившимся цыплёнком…

- Это он то взрослым был? Да когда же это военные взрослыми становятся в двадцать восемь лет? На службе - да. Но в жизни? Повидала я таких взрослых. Сколько в женсоветах разбиралась с ними. Дети, сущие дети. Всякие - дурные, хорошие, просто отличные, но дети. А все кичатся, мол, они отцы солдатам… Командир солдату - отец…

Катя выговорилась на отвлечённую тему специально, чтобы несколько успокоить себя и унять навёртывающиеся слёзы.

- Да и в чём он виноват? Одно училище, потом другое, потом горячая точка, ранение… А я фактически предала… Не надо, не возражай. Мы уже это много раз обсуждали… А почему не попытались хотя бы найти его отца, прежде чем решили, что мне нужно выйти замуж за Труворова?

- Кстати, отец его уже выехал сюда, - сказал Владимир Иванович.

Но Катя словно и не заметила этой реплики.

- Рухнули надежды, вот и женился на первой встречной… Я не осуждаю его жену - она как раз во всём этом потерпевшая, ведь прожила столько лет с мужем, не любившим её и неверным ей…

- Да уж… Отец его звонил сегодня совсем напуганный. Жена Дмитрия его утром подняла вопросом, есть ли у них родовое место на кладбище и кто поможет с похоронами. Ей кто-то накануне сказал, что муж безнадёжен…

Владимир Иванович горько усмехнулся:

- Верно поётся в песне: "Дай Бог, чтобы моя жена меня любила даже нищим".

- И всё же она вправе сетовать на него, - возразила Екатерина Владимировна. - До меня и то некоторые вести доходили о его романах…

- Зачем ты поднимаешь эту тему при Диме?

- Что скрывать? Ведь не в этом одном он, наш Дмитрий Теремрин. Вспомним лучше тот бой, когда он вызвал огонь на себя, когда закрыл собою своего подчинённого, ещё необстрелянного Труворова, который всю жизнь считал себя обязанным ему. А зимняя эпопея! Помнишь, как он рисковал, спасая Диму, а вчера… Вот о чём говорить надо и по таким фактам его оценивать… Историк Забелин писал, что греки и римляне умели славить своих героев, возводя поэтические образы того, что было лучшего в них и опуская все те негативы, всё то, в чём, человек, проживая жизнь, волей или неволей может замараться…

- Чувствуя в тебе педагогические жилки, - сказал Владимир Иванович. - Скоро окончательно на преподавательскую работу уйдёшь?

Ответить Катя не успела. В дверь постучали, и вошёл высокий седой мужчина в генеральской форме, с длинным рядом орденских планок.

- Генерал-лейтенант Теремрин, - представился он.

Форма была старого образца, но в полном порядке - хоть сейчас в парадный строй.

- Заходите, Николай Алексеевич, - приветливо сказал Катин отец. - Жду вас.

Теремрин пожал ему руку и остановил жестом:

- Не надо представлять… Я сам, сам попробую догадаться… Вы Катя? Катя!

- Да, я Катя, та самая Катя.

Николай Алексеевич подошёл к ней, склонил голову и поцеловал руку.

- Вот вы какая, Катя! - проговорил он, и в голосе послышались добрые нотки - нотки восхищения. - Такой я вас и представлял. Да, как жаль, как жаль, что всё вышло в ту пору так нелепо… Вот он и мечется по жизни, как неприкаянный. Всё чего-то ищёт, но не может найти…

- Николай Алексеевич, - сказал Катин отец, желая прервать обсуждение этой темы при Диме: - Вот наш с вами внук, Дмитрий…

Николай Алексеевич повернулся к Диме, сделал шаг к нему и тихо спросил:

- Позволь обнять тебя… Не при таких бы обстоятельствах встретиться. Да что поделаешь, - и тут же переключившись на главное, спросил: - Как он там? К нему можно?

- Обязательно сходим… Только провожу дочь с нашим с вами внуком…

- Мне то почему нельзя? - попытался противиться Дима.

- Туда вообще никому не положено… Завтра я вас с мамой отведу. А сегодня дай ему побыть с отцом… Ты хоть понимаешь, что означает для каждого человека отец? Вот то-то. Мы ещё с тобой об этом поговорим.

Глава седьмая
НАЕДИНЕ С САМИМ СОБОЮ

Когда они вошли в палату, Дмитрий Николаевич Теремрин не спал. Боли мучили, но он терпеливо ждал времени, когда положен укол, не желая заставлять медсестёр ломать график. Он ещё не успел осознать окончательно всего того, что произошло с ним и что ещё могло произойти. Сначала он перебирал в памяти все невероятные события, происшедшие накануне, от появления Димы, словно из небытия, до поездки в штаб к Стрихнину, которую он сразу же вызвался прикрывать, поняв, что остановить сына уже нет возможности - своим звонком этому генералу и обещанием приехать, тот сжёг мосты. Он вспоминал всё, что произошло в штабе. И, наконец, вспоминал дорогу до дачного посёлка, где ждала Катя. Какой ураган чувств будоражил всё его существо! Он верил и не верил в происходящее. Он понимал, что настал час принятия решения - окончательного решения. Отступать было некуда. Покрутиться возле Кати, обласкать сына с дочерью и тут же умчаться к жене? Возможно ли было это теперь? Но тут же перед глазами возникали Даша и Серёжа. И он всё откладывал и откладывал решение до самого последнего момента, но этот момент был прерван внезапно. Когда, остановив свою машину рядом с машиной Гостомыслова, дверь в дверь, он вышел, чтобы помочь Диме, услышал хлопок и инстинктивно обернулся. Возле джипа стоял человек в полумаске и целился в Диму. Он бросился к сыну, чтобы прикрыть его и очнулся уже здесь в послеоперационной палате.

И вот он лежал и пытался оценить всё, что произошло, оценить то, что услышал сегодня от Катиного отца. А услышал он очень немногое. Главное, что уяснил - ранение серьёзное и опасное. Исход может быть всяким. Владимир Александрович не говорил прямо, но Теремрин понял - может статься, он не будет ходить. Такая опасность была и давным давно, после ранения в горячей точке. Его не пугали - его предупреждали, уповая на силу воли и твёрдость характера. И он победил. Да так победил, что вскорости и вообще забыл о том, сколь близка была опасность остаться недвижимым. Теперь опасность удваивалась или даже удесятерялась. Ранение почти в то же место… "Как у Кутузова в один и тот же глаз, а тут в спину, - внезапно вспомнил он. - Врачи не верили, но Кутузов выжил и вернулся в строй. И я должен, просто обязан вернуться в строй!".

