XXII Строй сословный и общегражданский

Коренная ошибка государственной науки в учении о сословном и общегражданском строях (или порядках) состоит в том, что она анализирует их с точки зрения чисто юридической. В различных формах общественного строя усматривается только юридической порядок явлений, которому соответствует и известная форма государственности. Возьмем вкратце изложение этого учения у Б. Чичерина [Б. Чичерин. Курс государственной науки. Социология, глава III].

Согласно учению Лоренца Штейна, по юридическому строению общества последовательно развиваются три порядка: родовой, сословный и, наконец, общегражданский.

Когда первый теряет преобладающее значение, он не исчезает вполне, а хранит свои остатки в следующем, его сменившем. Так, с наступлением строя сословного родовой не исчезает, а только ослабевает и держится в сословном, в виде некоторых остатков своих, способных ужиться с господством нового строя. Так точно и сословный строй, когда проходит его время, не вполне исчезает, а сохраняется, поскольку совместим с господством строя общегражданского. Появления же какого-либо нового строя после общегражданского учение Лоренца Штейна уже не допускает, и Б. Чичерин горячо спорит против возможности социалистического строя именно на том основании, что творчество уже вполне исчерпано появлением строя общегражданского.

В чем же особенности этих последовательных порядков?

Родовой строй, говорит Чичерин, основан на преобладании кровных союзов. Ими определяется не только гражданский, но и государственный строй. При этом и гражданский, и государственный строй находятся в зависимости от физиологических союзов. Разложение родового строя порождает сословный, которому также соответствует известный государственный строй. Сословный строй основан на преобладании "частного интереса", каковые интересы организуются в касты или сословия (жреческое, военное, гражданское). Государство при этом господстве частного интереса слабо и подпадает под влияние гражданского общества или даже поглощается им. По слабости государства в обществе является взаимное порабощение. "Эти формы взаимной зависимости, - говорит Чичерин, - можно обозначить общим названием крепостного права, которое составляет характеристическую принадлежность сословного порядка".

Наконец, в общегражданском строе "значение лица определяется уже не принадлежностью его к тем ила иным частым союзам, физиологическим или группирующимся около известного интереса. Оно пользуется полнотой права само по себе как разумно свободное существо, а так как в этом качестве все люди равны, то начала, определяющие начала общегражданского строя, суть свобода и равенство? Государство при этом "выделяется и образует свой собственный строй, который в свою очередь воздействует на гражданское общество, полагая предел господству частных сил и порабощению одних другими".

"Именно этим выделением политической области устанавливаются в гражданском порядке начала свободы и равенства".

Совершенно понятно, что при такой точке зрения сословный строй должен быть рассматриваем, как невозможный для развитых стран и во всяком случае как реакционный. Но дело в том, что рассматривать общественность и государственность только как известную организацию правовых отношений - ошибочно.

Что поняли бы мы в Церкви, если бы рассматривали ее с юридической точки зрения, с предвзятой мыслью, будто бы Церковь есть известная система построения права? Что поняли бы мы в армии, если бы применили к ее изучению ту же предвзятую мысль? Но ничуть ни более реально наше понятие и об общественности, если мы предвзято решим, будто бы ее сущность состоит в известной организации правовых отношений.

Сущность общественности проявляется в законах и явлениях социальных, которых верхним слоем служат явления политические, государственные. Отношение между общественностью и государственностью в действительности определяется законами социальными, почему и должно быть изучаемо на основании этих последних и на их же основании регламентируемо политическим искусством.

Реальное построение государственных политических отношений получается лишь в том случае, если мы производим его на основании пучения законов социальных явлений. Юридические же явления только сопровождают их, а не определяют и, наоборот сами, определяются ими. Когда мы это забываем, то подчиняем явление первоисточное явлениям производным, то есть одновременно и ошибаемся, и насилуем жизнь. Такое влияние и производит владычество юридической точки зрения на теорию государственной науки и политическую практику.

Явления юридического порядка, повторяю, всегда сопровождают всякие общественные явления и порождаются ими. Таким образом, анализ общественности с юридической точки зрения имеет свой смысл и свою пользу. Но объяснять общественность и государственность, наблюдая на самом деле только юридическое их строение, совершенно невозможно, и создает искаженное представление о действительности.

Даже идея экономического материализма (Маркса-Энгельса) несравненно глубже и правильные объясняет строение общественности и государственности, нежели идея юридическая.

Для того, чтобы понять общественность и государственность и их отношения, мы должны знать, почему и для чего возникают они. В этом отношении экономическая идея все-таки нечто объясняет. Но юридические отношения не составляют ни причины, ни цели общественных явлений, и хотя связаны с причинами и с целями общества и государства, но не составляют их сущности.

Почему возникает, например, родовой строй? Разве как последствие правовых отношений? Разве для того, чтобы создать известную систему права? Конечно, нет. Причины возникновения родового строя состоят в условиях совместной жизни размножающейся семьи, перерастающей центр сцепления, какой способен дать патриархальный строй. Для уяснения условий совместной жизни нужно изучать социальные законы. Известная система права является при развитии родового строя, но сам род возник вовсе не вследствие системы права. Создавая ее, родовичи имеют, конечно, цель дать своей жизни известные рамки, но не создание права есть их цель, а желание путем права прочнее закрепить достижение своих социальных целей.

Точно так же и при возникновении государственности ни причины, ни цели не состоят в юридических отношениях,

Причины возникновения государства кроются опять же в социальных законах, в тех потребностях, которые имеют социальные группы при их взаимоотношениях. Цели при этом сводятся к удовлетворению совместных потребностей. В процессе построения государства непременно возникает известное право, но оно составляет не цель, а лишь одно из орудий для достижения целей, преследуемых обществом при созидании государства.

Таким образом, уяснения сущности социальных и государственных явлений мы должны искать в анализе свойств и потребностей, почему, например, экономическая теория все-таки реальнее, нежели юридическая. Экономическая теория усматривает очень важную часть потребностей, а неверна лишь потому, что не видит самой центральной силы общественной организации.

