Николай Шахмагонов

БЛАГОСЛОВИТЕ ЛЮБЯЩИХ НАС

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
И СНОВА "КАЗНЬ ЕГИПЕТСКАЯ"

Глава третья
ДИВЕЕВО

Небольшой участок просёлочной дороги, затем короткий аппендицит между двумя заборами соседних дач и ворота… Дом Сергея Фёдоровича Овчарова Теремрин нашёл легко, хотя давненько не заглядывал сюда.

Он остановил машину и нажал кнопку звонка на двери. Вскоре послышался голос хозяина:

- Кто это к нам в гости пожаловал?

- Это я, Сергей Фёдорович. Отдыхаю рядышком. Дай, думаю, загляну.

- Рад, очень раз, - сказал Овчаров, открывая калитку. - Заезжать на территорию будете?

- Да, если можно…

- Тогда я сейчас. А то дочери всю площадку заставили своими лимузинами.

Всё это время Дима Труворов тихо сидел в машине, ничем себя не выдавая. Теремрин специально разговаривал громко - мало ли что. Пусть все видят или, по крайней мере, слышат, что приехал он один, просто так в гости заглянул.

Наконец, когда надо было уже идти в дом, Теремрин сказал почти шёпотом:

- Вы слышали, что Труворов погиб?

- В вашем вопросе уже есть и твёрдая информация. Именно погиб… Я так и думал… Да вот сейчас объявили, что сын его попал в автомобильную катастрофу.

- Вот-вот. Хотели они и сына тоже, но не вышло. Он у меня в машине, - сказал Теремрин.

- Да что ж ты молчишь, Николаич, давай его скорее в дом.

- Желательно, чтоб никто не видел. Я имею в виду соседей, - сказал Теремрин.

- Они не любопытны… Но мы фонари всё же выключим.

Через несколько минут все препятствия были позади и Теремрина с Димой усадили за стол. Сразу появились Ольга с Татьяной, дочери Сергея Фёдоровича, с которыми Теремрин был знаком давно и весьма тесно.

После того, как Диму со всеми перезнакомили, Сергей Фёдорович проговорил:

- Чудеса… Почитай ты, Дмитрий, с того света к нам попал… Распоясался Стрихнин.

- Не столько распоясался, сколько в агонии. Конечно, в верхах всякой твари достаточно, но пришёл новый Министр обороны. По крайне мере, наш, общевойсковик.

- Отличнейший человек, - сказал Овчаров. - Я его ещё по войскам помню. Да, случай не бывалый, чтоб с академии да в министры. Ну а что касается Стрихнина, мне ли его не знать. Вон она сколько с ним намучилась, - кивнул Сергей Фёдорович на Ольгу. Выпустили джина из бутылки, ещё тогда выпустили, когда в группу войск отправили на повышение.

- Ты так и не развелась? - спросил Теремрин у Ольги.

- Официально нет, но у него уж давно другая мадам… Сына жалко - рвётся между нами. Вот теперь в суворовское отдали. Он здесь, в Московском училище, рядом, в Бабушкине.

- Сергей Фёдорович, - перешёл, наконец к делу Теремрин. - Мне машину нужна. Срочно. На своей я Дмитрия везти не могу. Хоть сейчас выезжай, пока они не разобрались, что не он сгорел там, на перекрёстке.

- А куда везти? Если, конечно, не секрет.

- В Дивеево. Там есть, у кого спрятать. Не в самом, конечно, Дивеево.

- Ну что ж, решение твоё - верное. Дивеево - самое надёжное место. А насчёт машины ты прав: на твоей ехать не стоит.

- Я отвезу Димочку на своей, - неожиданно сказала Татьяна. - Дорогу помню. Бывала там не раз. Вот уж никакой связи Стрихнин не усмотрит.

- Одной тебе нельзя…

- Об этом и речи быть не может. Я обязательно поеду, - твёрдо сказал Теремрин. - Завтра утром - туда, а в воскресенье - обратно. Кстати, вечером в воскресенье у меня ещё одна встреча с читателями. Никто не заметит моего отсутствия. Два часа назад встреча была, да ещё в воскресенье…

Татьяна попыталась, было, возразить, но только из чувства не проходящей обиды на Теремрина, но её убедили, что одной ехать с парнем, который ещё не вполне встал на ноги, просто рискованно.

Теремрин никому, кроме Сергея Фёдоровича, не сказал, что Дима его сын.

Выехали рано утром. Татьяна вела машину, как никогда, осторожно - понимала ответственность. Не хватало им ещё влипнуть в какую-то историю. Теремрину очень хотелось позвонить Кате, чтобы узнать, какова обстановка, но решил, что всякие звонки можно делать лишь после того, как Дима будет определён в надёжное и безопасное место.

Выехали рано, чтобы не привлекать лишнего внимания. Машина Теремрина осталась на площадке перед входом в коттедж за высоким, непроницаемым забором. Но и в Дивеево лучше было приехать, когда стемнеет, а потому не только не спешили, но ещё и делали остановки в небольших населённых пунктах, чтобы поесть, подышать воздухом и отдохнуть.

В Дивеево приехали уже под вечер. Посёлок, в котором жил Ивлев, был невелик. Ну а во всех подобных небольших населённых пунктах приезд любого гостя к кому бы то ни было - целое событие. Привлекать же лишнее внимание не следовало. Диму и Татьяну здесь совсем не знали, но Теремрин и прежде приезжал не раз, а потому его вполне могли узнать.

Дорожка была расчищена до самого дома. К вечеру подморозило, и снежный наст, ещё почти и не подтаявший, легко и свободно выдерживал "Жигулёнок" Татьяны.

Ивлев вышел на шум подъехавшей машины, приблизился, пытаясь понять, что за гости. Теремрин открыл дверцу со своей стороны и тихо сказал:

- Афанасий Петрович, принимайте гостей, но мы инкогнито…

- Понял, заходите…

Татьяна выключила фары, и сразу стало темно, хоть глаз коли. Теремрин обошёл машину и помог выбраться Диме, у которого от долгого сидения затекли ноги, и протез никак не слушался.