Он настраивал себя на победу. Но он ещё не знал, какая нужна сила воли, чтобы сохранить этот настрой не день, не одну неделю, и даже не один месяц…

Палата была просторная, но лежал он в ней один. Послеоперационная палата, палата интенсивной терапии, реанимация - так по-разному называли его место пребывания. Кровать стояла у стены. Слева была тумбочка. Чуть дальше стояло кресло. На стене множество кнопок и какие-то специальные медицинские устройства.

Палата была пуста. Но самое главное - не было ни книжечки, ни журнала. Лишь обрывок какой-то старой газеты. Чтобы бороться с болью, нужно от неё уйти, забыться. Но как уйдёшь в мыслях, если мысли путаются и не выстраиваются в какую-то систему. Он вспомнил, как попал в госпиталь в конце восьмидесятых. Тогда тоже была тревога. Но продолжалась она не долго. А потом - потом обследования, которые не мешали полнокровной жизни. А впереди выписка, которой особенно и не ждал. А что впереди теперь?

Ему почему-то захотелось стать маленьким, чтобы его кто-то пожалел. Но кто его мог пожалеть - он ведь так и не успел в полной мере испытать материнской ласки. Мать погибла, когда он был ещё ребёнком. Воспитывала бабушка, заменившая ему мать. И всё же бабушка это бабушка, а мать - это мать. Отец… Вот кто всегда незримо был рядом и на кого он мог опереться, порою сам не замечая этого. Это как стена, как надёжный тыл или как прочная крыша над головой. И ему вдруг очень захотелось сейчас поговорить с отцом. Он часто отмахивался от этих разговоров, часто куда-то спешил, но сейчас вдруг понял, как был неправ. Ведь всё это откладывание на потом, казалось, не таким уж страшным, ведь отец, как палочка выручалочка, всегда рядом и всегда придёт на помощь. Даже если и пожурит, то пожурит любя. Но сейчас он подумал именно о нём.

Как-то в разговоре с Ивлевым он не то чтоб нетактично, но всё же слишком легковесно обмолвился об отце. Ивлев тут же поправил. Он говорил много, и Теремрин внимательно слушал его, но лишь теперь стал доходить смысл сказанного Афанасием Петровичем.

И вдруг дверь открылась, и на пороге появились Владимир Александрович и его, Дмитрия Теремрина, отец, Николай Алексеевич.

- Не спишь? - спросил Владимир Александрович. - Вижу, вижу. Смотри, кого к тебе привёл.

Теремрин попытался приподняться на локтях, но тщетной была эта попытка, и он обессилено откинулся на подушки.

- Лежи спокойно, - строго сказала Владимир Александрович. - Я же тебя предупреждал.

- Ну, здравствуй, сын, - сказал Николай Алексеевич, присаживаясь на краешек кровати. - Что же это так тебе не везёт?!

- Так уж вышло, - сказал Теремрин.

- Относительно везения или невезения - сложный вопрос, - вставил Владимир Александрович. - Я долго думал, говорить тебе или нет. Посоветовался с твоим отцом. Решил, что надо сказать… Ты ходил под дамокловым мечом, сам не зная того. Последствия первого ранения оказались серьёзными, начался нехороший процесс, который свёл бы тебя сначала в постель, а затем… Впрочем, об этом не будем… Всё позади. Я надеюсь, что мы одолеем и этот рубеж.

- Ну, прямо подвиг во спасение, - сказал Теремрин, усмехнувшись.

- Да, если бы не бросился, чтобы закрыть Диму от пуль.., - начал Владимир Александрович, но Теремрин довольно резко прервал его.

- Я не мог не броситься…

- Горжусь тобой, сын, - сказал на это Николай Алексеевич.

- Извини, - уточнил Владимир Александрович. - Правильнее, видимо, сказать, что если бы не заметил опасности или не успел…

- А вот такого оборота не попустил бы Бог, - неожиданно для всех заявил Теремрин. - Но я понял, что вы хотели сказать: не попади я к вам на операционный стол, и дни бы мои были сочтены…

- Да, это так…

- Ну что ж, меня предупреждали, что весёлая жизнь, жизнь ради удовольствий добром не кончится. Я же, увы, всё чаще забывал о деле. И даже письма деда прочитал наспех, да и то не все.

- Вот это плохо, - сказал отец. - Я там не всё приемлю, но тебе их необходимо прочитать…

- Принеси мне их сюда?

- Обязательно принесёт. Вот только переведём в обычную палату, - сказал Владимир Александрович.

- И смогу засесть за работу… Прямо руки чешутся.

- Вот это уже верный разговор! - порадовался Владимир Александрович. - Слова не юноши, но мужа.

- Да какой уж там юноша, - усмехнулся Теремрин.

- Для родителей дети всегда остаются детьми, и совершеннолетие их, и взрослость их определяются не количеством прожитых лет, и даже не свершёнными подвигами, а жизненной мудростью. Мудрость, вот что даёт преимущество старшим над младшими, - говорил Николай Алексеевич.

- Но что же за процесс был у меня? - спросил Теремрин.

- Не будем пока произносить неприятные слова, - сказал Владимир Александрович. - Лишь скажу, этот процесс, по словам одного хирурга - есть колокол, который заставляет пересмотреть всю жизнь! Запомни это. А когда проведём все исследования, я поясню то, что нужно будет пояснить.

- Ну, пора и честь знать - сказал Владимир Александрович. - Больному нужен отдых. Нужно набираться сил. Сейчас сделают укол, и ты поспишь…

Отец согнулся, поцеловал в щеку, и Теремрин почувствовал, как упала на него скупая отцовская слеза… Слёзы на глазах отца он видел лишь однажды, очень давно, когда хоронили маму…

Сделали укол, но Теремрин не мог заснуть. Посещение отца не успокоило его. Он был в тревоге. Неужели у него болезнь, которую многие даже назвать своим названием не решаются? Ну а успокоение, что всё обойдётся, дело обычное. Ни один врач и ни одному больному ещё не сказал, что нет надежд и так далее.

"Вот и закончился твой путь по грешной земле, Дмитрий Теремрин, - думал он, и странно, эти мысли не вызывали отчаяния, не вызывали страха: - Но с чем же ты предстанешь перед своими предками, что скажешь им, и как отчитаешься перед Господом за дарованную тебе жизнь?"