Я уже говорил в первой части книги, что такой основной силой и определителем общественности является психологическая природа людей (см. часть 1-я, главы II и III), а не условия экономические и вообще не какие бы то ни было внешние, материальные условия. Эти психологические основы действительно порождают идею права, а стало быть, имеют юридические последствия, но никак не исчерпываются правовой идеей и не в ней состоят. Мы поэтому не можем понять общества и государства путем анализа одних юридических отношении. Нам требуется изучать непосредственно тот ряд явлений, которые называются социальными и политическими, и не посредством юридических понятий уяснять их, а наоборот - путем уяснения социально-политических явлений приходить к пониманию юридических отношений.

Только таким путем мы можем правильно определить истинную природу отношений государства к обществу, а стало быть, и к личности.

Учение "общегражданского строя" - это собственно есть государственно-правовая вариация на общую тему Гегелевской формулы развития.

Не входя в историческую критику этой теории, достаточно сказать, что она опровергнута самой действительностью "общегражданского строя". То, что сулит эта теория, не сбывается, то чего она не допускает, является.

"Родовой порядок, - говорит Чичерин, - упрочивая внутреннее единство общества, ведет к подчинению внешних элементов: он основан на рабстве. Сословный, напротив; ведет к внутреннему разобщению и к борьбе частных сил, результатом которой является подчинение слабейших сильнейшим: он держится крепостным правом. Наконец в общегражданском порядке всякое принудительное подчинение упраздняется... Юридическая свобода здесь равная для всех, все подчиняются одному и тому же закону". В родовом строе было единство физиологическое, которое не соответствует духовному естеству человека, почему и распадается в сословном строе. Наконец в общегражданском строе оно опять восстанавливается, но уже как единство высшее, не физиологическое, а духовное... "Такое отношение единства к различиям, - говорит Чичерин, - составляет отличительную черту высшей ступени развития, которая состоит в сведении разнообразия к высшему единству при сохранении должной самостоятельности частей. Такой порядок вполне отвечает природе идеи обоих союзов - гражданского и государственного, а потому его (то есть общегражданский строй) следует признать окончательной формой общежития". "Ни о каком новом общественном строе, имеющем установиться в будущем, не может быть и речи..."

Так выходит по теории. Но не успела эта "окончательная форма" установиться в европейском государстве, как уже явилось именно новое учение, с которым пришлось бороться и самому Чичерину. Это учение объявило не менее логически, что сущность исторического процесса общежития составляет вовсе не идея объединения "гражданского" и "государственного" союзов в "высшем единстве", а "борьба классов".

Эта социалистическая идея, развитая вдобавок на тех же основаниях Гегелевской диалектики, как и учение Лоренца Штейна, дала у Маркса и Энгельса совершенно противоположную схему истории, возвестив новый общественный строй, возможность которого отрицает теория общегражданского строя. "Фантазировать можно сколько угодно", замечает на это Чичерин... Но к несчастью для его теории не одни "фантазии" (если так называть экономическую теорию), но и действительная жизнь дала несомненные факты, опровергающие теорию общегражданского строя.

Эта теория осудила сословия, объявила всеобщее равенство. Но сам Чичерин признает, что фактически в общежитии возникло еще большее неравенство а еще большее подчинение слабейших сильнейшим. Как же могло это возникнуть? Чичерин говорит, что уж в этом виноват не гражданской порядок. "Гражданский порядок устанавливает только форму, в которой проявляется свободное взаимодействие сип, но не заменяет самой деятельности этих сил. Он дает форму, а остальное должны доделывать сами эти "силы". Должно сказать, что это уже само по себе показывает сочиненность, не реальность строя, который ничего действительного не дает. Но если он сам ничего не создает, то что же делают частные "силы", которым общегражданская теория разрешает действие?

Они - в лице социализма - предвачертывают себе программу, которая должна совершенно уничтожить "государство", столь "логически" и "гармонически" развившееся. Пока не было этого благодетельного "общегражданского строя" - этого "высшего единства" - общественные силы терпели и общество и государство и не считали их столь вредными, чтобы их требовалось уничтожить. А "окончательную форму общежития", достигнувшую полного совершенства, общественные силы объявили подлежащей уничтожению, когда еще не успели засохнуть чернила на ученых трактатах Лоренца Штейна...

От этого протеста самих общественных сип, коим не отведено места жительства в общегражданском строе, нельзя отмахнуться фразой, что социалисты - фантазеры и невежды... Наряду с фантазерами и невеждами среди них есть ученые и глубокие умы, не менее авторитетные, чем Лоренц Штейн или Чичерин...

Да и не одни социалисты опровергают фактически теорию общегражданского строя. Сословия объявлены ею вне государства. Но общественные силы организуются в новые сословия: рабочие объединяются в профессиональные организации, очевидно, убедившись, что не "свобода" общегражданского строя, а сплоченность и подчиненность "сословий" обеспечивают потребности и действительную свободу граждан, В такие же организации складываются и капиталисты. И мало того что эти новые "сословные организации" возникают и развиваются, они стремятся влиять на государство, захватить его в свои руки. Не простым "гражданином" стремится быть рабочий в государстве, но именно рабочим, точно так же и капиталисты стремятся захватить государство именно как буржуа. Все это уже не "фантазии", а исторические факты, ознаменовавшие эпоху "общегражданского строя" немедленно по ее установке, и притом столь ярко, что на место теории общегражданского строя явилась новая теория классового государства. Это такое яркое фактическое опровержение теории общегражданского строя, что едва ли нужно входить в историческую критику ее, и доказывать, что и в отношении прошлой истории человечества она столь же не соответствует фактам, как в отношении современности.

Это несоответствие теории с действительностью происходит именно потому, что она изучает не действительную общественность и государственность, а лишь некоторые их тени и отражения, ставя свой анализ на почву чисто юридическую.

На самом деле общественность и государственность можно понимать и должно изучать лишь на почве социальных законов. Не "гражданский порядок" должно анализировать, а "социальный строй". При этом все построение общественно-государственных отношений, определение государственных задач, обеспечение свободы и порядка являются перед нами совершенно в иных формах и формулах.