- Представлю гостей в доме, - снова шепнул Теремрин Ивлеву.

- Не надо лишних слов, провожайте молодого человека, - также тихо, в тон Теремрину ответил Ивлев, - а я девушке помогу… Осторожнее. Тут ступенька… Вот-вот. Теперь через калитку во двор и дальше, потихонечку, к крылечку, - доносился его приглушенный, но совсем ещё не старческий, бодрый голос.

А ведь было Ивлеву лет столько, что и сказать страшно. По самым скромным подсчётам за девяносто перевалило. А позади: Воронежский кадетский корпус, юнкерское училище, служба в войсках, Первая мировая и Регистрационное бюро Генерального штаба, гражданская война, Великая Отечественная, во время которой один Можайский десант чего стоил. Одним словом, и до революции и после - всё на острых поворотах судьбы.

Когда вошли в дом, Ивлев распорядился:

- Мыть руки и за стол… Машутка, покажи, где умывальник… Вечерять будем.

Машутка, девушка лет семнадцати, с тугой длинной косой и лёгким румянцем, выступившем от волнения тотчас, как только она взглянула на статного красавца Диму Труворова, повела гостей умываться, а Теремрин задержался, чтобы объяснить причину такого неожиданного десанта.

Ивлев хотел возразить:

- Всё потом, всё потом. Не по-русски разговоры на голодный желудок вести.

Но Теремрин всё же сказал:

- У этого парня вчера убили отца, генерал-полковника. И вчера же вечером пытались убить его самого. Дело в том, что ему известно, за что убит отец, а, кроме того, у него остались документы, компрометирующие убийц.

- Можешь не говорить, ежели нельзя. Ты меня знаешь, Дмитрий Николаич. - молвил Ивлев.

- В том и дело, что секретов от вас быть не может. Пока они умываются, позвольте всё же несколько слов…

Ивлев повернулся и спросил:

- А с ногой у него что?

- Протез…

- Вижу, что протез. Где? "Там"?

- "Там"… С того-то всё и началось. Бросили ребят в полымя, а потом предали. Труворов не выдержал: собрал документы о поставках оружия бандитам, которое организовывал генерал Стрихнин, подыгрывавший за очень большие деньги бандформированиям, но… Опередили.

- О Стрихнине слыхал. Давно верёвка по нему плачет. И что ж теперь? Надо Диму спрятать?

- Иначе достанут, - и Теремрин поведал вкратце о том, что произошло накануне, закончив словами: - Мы под шумок успели улизнуть, пока там не разобрались, кто погиб во взорванной машине. О том, что он жив, даже мать и сестра не знают. Надо было сказать, но как? Вдруг да телефоны слушают. Вот теперь буду думать, как всё это сделать… Но сначала надо парня спрятать. Может здесь, у вас?

Ивлев выслушал рассказ молча. Подумав, тихо сказал:

- Нет, здесь далеко небезопасно. Сейчас в Дивеево паломничество началось. Как в девяносто третьем отметили столетие причисления батюшки Серафима к лику святых, так и пошло. Неровен час знакомый какой заявится - ведь то же не специально случиться может… Н-да… Вот, что я вам скажу. Есть у меня в Сибири место надёжное. Красные меня там найти не могли - не то, что эти тупократы. Отвезу-ка я туда нашего героя. И затягивать не надо. Завтра и отправимся в путь. Подбросите нас до Нижнего, а там - на поезд и поминай, как звали. Не сможет же этот ваш Стрихнин всероссийский розыск объявить. Оснований никаких нет. Да и не всесилен он…

- Да, пожалуй, вы правы, Афанасий Петрович, - согласился Теремрин. - Неведомо сейчас, на какое время скрыться придётся.

- Пока эта власть будет, - молвил Ивлев.

- Да тут не сама по себе власть - тут система повинна, в которую встроились подонки, подобные Стрихнину, - уточнил Теремрин.

- Убрать его надо, - резко сказала Татьяна.

Ивлев по-доброму усмехнулся, проговорив:

- Отважная девушка!

- Многим он насолил, - сказала Татьяна.

- Ну, вот что. В словах правды нет, - сказал, наконец, Ивлев. - А утро, как известно, вечера мудренее. Пора укладываться спать. Димочку мы определим в соседний домик, там удобства к городским ближе, а ему на одной ноге без удобств никак невозможно. А уж потом мы с вами, Дмитрий Николаевич, посидим, посудачим. Есть о чём.

Ивлев встал и, посмотрев на Татьяну, сказал:

- Вам же, Танечка, мы определим…

- Я с Димочкой. Мало ли чем понадобится помочь…

Теремрин заметил, как сердито сверкнули глазки внучки Ивлева, но она промолчала и отвернулась, не смея дерзить. Он сразу заметил, что понравился этой девушке Димочка Труворов. Да уж какой там Труворов. Теремрин, вылитый Теремрин… Разве не написано это на лице. Наверное, только Татьяна одна этого и не заметила, поскольку, несмотря на то, что и помогать вызвалась и отмахала столько вёрст с двумя Дмитриями - старшим и младшим, но обида на Дмитрия старшего, то есть на него, Теремрина, застилала глаза. Долго же носила она в себе ту обиду. Вот и получилось, что он, будучи без вины виноватым, виновен в её глазах.

Теремрин встал, чтобы проводить Димочку, но Ивлев сказал:

- Сидите, Дмитрий Николаевич, отдыхайте, отдыхайте. Я сам схожу размещу молодежь.

Теремрин снова сел, а Татьяна, проходя мимо, дерзко сверкнула глазами, мол, небось, надеялись, что с вами останусь - ну уж нет…

Ивлев вернулся минут через двадцать.

- Ну что, устроили ребят? - спросил Теремрин.

- Устроил… А скажи-ка мне, Дмитрий Николаич, не кроется ли тайна какая в том, что ты столь самоотверженно помогаешь этому молодому человеку?