Он впервые подумал, что арсенал его добрых дел не перевесит грехов, которых накопилось немало, особенно в последние годы, когда и он глотнул свободы и откусил кусок от пирога разгульного демонического плюрализма. Он пытался сопротивляться пессимистическому настроению, навалившемуся на него, но как сопротивляться, если впереди нет просвета, если нет лучика света в конце тоннеля… За что же уцепиться, чтобы была хоть какая-то крохотная надежда? За что? Уцепиться было не за что. Его подстерегали коварные рифы: выживет после ранения, но может, и не подняться на ноги, поднимется на ноги, но вполне может и не преодолеть то, что Владимир Александрович назвал нехорошим процессом.

С кем он мог сейчас поговорить? Кому поведать о своей беде? Кате? Но чем поможет Катя? Детям? Но он таким разговором разве только расстроит детей. Жене? Но есть ли у него жена в том самом точном и правильном понимании, есть ли жена, как самый близкий и родной человек. Нет, такого человека у него не было, такого человека он не нажил за многие годы и учёбы, и службы, и боёв в горячих точках, и позднее, во время своих многочисленных романов. На чью моральную помощь и поддержку он мог опереться в эти горькие для себя минуты?

Он ещё не знал, что человеку всегда есть, на кого опереться, он ещё не понимал, что человек может найти помощь только у Бога, а если эта помощь приходит внезапно, вдруг, то она не случайна, ибо сам по себе случай - есть псевдоним Бога, когда Тот не желает назвать Своё Имя. Он, как и всякий человек, знал Это имя, но не ведал, как к Нему обратиться, ибо не был вознаграждён даром молитвы. А не зная всего этого, он, получив порцию уколов, засыпал лишь потому, что в сон его вводили специальные препараты, подавляющие одновременно и волю к сопротивлению. И быть может, если первый день борьбы за своё существование на земле он и не проиграл вовсе, он его и не выиграл.

Глава восьмая
ЛЮБЯЩИЕ СЕРДЦА

Начальник училища вызвал суворовца Сергея Теремрина прямо с полевых занятий посреди уроков, едва ему позвонил из Москвы генерал-полковник Световитов и рассказал о случившемся накануне.

Серёжа беззаботно взбежал по ступенькам серого одноэтажного знания штаба лагерного сбора, почти в припрыжку преодолел коридор и лишь у дверей кабинета остановился, разгладил складки кителя под туго затянутым ремнём. Он не думал о причинах вызова. Учился он хорошо, дисциплину не нарушал, а потому побаиваться высокого начальства причин не было.

Вошёл, постучав, и доложил с порога:

- Товарищ генерал-майор, суворовец Теремрин по вашему приказанию прибыл.

- Проходи, - мягко сказал генерал. - Садись.

В кабинете, кроме начальника, был ещё и его заместитель по воспитательной работе.

Сергей присел на краешек стула и с любопытством посмотрел сначала на генерала, а затем на полковника, его заместителя. Тот отвел взгляд. Генерал заговорил первым:

- Вот что, Сергей, тебе сейчас придётся срочно выехать в Москву, - он сделал паузу, подбирая слова, и сказал, как можно более завуалировано, постепенно готовя юношу к ошеломляющему известию. - Выехать к отцу, в госпиталь… Дмитрий Николаевич вчера попал в госпиталь…

- Что с ним? - испуганно спросил Сергей, приподнимаясь на стуле.

- Ты сиди, сиди, - остановил его невольный порыв начальник училища. - Мне позвонил генерал Световитов, попросил отпустить. Будем надеяться, что ничего очень страшного нет. И всё же крепись, сынок, - ещё более мягко сказал он. - Просто так, конечно, в госпиталь срочно не вызывают.

Он некоторое время размышлял, что ещё сказать и всё же решил приоткрыть завесу неизвестности, ведь парню предстояло ехать одному более двух часов поездом.

- Твой отец - настоящий герой. Вчера он спас человека, от смерти спас, от верной смерти, но сам получил ранение… Ты всё узнаешь. Пожелай от нас отцу скорейшего выздоровления… Ну, иди… Все указания командиру роты я дал, - и повернувшись к заместителю, прибавил: - Проводи, Александр Васильевич, пусть побыстрее переоденут в парадно-выходное обмундирование, а потом возьми мою машину, отвези в город и посади в поезд. Думаю, лучше в проходящий, скорый, - и протянул полковнику деньги.

Когда подошли к палаткам роты, личный состав уже был построен, чтобы следовать в столовую на обед. И вдруг Сергей тихо попросил:

- Можно мне буквально два слова сказать суворовцу Синеусову?

- Да, да, конечно. Синеусов. Подойдите сюда, - распорядился заместитель начальника училища.

Суворовцы отошли в сторонку.

- Слушай, отец в госпитале… И, видимо, по серьёзному, - сказал Сергей Теремрин. - Маме своей сообщи… А то ведь она и не узнает… Они же хотели к нам сегодня ехать. Но видишь, что получилось.

- Как же я сообщу ей? Может, ты сам позвонишь из Москвы ей? Вот телефон.

В те годы мобильные телефоны были большой редкостью, а потому и со звонками возникали вот такие проблемы.

Всё разрешил заместитель начальника училища:

- Вот что, Синеусов, поедете в Москву. Проводите товарища… Ему одному плохо сейчас ехать. Быстро оба переодеваться. А я дам команду насчёт увольнительной.

Через час генеральская "Волга" уже подъезжала к вокзалу. Спешили на проходящий питерский поезд. В дороге говорили мало. Заместитель начальника училища пытался приободрить, но это получалось слабо - все понимали, что срочность этой поездки сама говорит за себя.

Когда уже взяли билеты, Сергей позвонил домой, но телефон не отвечал. Тогда он набрал номер телефона деда. Тот словно бы ждал звонка:

- Я тебя встречу… Говори номер поезда и вагон…

Наконец, ребята разместились в удобных креслах, и проводивший их полковник помахал им с платформы, желая доброго пути.

Отстучали под колёсами выходные стрелки, проплыл над головой автомобильный мост, и поезд резко набрал скорость. Мелькнули платформы Лазурная, Черничная - такие знакомые по езде на электричках. А на остальных уж и надписи прочитать было невозможно, сливались они в сплошные полосы.

Ребята никогда не говорили об отношениях своих родителей - эта тема для них была как бы запретной, причём, таковой они сделали её сами, не сговариваясь. Из-за этого тем для разговоров во время поездки никак не находилось. Пытались обсудить последние события в училище, но они как-то сразу отошли на задний план. Синеусов неожиданно сказал:

- Обошлось бы только… Только бы он поправился побыстрее… Я ведь так ему благодарен… Помнишь, как он помог при поступлении?

- Иначе и не могло быть. Ведь твой отец - тоже, как и мой, выпускник нашей кадетки. Он и братишке твоему поможет, - убеждённо прибавил Сергей. - Обязательно поможет… Не будет же он лежать в госпитале всё лето!?