XXIII Эволюция социального строя

Итак, оставим в стороне понятие и термин "гражданский" порядок, предрешающий исключительно юридическую природу общества. Посмотрим на "социальный строи", который как действительное реальное явление не уничтожается ни при каких теориях, имеющих какую-либо частичную долю истины, так что с этим термином мы не теряем из виду ни "общегражданских" явлений, указываемых теорией "гражданского порядка", ни явлений, указываемых теорией "борьбы классов".

Социальный строй действительно заключает в себе явления, отмечаемые и той, и другой теорией, но не исчерпывается ими. Он, конечно, представляет очень сложную эволюцию, и не одинаков в различные эпохи или фазисы развития общества. Но если мы желаем дать какие-либо основы классификации социального строя, то должны назвать две основные формы его, которые в свою очередь имеют вторичные подразделения. Это именно: 1) простой социальный строй и 2) сложный социальный строй.

Первый представляет союз и нарастание групп однородных, второй - групп разнородных. В историческое социальной эволюции, конечно, происходит движение от простого социального строя ко все более сложному.

Однородные группы простого социального строя отличаются, так сказать универсальностью своих функций, т. е. способностью группы удовлетворять всем своим потребностям. Такая группа составляет как бы целое замкнутое, маленькое общество. Группы сложного строя, напротив, специализированные на разных функциях, посему, и не однородны, а весьма разнообразны.

Понятно, что такой состав групп, из которых слагается социальный строй, имеет непосредственное влияние и на способы как их взаимного, междугруппового сцепления, так и на характер их отношений к государству, составляющему их общее объединение.

Строй патриархальный и родовой относится к первому отделу. Строй сословно-корпоративный - ко второму.

В общей сложности можно поставить такую схему развития социального строя:

1. Простой социальный строй, представляющий два главных фазиса развития:
а) патриархальный,
б) родовой.
2. Сложный социальный строй, начинающийся с
а) наследственно и принудительно сословного, который можно назвать простым сословным, и переходящий в
б) свободно сословный или сложно сословный социальный строй. Наиболее типичное выражение простого социального строя дает быт патриархальный. Быт родовой ухе представляет некоторое расслоение, а в очень развитой форме почти переходит в сословный, так как в нем высшие родовичи образуют аристократию, а остальная масса родовичей - плебс. В свою очередь первые фазисы простого сословного строя очень сходны с развитым родовым, да иногда и происходит из него [Сословный строй происходит также из завоевания].

Без сомнения" патриархальный строй характеризуется подчинением личности группе. Права личности в нем обеспечены очень прочно, ноле как личности, а как члена семьи. Этот характер отношения к личности отражается и в строе родовом, а если сословный строй происходит из разложившегося родового, то подобное же отношение к правам личности переходит и в строй сословный. Итак, правовые отношения, подмечаемые теорией "общегражданского порядка", до известной степени существуют в социальном строе, но они далеко не так просты и однообразны, и для независимости и свободы личности некоторые формы родового строя представляют гораздо больше простора нежели "общегражданский строй". Едва ли в этом отношении кавказский горец позавидует лондонскому "докеру".

Во всяком случае несомненно, что первичные формы групп социального строя не уничтожаются при дальнейшем усложнении его. Так семья остается и при последних сложнейших состояниях его. Так и родовое начало, как справедливо указывает Чичерин, сохраняется в характере наследования... Особенно в первых фазисах сословного строя влияния родового очень сильны. Посему, когда мы говорим о "сословном" строе, то действительно может являться мысль о его неприменимости к современным условиям. Но это относится лишь к "наследственно-сословному" строю.

Сословный строй, на котором выросли все современные государства, произойдя из родового, сохранил одну важную черту его: "наследственность профессии". Если под "сословностью" разуметь только ту форму профессионального расслоения, при которой сословная принадлежность наследственна, а следовательно - принудительна и обязательна, то подобный строй, конечно, не согласуется ни с современным развитием личности, ни с условиями экономическими, ни с задачами государственными. Но если под общим термином "сословного строя" разуметь такой, в котором государство строится на специализированных группах, а не на отдельных личностях, то подобный строй составляет не только потребность нашего времени, а даже факт политической жизни, но только в замаскированной форме.

Во избежание недоразумений, напоминаю поэтому, что, говоря о государственно-сословном строе, я разумею государство, поставленное в связь с современной формой сословности, т. е. в виде "свободно-сословного" строя.

Современные культурные страны по действительной социальной конструкции своей представляют именно этот последний - свободно-сословный строй. Вопрос научной политики состоит в решении того, должна ли эта свободная сословность иметь и ныне государственное значение?

Прямая связь между ними безусловно необходима. Вникая в законы социального строя, мы даже видим, что связь его с государством тем сильнее, чем сложнее сам социальный строй. Чем более просты и однородны социальные группы, чем более универсальны их функции, чем более велика способность каждой отдельной группы к самоудовлетворению, тем менее нужно им государство, и - когда оно возникает - тем мене широка компетенция, предоставляемая ими государственной власти. Напротив, чем более усложняется социальный строй, чем более специализированы его отдельные группы, чем более они нуждаются во взаимной помощи, чем более необходимо им взаимное сотрудничество, а следовательно - чем возможнее их взаимная эксплуатация, тем нужнее для общества становится государство и тем шире делается компетенция, предоставляемая обществом, Верховной власти.

Это несомненный социальный и исторический закон. Патриархальный быт совсем не знает государственности. Ее зачатки видит лишь строй родовой, который и развивает государственность в различных направлениях: монархическом, аристократическом или демократическом, в зависимости от условий, которые могут выдвигать ту или иную идею Верховной власти. Быт сословный уже совершенно невозможен без государства, даже в самых первых своих фазисах. Он же создал наилучшие доселе образчики государственности. Быт свободно-сословный в высшем его развитии в еще большей степени требует государства, но доселе ае нашел наиболее соответствующих себе государственных форм.

Это последнее обстоятельство создано сложным рядом причин, в числе которых для монархии особенно важно помнить ее собственное перерождение в абсолютизм, с проистекшим отсюда бюрократизмом, и с отсюда появившейся оторванностью от социального строя в такую эпоху, когда социальному строю нужнее чем когда-либо требовалось государство.