- Кроется, Афанасий Петрович. Ещё какая тайна кроется, да от вас разве что скроешь? Накуролесил я, как вы знаете, в жизни, - сказал Теремрин. - Ещё как накуролесил.

- Сын твой, Димочка то? - напрямую спросил Ивлев.

И Теремрин напрямую ответил:

- Сын!

- А я гляжу, ну, прямо одно лицо! - всплеснув руками, воскликнула внучка Ивлева, Машенька. - А эта, эта, что вдруг с ним попёрлась? - спросила уже с раздражением.

- Она, между прочим, когда всё случилось, моментально, как по тревоге собралась и на своей машине повезла его сюда… Готова была одна ехать. Мы с её отцом отговорили.

- С чего бы вдруг? Влюбилась что ли? - спросила Машенька.

- Она его впервые увидела. Просто, узнав, что произошло, решила помочь, - сказал Теремрин. - Помнишь некрасовское: есть женщины в русских селеньях. Разве нет?

- Так то в селеньях, а не в Москве, - попыталась возразить Маша.

- И в Москве есть, - примирительно сказал Афанасий Петрович. - А ты то, что так разволновалась, внученька? Уж не сама ли влюбилась?

- Вот ещё… Просто эта прицепилась… Она ж старуха для него…

- Вот именно, - вставил Теремрин. - Татьяна на семь лет старше. Просто решила помочь. Трудно ему одному. Всё же без ноги…

- Гляжу, он молодцом держится. Сам управляется. Чего помогать то? - не сдавалась Машенька.

- Ты полагаешь? - молвил Ивлев. - А я хотел тебя с собой в Сибирь взять, чтобы помочь парня довезти. А ему помощи-то и не нужно…

- Нужно, нужно, - спохватилась Машенька. - Я поеду. Возьмешь меня с собой?

- Она в прошлом году по конкурсу не прошла в медицинский в Нижнем Новгороде. Готовится. Этим летом снова будет пробовать. Так что может с нами съездить. Всё женский глаз, да рука женская, - пояснил Ивлев.

А между тем Дима Труворов устраивался на ночлег в той самой комнатке, в которой когда-то ночевала Елизавета, внучка генерала Порошина, приезжавшая в Дивеево с Теремриным. Татьяне же достался диванчик в горнице, на коем в ту давнюю ночь спал Теремрин. И как некогда Теремрин, теперь Татьяна слышала, как укладывается молодой человек, как не получается у него устроиться на кровати.

Он ей понравился, действительно понравился, но никаких крамольных мыслей у нее не было, поскольку представлялся ей Дима Труворов ещё ребёнком - пусть большим, но ребёнком, хотя уж был он офицером. Прошёл горнило горячей точки и получил там ранение, в результате которого лишился ноги. Она ринулась помогать, узнав, что опасность ему угрожает от ненавистного ею Стрихнина, бывшего супруга её родной сестры Ольги, человека, сломавшего жизнь и сестре и ещё в большей степени, ей самой.

Быть может, Димочка и тронул её сердце, особенно тем, что уж очень походил на Теремрина, сходству с которым, впрочем, она сразу не придала значения.

Ей захотелось сделать что-то для него, тоже пострадавшего от Стрихнина, виновного, как узнала она, и в той бездарной, преступной армейской операции, в результате которой получил столь тяжёлое ранение Дима Труворов, и в гибели генерала Труворова. Где-то рядом, близко закручивалось что-то ужасное, что-то страшное, но она не сторонилась этого, а напротив, хотела идти навстречу бурям и грозам, отчасти потому, что не могла простить Стрихнина, а, отчасти, оттого, что навстречу этим бурям шёл Дмитрий Николаевич Теремрин.

Она попросилась в один дом с Димочкой Труворовым ещё и потому, что посчитала это лучшей защитой от возможных посягательств Теремрина, которых она, впрочем, наверное, в большей степени желала, чем не желала. А потому защитою это было скорее от её собственных желаний.

Да, повороты судьбы были достойны остросюжетного любовного романа - романа любовного, если б не трагизм событий, взорвавших старое доброе, пусть даже доброе только отчасти и только внешне, советское общество.

А Дима Труворов продолжал устраиваться и ворочаться, тревожа Татьяну.

- Димочка, вам нужна помощь? - спросила она.

- Нет, спасибо, - ответил он и пояснил: - Обезболивающие таблетки забыл в машине, а как вечер, так тот час же начинают фантомные боли мучить.

- Давайте я сбегаю за таблетками, - с готовностями предложила она, поднимаясь со своего диванчика.

- Нет, нет, не нужно, - возразил он. - Пора уже отвыкать от таблеток обезболивающих - от них же вред один. Потерплю…

Татьяна вошла к нему в комнату. Он уже лежал под одеялом. Одежда была аккуратно сложена на стуле, рядом с которым стоял протез, с которого он не снял брюки, а лишь обернул вокруг свободную штанину. Стул был занят, и Татьяна, присев на краешек кровати, взяла его руку и участливо спросила:

- Больно? А где болит?

- В том то и дело, что болит там, где ничего нет. Иногда, когда очень досаждают эти боли, хочется взяться за больное место, но оно вот здесь, - сказал Дима, садясь на кровати и указывая рукой на пустое пространство под одеялом: - Вот, представляете, нога здесь кончается, - провёл он рукой по одеялу, - а болит тут, - и он постучал там, где ничего не было.

- И так на всю жизнь? - ужаснулась Татьяна.

- Обещают, что месяцев пять-шесть болеть будет сильно, а потом постепенно боли будут уходить. Но в плохую погоду, ну там к дождю или к снегу, будет давать о себе знать…

- А сегодня как раз пуржит, - сказала она. - Да, весна называется… Впрочем, месяц-март, по новому стилю, в наших краях ещё самая настоящая зима.

- Это верно, - согласился Дмитрий и снова провел рукой по одеялу в том месте, где должна бы, по расчётам, быть утраченная его нога.