- Конечно, не будет…

- И что же с ним такое стряслось?! - вздохнув, сказал Сергей.

- Ты знаешь, как домой вечером придёшь, позвони, - попросил Синеусов. - Маме то моей неудобно в госпиталь идти. Там наверняка твоя мама… Позвонишь? И мне хочется знать, а маме моей - тем более… Ты же знаешь, как она к твоему отцу относится… Ты извини, что прошу… Может, тебе неприятно…

- Нет-нет… Не мне судить отца. Наверное, такова судьба…

Он замолчал, глядя в окно, за которым плавно проплывало Московское море, покрытое лёгкой рябью.

Отец! Что значил отец в его жизни? Когда Серёжа был маленьким, отец покупал ему множество игрушек, всё больше военных, и по выходным они строили крепости, расставляли солдатиков, пускали заводные, а позднее электрические танки и бронетранспортёры, одним словом, вели целые баталии. Но когда подрос и стал заниматься бальными танцами, на все соревнования с ним обычно ездила мама. Да и в отпуска отец любил отправляться один, как правило, в санатории, отсылая их на всё лето с мамой на море.

А потом был первый класс и занятия в школе, где Серёжа командовал своим классом на торжественных маленьких парадах, устраиваемых в спортивном зале 23 февраля.

В суворовское училище он мечтал поступить с тех пор, как себя помнил. Поступил. В этот период они очень близко сошлись с отцом, который приезжал к нему почти каждую неделею, и товарищи даже завидовали доброй завистью их особенным отношениям - они были не только отец и сын, они были как друзья.

То, что с отцом почти всегда приезжала женщина, мама одного из суворовцев, его не очень волновало, особенно с тех пор, как он подружился с её сыном. Правда, иногда случались у отца выяснения отношений дома с мамой, которая что-то подозревала, но Сергей в ссоры не вмешивался и, чтобы не лгать, предпочитал отмалчиваться или сводить всё в шутки.

Он не мог не заметить, что многие женщины к отцу неравнодушны. Это даже в какой-то степени было приятно, а в какой-то, отчасти, и полезно, когда речь шла о преподавательницах.

Над сутью же отношений отца с матерью своего приятеля Синеусова он старался не задумываться, ибо, думай - не думай, ни к чему не придёшь. Вешнее они не были вызывающими, ну а домыслить можно всяко, было бы воображение.

Он привык, что в его жизни есть отец, словно броня, защищающая от вражьих снарядов и пуль. И теперь он даже не мог себе представить, что будет, если не будет отца, а потому гнал всеми силами от себя тревожные мысли, придумывая всякие успокоительные оправдания столь внезапного вызова в Москву, в госпиталь.

Деда он увидел на платформе сразу. Тот был в военной форме, которую надевал не так часто, поскольку давно уволился в запас. Видимо, сейчас он облачился в неё не случайно.

Когда Сергей ступил на платформу, скупо, по-мужски поздоровались. Сергей представил своего товарища, которого, как пояснил, послали проводить в виду чрезвычайных обстоятельств, и тут же спросил:

- Что с отцом?

- Не спеши… Не всё сразу. Мы сейчас поедем к нему. В машине и поговорим.

Пришли к обоюдному выводу, что миссия Синеусова выполнена, и он поспешил к входу в метро, напомнив, чтобы Сергей обязательно позвонил после посещения госпиталя.

В машине Николай Алексеевич сказал внуку:

- Вчера отец получил серьёзное ранение в спину… Задеты очень важные центры… Я бы не сказал, что жизненно важные, но ранение опасно. Скажи, ты слышал о Диме Труворове?

- Да, конечно. Дашка даже встречалась с ним, когда мы отдыхали в "Подмосковье" несколько лет назад. Потом что-то у них не заладилось, - пояснил Сергей. - Дашку папа увёз с собой в командировку, ну а Дима переживал, всё интересовался, когда она вернётся, а потом… Да я как-то упустил дальнейший ход событий.

- И больше ты ничего о нём не слышал?

- Нет. Больше ничего…

Николай Алексеевич задумался, надо ли говорить всё как есть, и решил, что пока не время. Сказал лишь то, что нельзя было не сказать:

- Дима Труворов участвовал в боях в одной из горячих точек и лишился ноги. Генерал Труворов и он сам стали обладателями каких-то важных документов, компрометирующих высокое начальство. Генерала убили, а Диме пытались подстроить автомобильную катастрофу. Не вышло. И вот вчера в него стреляли, а твой отец закрыл его собой, как когда-то Труворова, в то время ещё старшего лейтенанта. Вот, хоть и путано и неполно, но всё, что могу пока тебе сказать. Придёт время, ты всё узнаешь. А сейчас… Сейчас готовься к встрече с отцом… Он очень хочет тебя видеть…

Суворовец Синеусов приехал домой, когда Ирина ещё не вернулась с работы. Младший брат делал уроки. Он очень обрадовался и одновременно был удивлён неожиданным приездом.

- Да вот, отпустили по делам… Мама когда придёт?

- С минуты на минуту…

И действительно, вскоре в дверь позвонили, и в квартиру вошла Ирина. Лицо её имело непривычное выражение, оно было мертвенно-бледным, в глазах - краснота.

Она тоже и обрадовалась и удивилась одновременно, увидев сына, а тот, велев брату побыстрее закончить уроки, попросил маму уединиться с ним на кухне.

- Я провожал до Москвы Серёжу Теремрина. Его вызвали в госпиталь к отцу. Дедушка его, генерал-лейтенант, встретил прямо на вокзале…

- Он в госпитале? В каком?

- В Бурденко… Обещал обязательно позвонить, как вернётся. А ты уже знаешь обо всём?

- Боже мой… Что я знаю? Что я могу знать? Вчера объявили об убийстве военного журналиста Теремрина. Но мне удалось узнать, что он ранен, правда, очень тяжело. И всё… Как и что я могу ещё узнать…

- Мам… Серёжа сам просил тебе позвонить, но вышло всё вот так.., - и он рассказал о том, как заместитель начальника училища решил послать в Москву, чтобы проводить товарища, который был явно не в своей тарелке.

- Я поеду к нему… Сейчас, немедленно, - решила Ирина.

- Как же ты поедешь? Там ведь наверняка все они сейчас, да и жена…

- Нет, нет… Они долго не будут. Их отправят, а я прорвусь. Я не могу не увидеть его, не могу. Я с ума сойду…

- Я тебя понимаю, - как-то уж очень по-взрослому сказал сын. - Но будь осторожна… Встреча с женой не желательна.