Эпоха, предшествовавшая появлению так называемого общегражданского строя, состояла в разложении наследственно-сословного строя. Он разлагался под влиянием двух категорий явлений: во-первых, усиленное умственное развитие, огромный прогресс знаний и развитости личности создал могущественные прослойки лип, живущих умственным трудом и множеством профессий развившихся на основе умственного труда. Во-вторых, это же чрезвычайное развитие, ума и знаний, в соединении с колониальной политикой (им же порожденной) создали небывало быстрое развитие сложной промышленности, совершенно разбившей прежние рамки наследственно-сословной профессиональности, и совершенно с ней несовместимой. Несовместимость эта обусловливается необходимостью свободы труда и свободного подбора лиц по способностям к профессии.

Прежние сословные рамки совершенно не вмешали этого могучего разнообразия промышленного и умственного творчества. Сословность в смысле профессиональной группировки ничуть не исчезла; напротив, новые группы стали еще сплоченнее, чем прежние, еще более нуждались во внутренней организации, и внутри их еще более проявлялась не одна солидарность, но также и антагонизм, взывавший к посредничеству государства. Но для возможности этого требовалось поставить государство в связь уже не с прежними, отживающими и уже почти не существующими сословиями, а с новыми кипящими жизнью группами, "классами", как их стали называть.

Вводя ясную терминологию в явления социального строя, можно назвать "классом" тот слой, ту группу, которая по внутреннему своему сцеплению обособилась от прочих, но существует только фактически, еще не признанная государством. Сословие есть та же самая группа, тот же самый слой, но получивший государственное признание и соответственную законную организацию. В эпоху, предшествовавшую "общегражданскому строю", государство именно стало в такое нелепое положение, что нормировало жизнь тех классов, которые уже почти не существовали в действительности, и не только игнорировало новые классы, действительно существовавшие, но даже мешало их организации и самостоятельной нормировке отношений даже их внутренними силами.

Другой ряд серьезнейших требований представила государству необходимость обеспечения прав личности.

Дело в том, что при установке отношений различных форм социального строя к государству, с развитием и усложнением социального строя получает все большее значение отношение государства к личности.

Здесь вопрос состоит не собственно в свободе и не в правах личности, взятых самих по себе. Каковы бы ни были размеры свободы и прав, требуемых личностью - они в простом социальном строе охраняются по преимуществу самими же социальными группами. Охрана эта столь полна, сколько требует развитость личности. Но чем более усложняется социальный строй, чем более специализируются его отдельные группы, тем менее становится их способность к всесторонней охране свободы и прав личности своих членов. Если даже личность родового строя более развита, чем личность сословного, то во всяком случае сословие не способно ее охранить так полно, как род. Это зависит от меньшей универсальности функций сословия.

В свободно-сословном строе необходимость государственной охраны свободы и прав личности становится еще более настоятельна, но еще более трудна и сложна, так как при этой задаче государства его отношение к группе и к личности могут приходить в столкновение. При простом социальном строе государство почти не имеет отношения к личности. Его компетенция относится к области лишь межгрупповых отношений. При сложном социальном строе личность требует охраны государства, можно сказать, на каждом шагу, ибо ее сословная (профессиональная) группа может ее охранять лишь очень односторонне.

При таком огромном развитии материально-экономических сил и при таком поднявшемся запросе на охрану свободы и прав личности государство этого периода оказалось погруженным в полное бессилие. Монархия, в течение веков регулировавшая жизнь наций наследственно-сословного строя, в это время была окончательно охвачена бюрократическим маразмом - прямым последствием своего перерождения в абсолютизм.

В то время когда государству, руководимому монархией, потребовалась самая живая связь с социальным строем, чтобы удовлетворить его новым потребностям и поставить государственное действие в соответствие с действительно существующими социальными силами и потребностями их, в это время верховная государственная власть оказалась вне всякого соприкосновения с нацией, охваченная фатальным бюрократическим "средостением".

Такова была совокупность причин экономических, нравственных и политических, вследствие которых рухнула европейская монархия и понадобилось строить новое государство, которое уже поставлено было на почву демократическую и получило исходным пунктом "общегражданский строй", при всей своей фальшивости имевший то оправдание, что действительно за падением монархии приходилось создать в государственной власти какое-либо представительство "общинного интереса" [Не излишне вспомнить, что сам Лоренц Штейне, которого трудам обязала существованием теория "общегражданского строя", был, однако, монархист к ожидал от монархической верховной власти регуляции борьбы классов. Он же был сторонником широкого самоуправления общественных групп, местных, корпоративных и т. д.
Но все это совершенно невозможно при "выделении" политической области из социальной].

XXIV Невозможность государства вне социального строя

Вся неудачность нового государства общегражданского строя проистекла именно из идеи отделить политический строй от социального. По самой природе общественности государство должно воздвигаться на социальном строе. Иначе оно неизбежно будет поработителем нации, какие бы "либеральные" формы мы ему ни придавали. По закону общественности всякий человек живет не изолированно, а в системе групп, с которыми связан многоразличными интересами. Один человек жить не может и не хочет. Хотя пребывание в социальной группе естественно связывает произвол человека, но зато дает ему и силу. В своих стремлениях и требованиях он только тогда представляет силу, с которой всем приходится считаться, когда за плечами его стоит значительное количество его единомышленников. Нахождение в социальном строе, во-первых, дает человеку кровные реальные интересы, во-вторых, придает силу его требованиям, а стало быть, увеличивает его самостоятельность, чем и гарантирует его свободу.

Если бы мы строили государство не на социальном строе, то мы бы поставили над этими самостоятельными организациями и группами людей такую страшную силу, которая их неизбежно подавила бы и разрушила.

Но с разрушением этих мелких групп у всех людей была бы отнята возможность всякого самостоятельного определения и достижения своих интересов. Тогда и всякая самостоятельная деятельность личности была бы уничтожена. Все определяло бы государство обязательно принудительно.

Какие бы мы ни давали "права" всенародному множеству граждан, оторванных друг от друга и в виде ничтожных пылинок охваченных организацией всесильного государства, они имеют только право участвовать в организации власти да еще право требования от власти совершения тех или иных дел. Но если даже предположить, что государство действительно будет исполнять эти требования, все-таки творчество нации будет совершаться не ею, а властями.