И тут Татьяну охватил какой-то неведомый порыв сострадания к этому милому и симпатичному молодому человеку. Она коснулась рукой его руки, вместе с нею поднялась туда, где заканчивалась чуть выше несуществующего колена нога, словно стараясь взять на себя боль.

Дима Труворов не отстранился - он замер в оцепенении, не зная как реагировать на этот жест, а Татьяна, погладив то, что осталось от его ноги, повинуясь всё тому же порыву, запустила руку под одеяло и коснулась уже живого, трепетного тела. Дима, мгновения назад стискивавший от боли зубы, приподнялся на подушке. А она гладила его, словно стремясь отыскать больное место, словно стараясь оторвать что-то там под одеялом, несуществующее, но приносящее страдание.

- Так лучше? - спросила она. - Так болит меньше?

- Да, да, да, конечно, - горячо проговорил Дима. - Удивительно… Совсем не болит, совсем, просто удивительно. Вы просто волшебница, вы добрая фея, вы просто…

Он не успел договорить, потому что Татьяна совершенно случайно, и, конечно, совершенно ненароком, коснулась тыльной стороной ладони чего-то более твёрдого, чем его нога и сразу повлажневшего от этого лёгкого прикосновения её руки.

Она поспешно, в смущении отдёрнула руку, и он снова стиснул зубы от боли, которая вернулась опять.

Это не было игрою с его стороны. Дело в том, что фантомные боли действительно уходят, если человек отвлекается от них. Творчество, чтение, даже интересный фильм, ну, а гораздо большей степени, чувства, которые вызывают прикосновения женщины, - всё это во сто крат, в тысячу крат, всё это несравнимо сильнее любой самой мощной таблетки, снижающей боль, но убивающей здоровье. Любовь истинная, любовь всепобеждающая и в этом, конечно, частном вопросе, ибо фонтомные боли знакомы единицам, оказывается животворящей силой, спасающей от страданий.

Дима Труворов впервые испытал эту силу в новом своём, печальном состоянии, ибо с тех пор, как он ушёл туда, в огонь, из которого ему суждено было вернуться без ноги, не было у него той освещающей душу отрады, которая именуется любовью.

У него была девушка. Он встречался с ней, будучи курсантом, он считал её невестой, но перед выпиской из госпиталя, когда уже мог на костылях - протез сделали позднее - дойти до телефона, позвонил ей и, делая над собой усилие, сказал, что с ним произошла беда, что он освобождает её от всех обязательств, потому что не может быть для неё обузой в таком своём состоянии.

Он ждал упрёков с её стороны, ждал заявления, что она немедленно будет у него, в его палате, что она любит его. Ждал слов о том, что они вместе преодолеют все невзгоды - он мог надеяться на то, вспоминая их отношения: её, дочери полковника и его - сына генерала, состоящего уже в высоких чинах. "Ты так решил? - переспросила она. - Ну что же, как хочешь. Но запомни, что это не моё решение", - и положила трубку.

Ему стало очень одиноко тогда. Он мог на этом сломаться, но не позволил себе сломаться - ему вдруг захотелось доказать этой самой своей, теперь уже бывшей невесте по имени Лариса, что он вернётся в строй, что поспешила она, отказываясь от него. Впрочем, в глубине души он понимал, что жалеть не о чем - она открыла всю свою сущность. Не он ей был нужен или, по крайней мере, не столько он - ибо сам он, безусловно, тоже представлял интерес для девушек, - сколько его положение или положение его отца. Осознание того, в каком он оказался состоянии, видимо, пересилило в её представлениях блага.

Но он был молод, он был физически совершенно здоров, крепок и тем сильнее воздействовали на него последствия того, что с ним случилось. В первые минуты знакомства он никак не воспринял Татьяну, да и можно ли было что-то воспринимать в те сумбурно-трагические часы, когда стало известно о гибели отца - генерала Труворова. Он ещё не вполне осознал тяжесть этого известия, а уже и сам оказался на грани гибели - за ним устроили охоту те, кто убил отца.

А вот в эти минуты, когда она сидела у него на краешке постели и нежно гладила его, он вдруг почувствовал в ней женщину и женщину привлекательную, да к тому же и молодую - в его возрасте часто нравятся женщины чуть постарше. Это уже потом, ближе к сорока, а особенно, когда перевалит за сорок, начинает тянуть к молодым.

Её прикосновения прогнали боль, но когда она отдёрнула руку, боль навалилась снова - где-то там, в полуметре от него, где ничего не было, он ощущал свою ногу, которую словно бы грызли, жевали, дергали и корёжили неведомые силы.

Татьяна заметила, что он снова сжал зубы, и участливо спросила:

- Опять заболело?

Он взял её руку и снова приложил к оставшейся части ноги и даже провёл ею выше, чувствуя, как уходит боль, уступая место более сильным ощущениям, которыё начинали овладевать всем его существом. Её взгляд, казалось, прожигал темноту и пронзал его насквозь. Ему захотелось, чтобы она прикоснулась к тому уже пылающему и рвущемуся к ней, к чему прикоснулась случайно несколько мгновение назад. Но её рука замерла, и тогда Дима сам приподнялся, потянулся к Татьяне и положил голову к ней на грудь. Свободной рукой она прижала его к себе и тихо проговорила:

- Дима, вы замечательный молодой человек, вы мужественный, сильный. Я восхищаюсь вами…

Он оторвал голову и попытался рассмотреть в темноте её глаза. Её лицо было рядом, и он чувствовал горячее дыхание.

- Спасибо, спасибо за ваши слова. Мне сейчас так не хватает… женской ласки, женского участия…

У него защипало глаза, но он сдерживался, хотя впервые после выписки из госпиталя ему хотелось разрыдаться, уткнувшись ей в грудь. Лишь однажды, в госпитале, когда он осознал случившееся с ним, у него возникло жгучее желание убежать куда-то в лес, в лесную чащу, а лучше в берёзовую рощу, упасть там в ароматную лесную траву, и дать волю слезам, чего он не мог позволить при всех, оставаясь невозмутимым, несмотря на то, что с ним произошло.