- Это естественно, - сказала Ирина и потупилась - неловко было сознавать, что от детей не укрылись их отношения с Теремриным, да и как было их укрыть?

Но ни Николая Алексеевича, ни Серёжу в тот день к Теремрину не пустили. К вечеру состояние ухудшилось, и занимался им сам Владимир Александрович. Что происходило в палате интенсивной терапии, никому не было ведомо. Николай Алексеевич и Сергей вынуждены были ждать в коридоре, куда вскоре подошла и мать Сергея.

Она была в раздражённом состоянии и не сдержалась:

- Вот так, дошлялся. Нагулял детей на стороне, а теперь вон из-за них умирает, - в сердцах сказала она, не стесняясь сына.

- Ты что говоришь? Замолчи немедленно! - потребовал Николай Алексеевич. - Зачем ты при Серёже…

- Дедушка, не волнуйся… Я догадывался, - тихо сказал Сергей и тут же спросил с надрывом: - Неужели всё так плохо?

- Будем надеяться, - сказал Николай Алексеевич.

- Какие надежды? У него ж опухоль нашли, причём там же, где рана… А опухоль тронешь, и пиши пропало. Какие надежды… Мучил, мучил меня всё жизнь, а теперь вон с двумя детьми оставляет…

Этот разговор слышала Ирина, которая вовремя остановилась за дверью и не успела ступить в коридор.

- Вы, Николай Алексеевич, хоть знаете, где его ранили? Прямо возле дачи этой самой Кати Труворовой… К ней ехал… Вот как. Решил таки нас бросить… Но… Вот такие бывают повороты.

- Он ехал не к ней, - спокойно возразил Николай Алексеевич. - Он провожал Диму Труворова на дачу, он провожал парня, который ногу в бою потерял, у которого отец погиб…

- Вы ж знаете, что не генерал Труворов его отец, а наш с вами уважаемый Дмитрий Николаевич, - сказала супруга Теремрина, язвительно произнеся имя отчество мужа.

- Он совершил подвиг. Он закрыл собой героя войны, парня, покалеченного на войне. А сын это или не сын в тот момент для него значения не имело… Недаром же он спас в своё время Труворова…

Ирина продолжала слушать разговор, не зная, что ей делать. Выйти из укрытия? Ведь жена Теремрина вряд ли знала её в лицо. Не знал и Николай Алексеевич. Мог ненароком выдать лишь Сергей. Но и подслушивать было нехорошо. Она взяла с собой белый халат, и теперь решила схитрить. Опустилась на половину лестничного пролёта, накинула его и стала собираться с мыслями и силами, чтобы всё-таки прорваться сквозь заслоны.

И вдруг услышала суровый, но приятный голос.

- Нет, сегодня к нему нельзя… Завтра приходите… Не нужно волновать, - и после паузы: - Так вот вы какой, юный Теремрин.

Ирина поняла, что это врач и что обращается он к Серёже.

Раздался стук двери, и голоса стихли.

Ирина быстро вышла в коридор. Там никого не было. Она огляделась, пытаясь определить, где дверь в палату интенсивной терапии. Из одной из таких комнат вышла медсестра. Ирина правильно подобрала халат - он не отличался по цвету и покрою.

Она решительно подошла к двери, и, открыв её, ворвалась в палату…

Теремрин потом вспоминал, что услышал звук отворяемой двери, легкие шаги и почувствовал, как что-то повалилось на него, и лишь приглушённые рыдания указывали на то, что это живое существо, что это - женщина, а весь организм встрепенулся, словно говоря ему, что эта женщина - любимая.

Он стал успокаивать её, она же просила молчать и целовала, целовала его в глаза, в губы, в щеки, ничего не говоря.

- Ты всё знаешь? - спросил он, наконец.

- Что всё?

- Парадокс. Если б не ранение, я бы мог погибнуть… Там нашли опухоль, нехорошую опухоль… Да и теперь не всё с ней ясно…

- Данников! - встрепенулась она. - Ты же водил меня однажды к нему… Николай Ларионыч, кажется?

- И что? - спросил Теремрин.

- Я сегодня же ему позвоню. Сегодня же… У меня даже телефон остался. Ты главное не беспокойся. Всё будет нормально… мы ещё станцуем с тобой на выпускном у наших детей.

- Это что ещё такое? - раздался суровый голос.

В палату вошёл молодой человек среднего роста в белом халате и шапочке.

- Кто позволил? А ну немедленно покиньте помещение…

- Виталич… Бога ради… Одну минуту… Это, это, как бы вам сказать…

- Говорить не надо… Пройдёмте со мной, если вас что-то интересует, - сказал закрепленный за Теремриным лечащий врач. - А то неровен час зайдёт кто из начальства…

- Чего ж мне бояться-то? Виталич! - сказал Теремрин с усмешкой.

- Вам, может, и нечего, а мне попадёт… Завтра, всё завтра. Вам сейчас сделают укол. Надо обязательно поспать. Сон, сон - вот сейчас ваш союзник.

Теремрин не был согласен с этим определением, но вынужден был повиноваться. Ему ничего не оставалось делать.

Ирина ушла вслед за врачом, и во время, потому что вскоре появилась дежурная медсестра со шприцем и таблетками.

В кабинете врача было пусто. Все уже разошлись по домам.

- Присядьте сюда… Здесь удобно… Извините, если был груб там, в палате…

- Ничего страшного… Вы правы…

- Я не стал бы вас приглашать на разговор, если бы не понял из отрывочных фраз его жены, что есть какая-то женщина… Одним словом, она то конечно, своё имела в виду, но я сообразил, что всё-таки есть женщина, которая любит этого человека, любит по-настоящему… А говорить надо с любящим существом, а не с тем, кто перечисляет вины и готов сводить счёты. Чувствую, что не только в здоровье, но и в личной жизни всё запутано. Кому-то может показаться, что это не моё дело - ан-нет. Нужно лечить не болезнь, а больного и состояние Теремрина - душевное состояние для меня очень и очень важно.

После этого длинного монолога врач, наконец, представился:

- Зовут меня Александр Витальевич. А вас как величать?

- Ирина…

- А по батюшке как?

- Ирина Михайловна.

- Так вот, Ирина Михайловна, положение сложное, я бы даже сказал, безрадостное - хотя и не хочу сказать, что полностью безнадёжное. Ранение уже само по себе на грани смертельного. А тут ещё процесс… Он медленно тлел, но рана может ускорить его. Вот и думай, как лечить?!. Не могу строить прогнозов - просто не знаю, как пойдут дела… Возможно и стремительное развитие событий…

- У него есть большой друг - сильнейший фитотерапевт.