Но эта бюрократическая - социалистическая - мечта несет за собой смерть нации. Тогда уже никто сам ничего не будет делать, вследствие чего люди потеряют и способность самостоятельно что-либо устраивать, а потеряв ее, утратят даже способность догадываться о том, что умно и что безумно в области общественного творчества. Сверх того, государство, работая за граждан, никогда и ничего не может совершить с такой любовью, вниманием, страстью, какие дает личное исполнение своего излюбленного дела.

Платон и Кампанелла мечтали, устраивать даже браки путем выбора подходящих пар государственными властями. Но не лучше ли подберутся брачные пары при свободном отыскании людьми жен и мужей, чем при соединении их усердием государственных чиновников? Не будут ли счастливее эти брачные пары при свободном подборе, не окажутя ли у них семьи, более чистыми, более прочными?

Но люди любят также свою идею, свой труд в разнообразнейших проявлениях, они любят тот или иной образ жизни, и когда созидают все это сами, то созидают страстно, самоотверженно, энергично. Их создание выходит велико, красиво, удобно. А из миллионов таких мелких созданий самостоятельного творчества людей растет человеческая культура в миллионах проявлений - в науке, в учреждениях, в искусстве, технике, во взаимных человеческих отношениях и т. д. и т. д.

Все это созидается только свободно, только по своему выбору, увлечению, идее. Все это создается только тогда, когда человек имеет возможность выбрать себе подходящих товарищей, чтобы с ними жить по-своему.

Социальная группа, слой, класс, сложившиеся такой свободной работой членов нации, имеют право на представительство в государстве, на то, чтобы их мысль, потребность, желание отражались в государственной деятельности. Это же возможно лишь тогда, когда представителями нации в государстве являются сами группы, сословия, в лице посланных ими людей. Касается ли дело общественного управления, оно должно создаваться не дезорганизованной толпой "общеграждан", а их организованными социальными группами. Потребуется ли государству услышать голос "нации", "земли" - этот голос должен быть выражен представителями социальных групп. Только при этом условии люди нации, те самые, которые думают, работают и создают все, чем сильна и красна страна, будут основой государства, и государство будет думать их мыслью, исполнять то, что требуется для нации. Непосредственный голос социальных групп должен быть вдохновителем государства. Только при этом государство может быть действительным завершением национальной организации и орудием ее творчества, а следовательно, и само оставаться могучим и творческим.

Источник государственной сипы только в личности и в созидаемом ей социальном строе. По мере задушения социального строя, исчезает живая сила государства, без которой оно непременно рухнет. Оно так ослабевает, что его низвергает всякий внешний враг. Это самое обычное наказание государства, забывшего свое назначение служить социальному строю. Но если внешнего врага нет, то явятся враги внутренние. Огромная сила государства, лишенного своего смысла охранителя социальной самостоятельности, становится простым миражем, и протестующие группы непременно оказываются сильнее громадного государства, потерявшего живой дух.

XXV Правящее сословие "бессословного" государства

Влияние социального строя на государство настолько неизбежно по самой природе вещей, что проявилось и в государстве, явившемся с мыслью "выделить" политический строй из социального. Но это вторжение социального строя в государство явилось в формах изуродованных: в виде особенного социального слоя "политиканов".

Выделение государства в особый порядок было в теории вполне выдержано у Руссо. Он строил свое государство на общенародной воле, и не иначе как на общенародной, т. е. предполагал, что в каждом гражданине, кроме его личных или групповых желаний, есть частичка общей народной воли [При известном понимании этого термина Руссо можно признать совершенно правым: именно если считать эту частичку "народной воли" выражением "национального духа". Руссо совершенно прав, что только на этом "национальном духе" должен созидаться Souverain - Верховная власть. Но при этом Руссо должен бы быть монархистом, ибо граждане сами могут выделить из себя такого Souverain только в самых малых республиках, где возможно непосредственное правление народа. В государствах больших это можно создать только посредством монарха]. И вот только эту частичку Руссо допускал к политике.

Требуя всеобщих голосований, он в то же время требовал, чтобы гражданин при этом отнюдь не присоединялся к какой бы то ни было группе, а голосовал за себя. Поэтому Руссо совершенно не допускал партий, требовал их уничтожения.

Но все эти требования отвлеченной теории не могли осуществиться. Государство сразу стало организовываться партиями, не было ни одного правительства, которое могло бы отрицать партии, потому что само ими держалось. Впоследствии появились уже и теоретические защитники партий.

И понятно, что партии совершенно неизбежны и необходимы, если государство отстранено от прямой связи с социальным строем. Народ естественно организован только в социальных группах, и если им не позволяют посылать своих представителей для организации государства, народ уже этим не может заведовать, и дело попадает в руки специально посвятивших себя на то партий. Действительную же силу партий составляют "профессиональные политиканы", которые таким образом и связывают "общество", "народ", "социальный строй" с выделенным из него государством. Захватив государство, они становятся господами нации.

Это совершенно особый "класс", специализировавшийся на том, что отнято у социального строя: на вдохновлении политики, на организации правительства и его действия. Природа государственно-общественных отношений сказалась в организации этого класса, а зародился он в той массе учеников французской "философии" XVIII в., которой историческое повторение составляет современная русская "интеллигенция".

Между абсолютистско-бюрократическим государством и социальным строем, нацией образовалась пустота. Государство потеряло способность исполнять свою функцию объединителя социального строя, и образовавшуюся между ним и обществом пустоту заполнил элемент внесословных "философов", носителей не творческой идеи своих сословий, от которых они отбились, а общего недовольства государством, общего искания новых форм государственных отношений.

Как известно, "cahiers"[120] избирателей Национального собрания 1789 г. были далеко не революционны и, требуя реформ, все стояли за сохранение монархии. Но в воспитанниках "философии" громко говорила классовая идея, и они произвели революцию, столь противную требованиям нации, что этот переворот можно было провести лишь неслыханным террором партийной диктатуры. Переворот состоял в том, что новый класс политиканов, уничтожив короля, занял опустелое место между государственным механизмом и народом.

Политиканство имеет множество вредных последствий для народной жизни, в числе которых можно отметить подрыв творчества и тех выразителей ума и совести народа, которые единственно заслуживают названия "интеллигенции" в благородном смысле этого слова.