У Татьяны же повлажнели глаза. Она была словно в каком-то полусне, она не отдавала себе отчёт в своих поступках. В каждой женщине есть что-то материнское, даже в отношении к любимому, а, тем более, когда возникает чувство сострадания к мужчине доброму, достойному этого сострадания. Боль Димы Труворова была услышана её сердцем, а особенно её душой, потому что сильнее боли физической, если и не вовсе съедала, то беспокоила её собственная боль душевная.

В основе же его душевной боли была обида на то, что он так глупо потерял ногу, что всё могло быть иначе, если бы не странный приказ командования, заставивший не отвечать на огонь врага. Неужели бы он, получивший подготовку в лучшем училище страны, достаточно грамотный в тактическом отношении, позволил бы врагу провести себя? Нет, никогда, ни за что на свете. Не зря же готовили его со всею тщательностью, не зря же он проходил науки самым старательным образом. Он и в том бою, и в той невероятной обстановке сумел сделать многое, но, анализируя случившееся долгими бессонными ночами, прогоняя размышлениями и даже записями в блокноте свои фантомные боли, он убеждался, что трагедии можно было избежать, что потерь боевых товарищей просто не должно было быть. А потом навалился гнев…

Обида и боль были знакомы и Татьяне. Она познала и предательство, когда от неё отказался жених после того, что сделал с нею Стрихнин, она досадовала и на Теремрина, который после сумасшедшей, незабываемой ночи в госпитальной палате, где она осталась у него волею судьбы, избегал встреч с нею, не объясняя причин. А ведь ей казалось, что она любила его. Впрочем, какие могли быть к нему претензии? К той ночи привели обстоятельства, хотя ничего бы не было и не могло бы случиться, если бы она не испытывала к Теремрину те чувства, которые испытывала. А он? Он просто воспользовался ситуацией. Но он не сделал ей вреда, он доставил ей радость!

Но разрыв так и не начавшихся, а только лишь обозначившихся отношений, нанёс ей очередную моральную травму, после которой она вообще стала шарахаться от мужчин. Так прошло несколько лет. И вдруг, она оказалась ночью вдвоём с молодым человеком, который был моложе её, и которого она не сразу восприняла как мужчину. Что заставило её пойти с ним в дом, где они заведомо должны были оставаться одни? Что заставило зайти нему в комнату и сесть на краешек кровати, что заставило подарить ему несколько ласковых прикосновений, которые так взволновали его и, что удивительно, - прогнали его боль?

Надо было уходить, ибо оставаться возле него было просто безрассудно - не продолжать же путь к сближению. Зачем такое сближение? К чему оно? Кому принесёт радость? Оно нелепо… Оно даже постыдно… Что за старая соблазнительница?! Всё это она пыталась сказать себе, но всё это не доходило до сознания и отторгалось её душой и её сердцем. Действительно, почему соблазнительница? Она просто исцеляла его от боли. Почему старая? Ведь её ещё и тридцати нет.

На минуту ей показалось, что Дима, утомленный дорогой и измотанный фантомными болями, стал засыпать, так и не отпустив её руки, которая, очевидно, всё-таки делала своё целительное дело.

Она смотрела на него и пыталась разобраться в своих чувствах. Нет, никакого мятежного желания, тем более страсти она не испытывала. Это было не то, что когда-то с Теремриным. Тогда она была во взбудораженном, неведомом ей прежде, состоянии. Она была вся в его власти и готова была повиноваться любому его желанию, любому его движению. И в то же время ей не хотелось уходить, хотя не понимала, зачем оставаться.

После прилива возбуждения Дима успокоился и был в полудрёме, отдыхая от переживаний. Он молчал, и она хотела потихонечку высвободить руку, чтобы незаметно уйти. Он испуганно вцепился в неё, притянул к себе, и она снова ощутила то, к чему невольно прикасалась уже один раз. И снова он потянулся к ней, снова обнял её и попытался найти её губы. Она почувствовала его поцелуй на щеке, на лбу, затем на подбородке. Он искал её губы, и она не противилась этому. Он нашёл их, и она ответила на его первый робкий поцелуй. Она чувствовала, что должна встать, должна немедленно уйти, но не могла сделать этого.

Он подвинулся к ней, и её рука оказалась там, где ей неприлично было находиться. Она оторвала её и тут же почувствовала, как его сильные руки втаскивают её на кровать. Он буквально пронёс её над собой, уложив к стенке, и, повернувшись к ней, уже крепко прижался губами к её губам, а рука его скользнула вниз, пытаясь справиться с застежкой джинсов.

Она не стала помогать, но не хотела и сопротивляться. Лишь согнула ноги в коленях, чтобы ему было легче стаскивать с её ног узкие штанины. Наверное, надо было что-то сказать, но она не знала, что и потому молчала. Молчал и он, стараясь подольше, почти непрерывно держать её губы закрытыми своими губами.

"Боже мой! Малыш! Что ты делаешь!" - хотелось ласково сказать ему, но она молчала, да и потом, что-то в душе подправляло: какой уж там малыш, если в бой ходил, если совершил подвиг, за который полагалась награда, но вместо того, чтобы вручить награду, Стрихнин чуть было не отправил его на тот свет.

А "Малыш" уже справился с брюками, и его рука добралась до последней преграды, заставив, наконец, встрепенуться и её отвыкшее от таких ласок, а если точнее и не привыкшее к ним её тело.

"Боже мой! Зачем это? Для чего? Нет, надо остановить его, надо встать", - думала Татьяна, но не останавливала и продолжала покорно ждать развязки, всё более покоряясь тому, что происходило.

А Дима Труворов вдруг ожил, в нём проснулись необыкновенные силы, в нём проснулась страсть, притушенная госпитальными невзгодами и мучениями. В его объятиях была женщина, притягивающая всё его существо с каждой минутой сильнее и настойчивее. Его душа, всё ещё чистая и незамутненная жизненной прозой, и та не сопротивлялась этому стремлению, хотя он понимал, что происходило с ним всё не только без любви, но даже пока без элементарной влюблённости.