- Сказали… И больше не говорите мне об этом. Я не противник народной медицины, но при одном условии - чтобы она не мешала основным мероприятиям, которые мы будем проводить здесь. Вот за воротами госпиталя - там другое дело. На этот счёт, если даст Бог, ещё поговорим. Дал бы Бог сил Дмитрию Николаевичу выпутаться из того положения, в которое он попал.

- Так я позвоню, привлеку его? - спросила Ирина.

- Запретить не могу, просто глаза закрываю…

- Я могу приходить? Я буду ухаживать… Честное слово…

- Напишите фамилию, имя и отчество… Да, да, вот здесь. С завтрашнего дня будет постоянный пропуск. Только, вот как бы вам сказать? - помялся врач

- Всё поняла… Не столкнуться с женой? Постараюсь…

В этот момент зазвонил телефон, и Александр Витальевич снял трубку.

- Да, да. Сейчас буду, - сказал он и пояснил: - Шеф вызывает. Наверное для разговора с родственниками… Так что всего вам доброго, до встречи, и спасибо за такое ваше отношение. Но самовольно больше в палату не прорывайтесь, а то вас вообще в отделение запретят пускать.

- Это только сегодня… Я просто не могла. Иначе бы с ума сошла.

- Понимаю… Ну всё, я пошёл. Да и вам пора. Давно уже посещения закончились.

Ирине снова пришлось пройти буквально в десятке метров от той палаты, где лежал Теремрин. Её тянула к нему неодолимая сила, но она сдержала себя от того, чтобы хотя бы просто заглянуть в дверь, сдержалась ради будущих посещений.

Глава девятая
НОЧНЫЕ ПРОЗРЕНИЯ

Теремрин проснулся вместе с этими четверостишиями, стал шарить под подушкой, отыскал диктофон и тихо, вполголоса начитал пришедшие внезапно строки.

Ему вспомнились строки из книги Мережковского "Мир, как он есть, и эта Книга не могут быть вместе. Он или она: миру надо не быть тем, что он есть, или этой Книге исчезнуть из мира. Мир проглотил её, как здоровый глотает яд, или больной - лекарство, и борется с нею, чтобы принять её в себя, или извергнуть навсегда. Борется двадцать веков, а последние три века - так, что и слепому видно: им вместе не быть; или этой Книге; или этому миру конец".

Речь в этом отрывке шла об Евангелие, то есть о Благовествовании Спасителя. И Теремрина поразила чёткость и жесткость определений Мережковского, которые он сделал в своей книге "Иисус Неизвестный", совсем недавно увидевшей свет в России после долгого забвения. Как точно сказано! Мир должен жить по этой книге или не жить вообще… Почему люди устроили репрессивный аппарат для того, чтобы жестоко карать за нарушение законов, придуманных ими самими, но почему они равнодушно смотрят на нарушение Законов, данных им Самим Создателем?

Сейчас и справа и слева от его палаты были другие палаты, в которых тоже лежали больные, которым тоже, как и ему, врачи пытались продлить дни жизни на этой земле, жизни, которую те проживали по каким-то своим привычкам и принципам, часто очень далёким от тех, кои даны им, кои заповеданы им с самого момента рождения и заповеданы ни каким-то существующим в ту или иную пору государственным органом власти, а Создателем, Творцом всего сущего на земле, Творцом и тех, кто теперь, присвоив себе право учреждать законы, властвуют на земле, узурпируя власть, им не принадлежащую. Ведь власть в мире есть только у Создателя.

Теремрин не часто обращался к книгам духовного содержания, некоторые принимая, в содержании других сомневаясь. Он касался их время от времени, поскольку к вере относился с уважением, но в храме не был давно и молитв не читал.

Сейчас он думал о себе и о тех, кто вместе с ним был здесь, в этом корпусе, предназначенном для весьма и весьма тяжёлых больных. Его снова и снова удивляло то, что здесь всех волнуют одни и те же вопросы - продление жизни, поскольку о полном излечении речь шла редко. Для чего? Для того, чтобы жить по старому и по старому коптить небо?

Он вспомнил Афганистан, свой батальон, вспомнил, как солдаты говорили, что теперь, мол, побывав в огне и испытав многое, всё для них будет не так, всё будет иначе. Там, в боевой обстановке, они оказывались гораздо ближе к той Книге, о которой писал Мережковский. А, возвращаясь оттуда домой, они попадали в прежнюю среду, но уже другими, протестовавшими против той среды и часто на том и ломаясь.

А как же здесь? Как быть тем, кто вырвется из этой жадной утробы бесконечных переходов, кабинетов, операционных, палат? Они опять уйдут в свои проблемы и будут думать о лечении, о лекарствах, о том, чтобы лишний день протянуть, хотя бы на час оттянуть встречу с пугающей неизвестностью.

Он силился вспомнить, кто же это сказал, что болезни даются за грехи, что болезни - это как гостинцы с неба.

"Надо спросить у Афанасия Петровича Ивлева… Слышал я это от него. Но чьи слова? Вот бы сейчас почитать!" - думал он.

Он вспомнил, как попал в госпиталь несколько лет назад с непонятным диагнозом. Тогда он тоже рвался на волю, но тогда он рвался к прежней жизни. И ведь вырвался. Что это было? Странная госпитализация. Положили по скорой, но так ничего и не нашли. Словно предупреждение какое-то. А к чему он стремился теперь? Вот на этот вопрос ответить он не мог. Единственно, чего он желал страстно, так это проснуться от страшного, кошмарного сна. Ведь бывают же сны, которые и вспоминать страшно, в которых живёшь, которые переживаешь… И вдруг просыпаешься дома, в собственной кровати и думаешь, как же хорошо, что всё, что было, было не наяву.

Правда, с тех пор, как в России установилась власть клики ельциноидов, на яву бывало, подчас, не менее страшно, чем в ином сне. Он вдруг подумал о том, что даже фильмы, обычные кинофильмы эпохи социализма выглядят иначе, нежели теперешние, состряпанные демократами. Даже улицы и площади одних и тех же городов в советских фильмах выглядели иначе, хотя, казалось бы дома те же, вот разве только иномарок больше. И вдруг он понял. Всё дело в людях. Случайные ли прохожие или специально нанятые для массовок люди из фильмов, снятых в советскую эпоху, выглядели по-иному - светлые, счастливые лица, в глазах - огонь, в глазах - надежда. А у пленников демократии - в глазах безысходность, она не пропадает даже тогда, когда они улыбаются за деньги.