Наиболее умные и чуткие люди народа в тесной связи с его жизнью вырабатывают его идеалы, его самосознание, делают выводы творчества народного гения. Это мыслители, ученые, изобразители народной души, проповедники правды, знания, пробудители и воспитатели высоты личности... Но эти люди остаются солью земли только при свободном вдохновении, при бескорыстном творчестве, при отсутствии всякой принудительности своей проповеди и своего влияния. Погружаясь в политиканство, такой человек теряет развивающее значение, и делается, может быть, тем вреднее, чем более убежден в истине своей веры.

В "партиях" же мысль и совесть работают уже не по свободному вдохновению, а в рамках программ, в целях достижения предвзятых результатов. Выводы ума и совести передаются народу также уж не на свободное убеждение каждого человека, а в виде обязательных мероприятий. Этот-то переход слоя мыслящего, чувствующего и вырабатывающего в вольном творчестве ум, совесть и самосознание нации, к работе административной, обязательной, предрешенной для самого "интеллигента" и принудительной для народа задушает творчество и опошляет его.

В политическом же отношении партийное владычество профессиональных политиканов составляет классовую узурпацию народной власти.

Это "сословие" партийных деятелей в отношении своей политической роли очень сходно с бюрократией, составляет совершенно такое же "средостение" между Верховной властью и подданными и так же захватывает в свои руки государство и народ. Как только совершился разрыв между государственной властью и социальным строем, появление той или иной узурпации неизбежно.

С точки зрения монархической политики необходимо понимать, что слой политиканов, имеющий функцией обнаружение и формирование так называемой "народной воли" для управления государством, а также посредством своих различных партий связывать социальный строй с политикой есть необходимое орудие демократического государства.

С монархией он не совместим. Он упразднил монархию во Франции XVIII века, и ее упразднение составляет его природную тенденцию повсюду, где он развивается. Идея "общегражданского строя", "выделения" политических отношений из общенародной жизни в социальном строе, вредное и вообще для государственности не допускает возможности истинной монархии.

А потому не выделять политику из социального строя должна разумная монархическая система, но теснейше связывать оба ряда явлений, неразрывных в жизни нации. И только исполняя эту роль, монархия может остаться на высоте задач Верховной власти.

XXVI Строение социальных сил

Каким образом можно или должно связывать социальные силы (классы, сословия и т. п.) с государством? Дня определения этого требуется вспомнить само строение социальных сил.

В обществе человеческом действуют одновременно две противоположные силы - дифференциация и интеграция, идет расслоение общественных элементов на группы, но в то же время и их объединение. Всякая деятельность, материальная или духовная, сплачивает однородные элементы в группы и слои, а тем самым разъединяет группы и слои противоположных интересов. В пределах своих классовых интересов они находятся между собою в антагонизме и - до известной степени - во вражде. Но в то же время эти антагонистические слои имеют и некоторый общий интерес, который их связывает. Не следует забывать, что сама дифференциация людей происходит только потому, что при такой специализации лучше идет их "общее дело".

Если антагонизм специализировавшихся сил дойдет до забвения интересов общего дела, то оно гибнет ко вреду и гибели всех дифференцировавшихся сил.

Для примера возьмем фабрику. Возникновение фабрики вместо кустарной мастерской было возможно и неизбежно только потому, что она более выгодна для обеих сторон - для труда и капитала. Разъединение труда и капитала в двух отдельных социальных классах возможно (и неизбежно) было только потому, что общее дело, т. е. производство, при этом становится более энергичным, а стало быть, более выгодным для обеих сторон [Средний заработок русского фабричного рабочего считают около 150 руб. в год (см. например, "Свод данных о фабрично-заводской промышленности за 1897 г." Спб. 1900 г.). Средний заработок кустаря едва ли превышает 60 руб. (см. В. В. "Очерки Кустарной промышленности в России", Спб. 1886 г.)]. Итак, фабрика нужна как хозяину, так и рабочему. Но в то же время интерес накопления капитала антагоничен интересу увеличения заработной платы. В интересах накопления капитала получается стремление взять с рабочего возможно больше труда и дать возможно меньшую долю общей прибыли; в интересах заработной платы - взять ее как можно больше и работать как можно меньше. Отсюда возникает борьба.

Эта борьба имеет свой социальный разумный смысл, потому что о своих интересах внимательнее всего может позаботиться заинтересованная сторона. Но борьба станет безумна для обеих сторон, если дойдет до подрыва общего дела, то есть самого производства, в отношении процветания которого хозяин и рабочий уже не антагонисты, а союзники. В этом отношении между ними (с точки зрения социального разума) идет не борьба, а кооперация.

Так, если мы возьмем две фабрики одного производства, то они являются конкурентами, и каждая должна заботиться о том, чтобы ее продукт оказывался возможно лучше и дешевле. В этой задаче хозяин и рабочие на каждой фабрике являются союзниками между собой, и антагонистами другой фабрики. Таким образом, хозяева обеих фабрик союзники между собой как представители одного класса (капитал), но антагонисты, как представители разных групп (предприятий). Точно так же и рабочие, будучи связаны с рабочими другой фабрики интересом классовым, являются по предприятию их антагонистами, в союзе с капиталистами.

Этот образчик сложности расслоения и объединения бросает свет на сложность социальной группировки в целой стране, где имеется такое множество расслоений по занятиям, разделяющих людей на классы, сословия и группы, одновременно различные по своим интересам, но и необходимые друг для друга, борющиеся между собою, но и взаимно содействующие.

Если бы мы предоставила этому сложному сплетению борющихся и взаимодействующих интересов приходить в равновесие только "свободно", т. е. без всякой высшей примирительной силы, то мы получили бы самое хаотическое междоусобие, в котором, конечно, рано или поздно взяли бы верх сильнейшие с водворением порядка, но и с чрезвычайным понижением культурности общества.