Всё его существо рвалось к Татьяне и вместе этим порывом оно рвалось к жизни. Его руки ощущали наиболее будоражащие мужчину, но забытые им предметы женской одежды, составляющие последнюю линию обороны, под ними уже трепетали тоже забытые прелести женского тела. И Татьяна тоже вдруг стала ощущать трепет и перехватывающие дыхание ощущения страстных и нежных прикосновений. Она всё ещё была полуодета. На ней оставалась кофточка, под которой томились в неволи два почти ещё девственных бугорка, столь непривыкших к мужским прикосновениям, но тоже жаждавших ласк. Раздеться полностью не успел и он - было просто не до этого, ибо то, к чему вдруг рванулись два их естества, произошло быстрее и раньше.

Дима забыл обо всём, и фантомные боли, ещё недавно мучившие его, исчезли, бежали прочь, побеждённые невероятными ощущениями, пред которыми в жизни мало, что может устоять, особенно когда эти ощущения не основаны на пустой похоти. Конечно, то, что произошло между Димой и Татьяной назвать слиянием, благословлённым Самими Небесами было неверно, но страсть, вспыхнувшая между ними, имела под собою всё же светлые основы, ибо первый шаг её сближения с ним зиждился на милосердии, сочувствии и сострадании, а его рывок в полымя произошёл тоже по вполне оправданным причинам - он встретил родственную душу, он испытал искренние сочувствие и нежность, дефицит которых доставлял такие страдания!

Он не хотел выпускать её из своих объятий, и она не выпускала его, ощущая всем существом его присутствие там, где давно уже не бывало ничего постороннего. Он стал потихонечку освобождать её от кофточки и прочих ненужных деталей одежды. Она снова не мешала и не помогала. Наконец, их тела уже ничто не разделяло.

Татьяна снова коснулась болевых его точёк, снова провела рукой там, где обрывалось то, что осталось от ноги, и начиналась пустота, мучившая неведомо откуда бравшимися пытками. Но он прошептал:

- Сейчас ничего, ничего не болит, ничего не ощущаю, кроме тебя, кроме волшебства твоего тела.

Эти слова словно отрезвили и пробудили её. Она вдруг оценила случившееся и ужаснулась. Что будет завтра? Как они посмотрят в глаза друг другу? О чём будут говорить? Когда-то ей казалось, что подобные всплески отношений между мужчиной и женщиной не могут быть случайными, не могут быть мимолётными и проходить совершенно бесследно. Стрихнин первым разрушил хрустальные замки. Ему это было нужно ради самой низкой похоти. А Теремрин? После ночи, проведённой с ним, она ходила в церковь, ей почему то пришло в голову, что страшный приговор врачей - бесплодие - после прекращения беременности от Стрихнина, разрушен той необыкновенной ночью. Но чуда не произошло, а Теремрин и вовсе не встретился с нею ни разу.

А что же теперь? На что может надеяться она? И на что может надеяться этот чистый и чудесный молодой человек? Этот, по существу, ещё мальчик? Она преподавала в академии, причём преподавала историю у слушателей, которые не имели ещё офицерских званий. Какими они выпускались? Нашпигованными твёрдыми и обширными знаниями и не имеющими никакого жизненного опыта. Она ужаснулась происшедшему ещё и потому, что Дима Труворов неожиданно представился ей вот таким слушателем, вчерашним её учеником, а сама себе она показалась уже умудренной опытом наставницей.

"Что я наделала? - подумала она с ужасом, будто повинной в случившемся была только она одна. - Как я могла?

Но в следующую минуту Дима Труворов, повинуясь своему истосковавшемуся по таковым "мероприятиям" организму, снова прижал её к себе, и новый поцелуй открыл дорогу новым ласкам. Он был неутомим и ненасытен, словно предчувствовал, что подобного в дальнейшей его жизни будет немного. Какие уж там теперь романы! Думал ли он в эти минуты так или не думал, но всё его существо было подчинено одному - ещё более тесному, ещё более жаркому, ещё более органичному слиянию с существом этой необыкновенной женщины, подаренной ему судьбой.

Они не разговаривали, потому что разговор тут же должен был привести к обсуждению будущего. Как без этого? Без этого невозможно! Без этого бывает, наверное, только с теми, с кем будущее завершается наутро денежным расчётом за оказанные услуги или с теми, кому всё наскучило и интересно собирать коллекцию из подобных приключений. Эти два варианта - суть одно и то же.

И Дима, и Татьяна были мало искушены в том, что и как должно происходить, но это не мешало им ощущать что-то невероятное. И под утро они, измождённые, но восторженные, осмелевшие, но одновременно стыдливые, смущенно посмотрели в глаза друг другу.

Дима чувствовал: надо что-то сказать. Но что? Она чувствовала: необходимо как-то объяснить случившееся. Но как? Его ждала дальняя дорога в Сибирь, где предстояло скрываться на таёжной заимке от всесильного пока убийцы его отца и её жестокого обидчика. Ей предстояла дорога в Москву, работа в академии. Это хорошо ещё, что она уехала в ночь на субботу и могла вернуться в воскресенье. Сейчас, как сказал Ивлев, в прошлом профессиональный разведчик, все, кто участвовал в спасении Димы Труворова, должны быть на виду и не вызывать даже малейших подозрений.

Поговорить они не успели, потому что и так уж проспали сверх всякой меры. За ними пришли звать на завтрак, и они поочерёдно умылись, оделись и вышли на улицу.

Только тут Дима Труворов сказал:

- Как я благодарен тебе, за то, что ты есть на свете, такая чудная…

- Не надо об этом, - попросила Татьяна.

- Ты не представляешь себе, что для меня эта ночь?! Я ожил… Я понял, что могу быть… Ну, как бы тебе сказать, не отталкивающим что ли в этом своём положении.