И вот он сам и его товарищи по несчастью из соседних палат боролись за то, чтобы вернуться в этот мир безысходности. Они там были не нужны, их там никто не ждал, кроме разве родственников, которые, в подавляющем большинстве своём искренне желали их выздоровления, хотя бы временного, желали продления существования в страшную эпоху ельцинизма, в значительной степени и спровоцировавшую болезни своим жёстким, бесчеловечным цинизмом.

Теремрин не единожды слышал, что многие, очень многие просто не выдерживали в ту жёсткую эпоху и уходили в мир иной, сражаемые болезнями - болезни, как известно, являются там, где подорваны дух и воля к сопротивлению, воля к борьбе, воля к победе.

Теремрин как умел до сих пор абстрагировался от происходящего, то уходя в литературу, то бросаясь в пучину страсти. Не забывал он при этом и о семье, о детях, прилагая все силы, чтобы у них все было нормально в жизни и особенно в учёбе.

Но для того ли человек рождается на земле, чтобы порхать по ней, лишь изредка занимаясь неотложными делами, не заниматься, которыми, как, скажем, семейными, просто нельзя?

Он вспомнил "Войну и мир" Льва Толстого. Ради чего жил князь Андрей? Как там, у Толстого?! Князь Андрей хотел славы, хотел, чтобы все видели его, все восхищались им, он хотел быть выше всех, он презирал смерть и с безумством храбреца под Аустерлицем совершил подвиг, примером своим остановив бегство солдат и обратив их удар на неприятеля. И вдруг… Всё кончилось… Как же там, как...

Теремрин открыл книгу и при тусклом свете ночничка прочитал: "Над ним не было ничего уже, кроме неба, - высокого неба, неясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нём серыми облаками". И далее через несколько строк: "Как же я не видал прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его наконец. Да! всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!".

И уже не нужна слава… И вдруг Теремрин вспомнил тот бой в ущелье, когда он прорвался к попавшей в засаду роте Труворова. Он тогда не думал ни о славе, ни о том, как будет расценен его поступок. Он думал о том, что необходимо спасти своих подчинённых, спасти любой ценой. После того, как он буквально бросил Труворова за угол брони боевой машины, всё мгновенно погрузилось во мрак, и мрак рассеялся лишь в слепящей своей белизной госпитальной палате. Он ничего не помнил, но вдруг, после недавнего ранения, словно кадры старой киноленты пролистнули перед ним…Да, да, да… Он услышал, что о нём говорили, как об убитом, но прежде чем накрыли с головой плащпалаткой, он ведь тоже увидел небо и тоже, как когда-то князь Андрей, чужое небо - он ведь тоже воевал на чужой земле.

Что понял князь Андрей после той войны? Он искал смысл жизни и смысл этот нашёл лишь в одном - в защите Отечества, когда наполеоновские банды вступили в Россию. И снова презрение к смерти, снова безграничная храбрость… Нужна ли была именно такая храбрость? В ней весь князь Андрей. Когда французская граната, шипя, упала у его ног, адъютант ведь предупредил: "Ложись!". Теперь, когда падает снаряд или мина, нет ничего предосудительного лечь, так требует устав. Да ведь если бы иные правила были узаконены в ту давнюю войну и адъютант не посмел бы крикнуть: "Ложись!". Но князь Андрей не лёг… Теремрин отыскал нужную страницу:

"Неужели это смерть? - думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящего чёрного мячика. - Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…" - Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят.

- Стыдно, господин офицер! - сказал он адьюнату. - Какой… - он не договорил…".

Какую фразу не досказал Толстой? Позор? Разве позор уберечь себя от неприятельской гранаты, разве позор доставить удовольствие французским артиллеристом в том, что они сразили русского полковника? Что это? Тщеславие? Он любил жизнь? Но для чего она была ему нужна? Быть может, ответ можно найти в главе, посвящённой уходу Андрея из этой жизни.

Эту главу Теремрин открывал с тревогой. Тревога была понятна. Он мог сравнить своё состояние. Ведь и ему, судя по всему, нужно было думать о вечном.

Он не решался назвать поведение князя Андрея на Бородинском поле бравадой, но его сердце, сердце офицера, не раз смотревшего смерти в лицо, протестовало. В бою с врагом надо победить. Нет, вовсе не трусость - беречься от пуль и гранат. Бравада не нужна. Не нужна и храбрость на показ. Нужен разум. Стыдно бежать с поля боя, но стыдно ли уберечься от разрыва, чтобы затем, презирая смерть, идти вперёд, вгрызаясь в горло неприятелю.

Может быть, ответ, почему он согласился на покорное прощание с жизнью, надо искать в поступках, демонстрирующих небрежение этой жизнью, когда её бы надо поберечь - не для себя, для Отечества.

Выдёргивая Труворова из-под прицела снайпера, он не делал того трусом, да и сам бы он, если бы успел укрылся за броней. Воля к жизни и воля к победе неразделимы. Но стоит ли бороться лишь для того, чтобы продлить мучения себе и близким?

Он не стал читать о том, что говорили о состоянии князя Андрея врачи. Он вдруг подумал, что не это важно, а важно другое - важно что-то в состоянии человека, самого человека, причем человека такого сильного, каким сделал князя Лев Толстой. Но вот этот образ сломался. Сломался на той главе, когда писатель начертал такие строки:

"Князь Андрей не только знал, что он умрёт, но он чувствовал, что он умирает, что он уже умер наполовину".

Теремрин даже вздрогнул. Вот, вот разгадка тайны, почему одни выходит победителями из борьбы с недугом, а другие покидают этот мир, даже если очень хотят в нём остаться.

Срыв внутри себя, поражение внутри себя: "Он (Андрей) испытывал сознание отчуждённости от всего земного и радостной и странной лёгкости бытия. Он, не торопясь и не тревожась, ожидал того, что предстояло ему. То грозное, вечное, неведомое и далёкое, присутствие которого он не переставал ощущать в продолжении всей своей жизни, теперь для него было близкое и - по той странной лёгкости бытия, которую он испытывал, - почти понятное и ощущаемое".

Теремрин пробежал глазами ещё несколько строк, ища разгадки. Ведь зачем-то писатель раскачивал маятник - то отступление болезни, то, напротив, её решительные прорывы: "…это сделалось с ним, случилось с ним два дня перед приездом княжны Марьи. Это была та последняя нравственная борьба между жизнью и смертью, в которой смерть одержала победу. Это было неожиданное сознание того, что он ещё дорожил жизнью, представлявшейся ему в любви к Наташе, и последний, покорённый припадок ужаса перед неведомым".