Это понижение культурности явилось бы потому, что борьбой внутренних сил было бы уничтожено множество ростков свободного расслоения. Все очень мелкое и слабое было бы совсем подавлено. Интересы бы разбились опять на главные, основные слои, подобные средневековым сословиям, которые и замкнулись бы в своей внутренней организации и дисциплине. Потребность иметь численную силу и крепкую внутреннюю дисциплину понудили бы каждое сословие не допускать чрезмерно свободной расслоенности, которая уменьшала бы сословное единство. Так - говорю для примера - быть может, с победой хозяев отчленилось бы промышленное сословие, из двух слоев: хозяев, крепко сплоченных и подчиненных взаимной дисциплине, и рабочих, приведенных в обязательное подчинение (аналогичное крепостному состоянию). Но при этом внутри промышленного сословия уже не возможно стало бы современное расслоение по свободному почину всех его членов. Это было бы возвращением к средневековому сословному строю.

Или если предположить социалистический исход интеграции, получилось бы коммунистическое государство с закрепощением всех граждан под знаменем целого общества, которого судьбами руководило бы отчленившееся "сословие", руководящий слой "делегатов" или как бы их тогда ни называли [Неизбежность такого исхода я подробно анализирую я книжке "Демократия либеральная и социальная", к которой и отсылаю читателей, желающих проверить мое убеждение о неизбежности такого исхода социалистического строя]. Это было бы общество еще более простое, с упразднением всякой дальнейшей дифференциации, а потому с полным подавлением творчества социального, умственного и промышленного и с неизбежным постепенным одичанием.

Посему-то интегрирующую силу должно искать никак не в "свободной борьбе" социальных сил, а в государстве, стоящем выше всех их, но в то же время одинаково всех их поддерживающем, в их законных стремлениях, и подавляющем все эгоистическое, вредящее целому обществу.

XXVII Система "партийной" связи социального строя с государством

Но для того, чтобы государство было способно к такой роли, оно должно охватывать интересы и силы социального строя, быть как-нибудь с ними связано. "Общегражданский строй" надеется дать такую роль государству его современным построением.

Государство, во-первых" "выделяется" в особую "политическую" область, т. е. разъединяется с социальным строением, во-вторых, государство созидается всенародным, внесословным представительством, причем силы социального строя получают право сами созидать политические партии, которые, получая влияние в государственной области, могут приносить в него требования социального строя.

Такова теоретическая идея. Но она совершенно не решает задачи.

Отделяя государство от социального строя, мы предоставляем свободу бесконечного расслоения классов, точно так же и объединению в них каких угодно групп. Этим доводится до крайней степени социальная борьба, со владычеством победивших. Но так как государство, выделенное в особую силу, препятствует этому владычеству, то со стороны борющихся классов является стремление захватить в свои руки само государство и превратить его в "классовое государство".

Мысль о том, будто бы государство всегда было классовым и будто бы вся история есть история борьбы классов, явилась именно в наше время, при том "общегражданском сирое", который думал выделить государство в особую область как общее достояние всех классов. Это обстоятельство очень характерно. При сословном строе никто не считал государство владычеством одного сословия, но все чувствовали в нем некоторое общее объединение.

В XIX веке, напротив, явилось государство, которое не без оснований назвали "буржуазным", государством "третьего сословия", т. е. капиталистического. Против него выдвинулась идея столь же сословного "рабочего" государства, и даже самый путь захвата государства "пролетариатом" намечен тот же, каким следовали "буржуа", то есть создание большинства рабочего представительства, а засим - "рабочая диктатура".

Итак, "партийное" представительство ничуть не дало способности государству объединять все классы. Общегражданский строй, бессильный объединять социальные элементы в каком-либо соглашении, побудил всех их к классовому сплочению и создал стремление каждого класса захватить государственную власть всецело в свои руки.

Причины этого двояки. Во-первых, на почве избрания народных представителей вырос политиканский слой, захвативший это дело в свои руки и ставший между социальным строем и государством совершенно так же, как бюрократическое "средостение" становится между монархом и народом. "Партии", из которых состоит политиканское сословие, имеют свое собственное существование, свои собственные интересы, вовсе не тождественные с интересами избирателей. Депутат как только он собрал голоса (чем всецело обязан партии, а не народу), уже в дальнейшей правительственной деятельности зависит от партии, а не от избирателей. Поэтому социальный интерес пробивается к государству очень слабо при партийном представительстве.

Во-вторых, сложные интересы социальных групп и слоев невозможно выразить арифметическим подсчетом голосов. Арифметическое представительство, если бы оно даже было сделано идеально, нимало не выразит в государстве действительного, живого соотношения интересов социального строя.

Депутаты, посланные в правительство народом, своим числом, допустим, покажут, что 1/10 часть населения живет "капиталом", а 1/10 умственным трудом, 8/10 - физическим трудом. Если при таком соотношении сил 80 депутатов будут подавать голоса за меры в пользу рабочих, то даже союз 10 депутатов от капиталистов и 10 от "интеллигенции" будет бессилен спасти обе группы от подавления рабочими. Но если палата, при таком составе задушит капитал и умственный труд, то погибнут и сами рабочие.

Задача "интеграции интересов" вовсе не в том, чтобы дать большинству политическую власть. Это может даже погубить общество, в котором меньшинство не менее нужно, чем большинство, да меньшинство иногда даже сильнее большинства и способно победить его, в случае, если дело дойдет до борьбы. Правда, политическая мысль давно измышляет способы так устроить голосование, чтобы и меньшинство получало свое представительство. Но это вовсе не то, что нужно. В социальном строе не одно "меньшинство", а сотни разных оттенков меньшинства и большинства. Сверх того, если бы даже все они были представлены в палате, то и это не решает задачи создать интегрирующую власть.

Идеальное содержание обобщающих, "интегрирующих" принципов национальной жизни созидается только свободной мыслью и чувством лучших представителей умственного и нравственного творчества нации во всех ее классах и слоях. Государственным же органом интеграции может быть лишь Верховная власть, которая должна для этого подвести не арифметический подсчет интересов, а тот живой подсчет их социальной необходимости, который не выражается цифрами численности разных групп, а становится ясен лишь при свете цели: общенациональное процветание.

В обязательном соглашении всех около этой цели и заключается роль Верховной власти, Souverain, того "всенародного духа" (или, как Руссо выражался, "воли"), который один умеет понять общенациональный интерес.