- О чём ты говоришь? О чём? Ты прекрасный, ты привлекательный молодой человек. Я так хочу, чтобы ты был счастлив, чтобы забылись все твои тревоги… Да, да, да чтобы ты был по-настоящему счастлив, - говорила она, мешая ему перебить её.

- Счастлив, но не с тобой? Я уже это слышал…

- Не знаю, от кого и по какому поводу ты это слышал, - поспешно возразила она, - но уверена, что не может быть аналогии…

- Отчего ж… Всё одно к одному… Муж без ноги…

- Стоп! - сказала она и даже сама остановилась перед калиткой домика Ивлева. - Не хотела говорить, но теперь скажу: ты считаешь то, что случилось с тобой, недостатком - изволь, у меня недостаток, быть может, более страшный: я не могу иметь детей. Последствия прекращения беременности после того, как меня изнасиловал Стрихнин, который в ту пору был мужем моей сестры.

- Извини, извини, что вынудил тебя сказать такое, - проговорил он, взяв Татьяну за руку. - Теперь ему точно не жить. Я поставил целью своей жизни - ликвидацию этого мерзавца. Теперь я буду стараться вдвойне, и я сделаю это. Вот увидишь, я вернусь из Сибири, хоть и на протезе, но никто не заметит даже, что у меня будет протез. Ты любишь вальс? - спросил он совершенно неожиданно.

- Что? Какой вальс? Причём здесь вальс? - с удивлением спросила она.

- Так любишь или нет?

- Да, люблю. Очень люблю…вальс.

- Я вернусь, я поставлю точку на Стрихнине, и мы с тобой станцуем вальс.

- И нужно будет рисковать из-за него?

- А иного выхода нет. Он меня в живых не оставит. Я слишком много знаю о нём. И только я знаю, где хранятся документы, из-за которых погиб отец.

- Может быть, дать им ход? - спросила Татьяна, но не было уверенности в её голосе.

- Бесполезно… Только смерть этого негодяя остановит преступления. Я знаю, как это сделать. Он ведь в любое время, как только объявлюсь, готов будет встретить меня, чтобы закончить дело. Но закончу я…

За завтраком Теремрин с интересом поглядывал то на Татьяну, то на Дмитрия, размышляя, правильно ли сделал, что не воспрепятствовал решению отправить их на ночёвку вдвоём. Нет, он вовсе не испытывал каких-то чувств ревности. Та минутная вспышка, которая привела к бурной ночи в госпитальной палате, не оставила и следа, особенно после того, как он узнал, что Ольга и Татьяна его двоюродные сёстры. Его волновало то, что Дима-то Труворов, который был его сыном, являлся, стало быть, двоюродным племянником Татьяны.

Впрочем, он себя успокаивал, мол, вряд ли могло что-то произойти, не только потому, что слишком коротко было знакомство, но и потому, что Дима был в таком положении…

И всё-таки, нельзя было не заметить грусть в глазах Татьяны, когда она смотрела на Диму Труворова, грусть, к которой примешивалась нежность, нельзя было не заметить и восторг в глазах Димы, когда он бросал взгляды на Татьяну. К восторгу этому примешивалось ещё что-то такое, что вызывало подозрения, но Теремрин прогнал их. Всё отступало перед теми сложнейшими задачами, которые предстояло решать.

Глава четвёртая
ИРИНА

Так и не отыскав Теремрина и не дождавшись его звонка, Ирина отправилась в Тверь одна. В училище приехала к окончанию занятий. Ребята выбежали к ней на минутку, чтобы сообщить, что отпущены в увольнение, и Серёжа Теремрин с удивлением спросил:

- А где папа? Почему он не приехал?

- Вот это я тоже хотела бы узнать, - сказала Ирина, заметно нервничая. - Разве он не к тебе вчера поехал?

- Нет…

- И не звонил?

- Не звонил, - уже обеспокоено ответил Сергей.

- Ну, хорошо. Собирайтесь. Придётся везти вас на электричке, - со вздохом сказала Ирина.

Накануне в новостях она слышала о скоропостижной смерти генерала Труворова и гибели в автомобильной катастрофе его сына Дмитрия. Но только теперь она связала воедино эти факты с исчезновением Теремрина.

"Но он причём здесь? - думала она. - Какая тайна связывала его с ними? А ведь есть какая-то тайна… Может, он успокаивает сейчас безутешную вдову, - с чуть заметным оттенком ревности и коварства решила она. - Небось, уже утешилась… Было ведь, было что-то между ними - между Теремриным и супругой Труворова, теперь уже вдовой".

Женскую интуицию не обманешь, не проведешь. Впрочем, Ирина понимала, что относительно всякого рода утешений она явно преувеличивает. Какие уж тут утешения?

Уже в Москве, прощаясь с Сергеем Теремриным, Ирина попросила его позвонить, если, что узнает.

- Не мне, конечно, Саше позвони…

- Ну, я же понимаю, Ирина Михайловна, могли бы и не предупреждать, - сказал Сергей. - Если что, я сразу позвоню.

- В любом случае позвони… А то, знаешь, я такая - буду сидеть возле телефона, не отходя. Волнуюсь же за твоего папку. Что с ним? Где он? В Москве сейчас такое творится…

Сергей позвонил уже через час, то есть почти сразу, как добрался до дома.

- Отец в доме отдыха. Больше ни мама, ни сестра ничего не знают, - сообщил он Саше Синеусову. - Я подробно не расспрашивал, а то ещё мама поиски начнёт. Они сейчас с сестрой в магазин вышли, а я остался. Сказал, что в ванну пока приму. Ну, бывай, Синеус, до завтра.

- Бывай, Теремок…

У ребят складывались всё более дружеские и доверительные отношения. Они оба оказались хранителями родительской тайны, а однажды Саша Синеусов открыл и свою тайну. Он рассказал Сергею, что Ирина вовсе не их с Сержиком - так звали младшего братишку - мама. Что их мама погибла, когда они были совсем маленькие и что он помнит её, а Сержик не помнит.