Он долго думал над прочитанным, и вдруг решил, что писатель, конечно же, по-своему любя каждого своего героя, почему-то потерял интерес к князю Андрею. Быть может, потому, что он сам сделал этого героя таким - он был себялюбив, он думал не о Боге, который создал его для служения России, не о России, а о своей любви к Наташе и так уж поколебленной известными событиями. Для чего его оставлять на земле? Что он вынес из испытаний? Впрочем, как думал Толстой, Теремрину было неведомо. О себе и о своей судьбе ему предстояло думать самому. Но в эту бессонную ночь он понял, что мысли его должны занимать не мелочные надежды на то, чтоб протянуть лишний месячишко, они должны быть какими-то иными, которые он пока постичь до конца не мог.

Он отложил томики Толстого. Они ему больше были не нужны. Придвинул к себе книгу Данникова, страшную книгу, книгу посвящённую болезни, одно наименование которой приводит в трепет многих и многих людей не только заболевших, но и здоровых, которые боятся заболеть.

Да и сам он старался не задерживать свой взгляд на названии глав, а потом и вовсе заложил закладкой нужную страницу.

И он стал читать:

"Не замыкайтесь в себе, не уходите в себя. При трудностях - не впадайте в уныние, при успехе - не теряйте головы.

Когда вы начнёте действовать, то неизбежно заметите, что этому предшествует определённое состояние вашего сознания, решительность намерений и желание выздороветь. Понаблюдайте внимательно: как только вы приступите к практическому использованию рекомендаций, приведённых в данной книге, ваше здоровье уже улучшится и всё, чтобы с вами не делали, пойдёт вам на благо. Невозможно? Неизбежно! Эта книга написана для тех, кто страстно ищет пути к выздоровлению и готов сделать ставку на них. Успех придёт к тому, кто начнёт мыслить его категориями. Крепкая вера в исцеление совершит чудо".

Он уже начал действовать, потому что у него была Ирина. Ирина уже принесла то, что прописал и предписал Данников. И прочла ему из этой книги строки, которые должны стать для него законом: "Эта болезнь не разбирает, управились вы или нет. Такова безоговорочная реальность, и её нужно принять с той непреложностью, с какой знают, что нельзя прожить без воздуха, воды, пищи, солнца. Диета, строжайшая из строжайших, гигиена тела, мыслей, поведения, сна, отдыха, дыхания, приёмы лекарственных препаратов - всё это нужно тщательно спланировать и расписать по секундам".

Всё, всё, что сказано он готов был делать, и готова была делать его верная помощница, его спасительница Ирина, ибо вряд ли бы стала что-то выполнять Катя, доктор медицинских наук, или жена, которая вовсе не верила Данникову и посмеивалась над его методами.

Сейчас он подумал о требовании к гигиене мыслей и о том, что Данников советовал: "Старайтесь прожить каждый день счастливо, без страха за своё здоровье, считая самым лучшим днём - день сегодняшний, считая самой большой ошибкой - потерю надежды, почитая своё тело, как величайшее чудо жизни".

"Недаром ведь говорят: "Остановись мгновенье - ты прекрасно", - подумал вдруг Теремрин. - Разве не прекрасно, что я мыслю, что я готовлюсь к борьбе, что я уже вступаю в борьбу. Быть может, всё от Бога, настанут и худшие дни. Как повернётся болезнь? И я вспомню даже сегодняшнюю ночь, как благо? Нет. Я уже сорвался, я уже теряю надежду… Но имею ли я право на надежду? Имею ли я право надеяться на то, что вернусь в мир? А что я буду там делать? Наверное, я ещё не отыскал в себе, в своей душе, во всём своём существе те самые вопросы, которыми и не задавался князь Андрей или которые упростил до предела. Да, я тоже люблю это небо, эти поля, люблю женщин, люблю, люблю, люблю… Но какое до всего этого дело болезни? И какое до всего этого дело чему-то высшему, что стоит над человеком, что ведёт его по жизни, если этот человек барахтается в единственных многомятежных хотениях, заключённых в желании удовлетворять эти самые хотения. Но ведь есть, очевидно, что-то другое, над чем рано или поздно настаёт пора задуматься и задуматься серьёзно. Быть может, от уровня серьёзности таких мыслей и зависят победы и поражения?!

Он закрыл книгу, выключил ночничок. Палата была уже залита мутным ещё белесым отсветом нарождающегося где-то за стенами здания и за зданиями госпиталя нового дня - майского дня. Близилось лето, уже потеряла ту первозданную яркость листва на деревьях. Впрочем, сейчас и за окном всё было серо и мутно. Теремрин закрыл глаза. Он попытался заснуть или хотя бы дотерпеть до того момента, когда ворвутся в палату первые солнечные лучи, разогнав нелёгкие ночные думы, остатки которых, казалось, материализовались и уцепились за шторы, укрылись за дверью, спрятались в углах палаты. "Скорее, скорее же ворвитесь ко мне солнечные лучи. Я жду вас, жду, чтобы вместе с вами начать очередной день борьбы…!".

И всё-таки сон сковал веки и он заснул с запоздалым вопросом, на который всё ещё не находил ответа. За что будет борьба? За продление жалкого существования или за полноценную и полнокровную жизнь?

Ему, так ещё и не отыскавшему дорогу к храму, сложно было ответить на многие вопросы, волнующие каждого человека, оказывающегося волею судьбы на том рубеже, с которого есть только два пути - и оба пути не в воле человека или во всяком случае не в полной его воле. Мало желать победы. Нужно быть достойным победы, нужно привести свои мысли в такое состояние, чтобы Тот, Кто один способен даровать эту победу, понял, что ты этой победы достоин.

Но до того, чтобы стать достойным этого дара, Теремрину было ещё очень далеко. А болезнь, попущенная Богом, именно попущенная за грехи, но никак не пришедшая в наказание, эта болезнь не ждёт, ибо она не знает устали в своем решительном наступлении, в своём страшном движении вперёд.

Даже засыпая человек должен настроить свой организм на борьбу и засыпая должен - нет, "должен" здесь звучит слишком резко и грубо - он может рассчитывать на помощь Бога и Пресвятой Богородицы, если обратится к Ним с искренней, а может быть и истой молитвой. Но Теремрин всё ещё не знал слов молитвы, хотя не возражал против того, что Ирина положила ему под подушку икону Матери Божией, именуемой "Всецарица".

Он просто улыбнулся, поцеловал её руку и сказал:

- Спасибо тебе, спасибо…

- Она поможет тебе, обязательно поможет. Я свечку поставила за здравие, и мне в храме бабулька одна посоветовала именно эту икону купить. Я завтра молитву возьму, и ты будешь её читать. Будешь? Обещаешь?

- Буду, если ты так хочешь…