- Потому я так и оберегаю эту тайну. Путь братишка ничего не знает. Так лучше.

- А мама у вас классная, - сказал на это Серёжа Теремрин. - просто супер! И добрая, и красивая, и такая заботливая. Так что ты выброси из головы, что она не твоя мама - она тебе мама настоящая. Я же вижу…

- Я и выбросил, - сказал Александр. - Надо же, осталась с нами, всё для нас делает. Я же вижу, как трудно ей. Спасибо ещё твой батя помогает.

На этом тему закрыли, да и что они могли прибавить к сказанному?

Этот разговор был несколько дней назад, и вот Саше довелось увидеть воочию, как переживала Ирина исчезновение Теремрина. Но чем он мог помочь?

Время в увольнении пронеслось как всегда стремительно. Ирина поехала проводить Сашу на вокзал. Там, возле электрички, встречались практически все, кто был отпущен в увольнение.

Она попрощалась с сыном, ещё раз спросила у Сергея, не слышно ли что об отце, и решила немедленно ехать в дом отдыха, чтобы найти его там или узнать хоть что-то.

Не меньше было забот и у других участников развёртывающихся событий. Сергей Гостомыслов активно обсуждал случившееся по телефону со своими сослуживцами, даже спрашивал совета, удобно ли ему теперь показываться на глаза невесты - ведь такое горе.

- Какой ещё невесты? - спросил один из собеседников.

- Я же сделал предложение Алёне, дочери генерала Труворова.

- И что она?

- Обещала подумать… Вот теперь и не знаю, могу ли поехать к ней? Раньше-то вроде как к Диме ездил.

- А в тот вечер?

- В тот вечер я его не застал, хотя мы созванивались и условились о встрече.

Гостомыслов вёл все эти разговоры лишь для того, что бы запутать тех, кто будет искать Диму Труворова, если, конечно, будут искать. Что же касается предложения, то он его и вовсе не делал, хотя сделал бы с большим удовольствием.

Криминальные разборки эпохи ельцинизма подействовали на всю систему внутренних дел. Раскрываемость преступлений упала, к тому же на раскрытие некоторых просто накладывалось вето. Это началось с тех пор, как Ельцину удалось снять с должность достойного человека и сильного министра Куликова. Назначили же, естественно, ельционоида, перед которым стояла задача всё разломать и разложить.

Гостомыслову было просто необходимо попасть к Екатерине Владимировне и Алёне - нельзя же издеваться над людьми, нельзя заставлять их верить в гибель дорого человека столь долго. Но поехать просто так - значит, тоже попасть под какое-то подозрение, а это было нежелательно. В ФСБ обстановка была весьма сложной, хотя поговаривали о смене руководства, причём сведения звучали обнадёживающе.

Какие-то остатки державных сил в стране всё-таки действовали и сопротивлялись беспределу, исходившему от верхушки.

Гостомыслов приехал на дачу в субботу во второй половине дня.

Екатерина Владимировна встретила его как родного. Прибежала Алёна, вся заплаканная.

- Примите мои соболезнования по поводу смерти супруга, - тихо сказал Сергей ещё на улице, у машины, и снова повторил, глядя ей в глаза: - Повторяю, по поводу супруга, Сергея Николаевича Труворова…

Екатерина Владимировна, морща лоб, посмотрела ему прямо в глаза. Гостомыслов тихо проговорил:

- Сейчас всё скажу… Но дома ни о чём, ни слова… Вы заметили вчера какие-то следы посторонних в доме?

- До того ли? - сказала Екатерина Владимировна.

- Да, мама, - вставила Алёна. - Теперь я вспоминаю, что меня кое-что удивило. Были посторонние и явно что-то искали.

Он так ещё и не заглушил мотор своего автомобиля, и тот тарахтел, заглушая посторонние звуки.

- Я не исключаю, что в доме установлены подслушивающие устройства. Поэтому, повторяю, ни слова - скорбь должна быть и по мужу и по сыну… Пусть слушают.

- Не понимаю?! - сказала Екатерина Владимировна.

- Что ты такое говоришь, Серёжа?! - воскликнула Алёна.

- Тише. Я же сказал тише… Они ищут очень важные документы, очень важные, но главное, они скоро смогут определить, что рядом с водителем взорвавшейся "Волги" был не Дима… Вы понимаете… Они пока ещё не знают. Возможно, не знают и празднуют победу. Мы бы не должны вам всё это говорить, пока Дима не будет в полной безопасности, но он уже далеко от Москвы и потому я, опасаясь за ваше состояние, решил всё-таки сказать. Вы без труда догадаетесь, кто его спас. Его спас отец, - и прибавил ещё тише. - Родной отец.

Екатерина Владимировна и Алёна, обе, не сговариваясь, без сил повисли на Сергее, который едва удержал их обеих, залившихся слезами, но нельзя было не почувствовать, что к слезам скорби, прибавились всё-таки уже и другие слёзы - что может быть дороже для матери, чем жизнь сына, чем жизнь её дитя. Да и Алёна души не чаяла в брате.

- У нас ещё будет время обо всём поговорить, но не теперь, а когда я получу сообщение, что Димон в полной безопасности… Тем более, я у себя на службе объявил, что сделал предложение Алёне и что она…

- Это для конспирации? - быстро спросила она.

- Только очень отчасти для конспирации… Просто события придали решимость сделать то, что не решался сделать и делаю сейчас, - сказала Сергей. - Ты согласна, Алёнушка? Вы благословите нас, Екатерина Владимировна?

- Я благословляю, - первой сказала Екатерина Владимировна.

- А ты? Что скажешь ты?

- Я послушная дочка, - задорно сказала Алёна и, заметив, что этот ответ не удовлетворяет Гостомыслова, прибавила: - Ну да же, да!

- Вот теперь мы можем спокойно идти в дом, - и Гостомыслов, взяв под руки мать и дочь, осторожно повёл их к входной двери.