Такой орган не может быть составлен из самих выборных, которых прямая задача выражать частные, групповые интересы и которые поэтому совсем не годятся для роли "интегрирующей". От того, что представители разнородных "партийных" интересов собраны в одной комнате, они вовсе не делаются представителями интереса "национального".

И вот мы, действительно, видим, что палаты депутатов тем хуже представляют национальный интерес, чем лучше представляют интересы партийные. Государство общегражданского строя поэтому стало повсюду орудием ослабления национального единения и обострения борьбы классов, уже доводящей современные нации до разложения. Против же этой идеи разложения выдвигается лишь идея социализма, который должен упразднить борьбу, но лишь уничтожив саму свободу и всех заковав в рамки общего порабощения, и общее единообразие существования.

>XXVIII Монархическая связь социального строя с государственным

Идею общегражданского порядка при свете опыта двух последних столетий нельзя не признать самой неудачной пробой построения нового государства при переходе прежнего простого "сословного" общества в общество "сложно-социальное".

Старое государство ничуть не ошибалось, связывая себя с сословной жизнью нации. Но самые сословия стали уже не прежние, а между тем абсолютистская идея разобщила государство и общество, и отняла у Монархии способность почуять интересы новых социальных групп. От этого она и пала. Парламентское же государство неспособно к объединительной роли. Эта роль по преимуществу монархическая. Но для этого монархическая политика должна и в сложно-сословном обществе делать то же самое, что делала в простом сословном. Ее великое преимущество перед парламентарным государством именно в том, что монархия не имеет в своей идее тех препятствий к устроению сложносословного общества, какие имеет парламентарная система.

Монархия не имеет перед собой задачи формировать "народную волю", так как сама представляет орган национальной воли. Поэтому монархия не имеет надобности заниматься бесплодным арифметическим подсчетом голосов, стоящих за тот или иной интерес. Она может всецело посвятить свое внимание вопросу о том, что им всем вместе необходимо для гармонического действия?

Для этого монархии нужно лишь знание многоразличных интересов социальных групп. А это лучше всего узнается от них самих, не через посредство партий, а непосредственно от членов их. Сверх того, не допуская борьбы за Верховную власть, не допуская политиканам возможности явиться для этой цели на завоевание "народной воли", монархия тем самым не дает представителям "умственной работы нации" возможности перерождаться в "политиканствующую интеллигенцию", вследствие чего свободное творчество этих представителей национального гения может беспрепятственно обнаруживать объединяющие начала социальной жизни.

Все это дает монархии особенные средства для связи социального строя с государством, что и должно составлять одну из главнейших ее забот.

Каковы же на это способы? Прежде всего необходимо заботиться о поддержании здорового социального строя, т. е. такого, при котором необходимое расслоение нации на слои и группы производится без помех, во и без доведения этого до разрыва, до забвения общности интересов. Средства для этого дает организация этих слоев и групп. Здесь вопрос не в простой свободе союзов и корпораций, каковая хотя и необходима, но имеет отношение, скорее, к личным правам. Социальная организация во всех ясно обозначившихся классах должна быть государственно обязательной.

Ложная теория современного государства заставила организацию рабочих складываться только свободно в необязательные "рабочие союзы". Но из этого получается ряд вредных последствий. В организации состоят лишь те рабочие, которые сумели сплотиться. Остальные стоят вне союза. Отсюда происходит между обоими лагерями рабочих борьба, насильственные действия организованных против неорганизованных, которые в горячке борьбы объявляются изменниками "своим" против "врагов" - хозяев [Ненависть организованных рабочих к неорганизованным, и тем мешающим в борьбе, нередко доходит до страшной степени. "Никакой сентиментализм не может смягчить отношения тред-юнионов к Skab[121], - говорит Сюллиан, - один из наиболее развитых вожаков рабочего движения в Америке, мы не протянем им масличной ветви, мы не прольем ни одной слезы над их участью, и какое бы несчастье их ни постигло, мы не почувствуем к ним сострадания". Американским судам не раз приходилось разбирать дела, возбуждающиеся против союзов рабочими, попавшими в "черные списки". Все жестокости тред-юнионистов, замечает Вигуру, непростительны, но понятны... (Л. Вигуру "Рабочие союзы в Северной Америке". СПБ. 1900 г.)].

Вражда между этими лагерями доходит до того, что, например, французские организованные рабочие являются для английских организованных рабочих братьями, а свои англичане - если не примкнули к организации - изменниками, разбойниками и негодяями!

Так продолжается крайнее извращение социального чувства, которое требует, чтобы люди, вместе живущие и трудящиеся, сознавали себя братьями. Вместо этого возникает "всемирная классовая солидарность", которая разрушает солидарность целостных социальных организмов. Из классов вырабатывается нечто вроде рабочего "еврейства", т. е. слои, только пользующиеся нациями, среди которых живут, но утратившие всякую с ними нравственную связь.

Система свободных рабочих союзов имеет еще и то вредное последствие, что, будучи сплочены между собою и насильственно действуя против других людей, они не поддаются укладыванию в понятие "юридического лица", так что обиженным (даже своим членам) нет против них защиты [Английские тред-юнионы избегают признания себя юридическими лицами даже внутри страны, и именно потому, говорят известные Сидней и Беатриса Вебб, что признание тред-юниона юридическим лицом "дало бы возможность каждому недовольному члену или считающему себя обиженным постороннему лицу привлекать тред-юнион к судебной ответственности". ("Теория и практика английского тред-юнионизма", т. II, стр. 435)]. Действуя солидарно между собой, союзы рабочих разных государств не отвечают, однако, за свои действия ни перед одним из них.

Развитие таких отношений и чувств, конечно, подготовило бы разрушение человеческих обществ, которые бы стали уже невозможны иначе, как в виде социалистического рабства, насильственным сплочением заменяющего действия угасшей нравственной солидарности. А между тем такая ненормальная разъединенность происходит только вследствие бездействия интегрирующих государственных сил.

Зародыши солидарности имеются повсюду, не только между различными слоями рабочих, но даже между самими рабочими и хозяевами. Эти ростки солидарности пробиваются даже при бездействни государства в тех случаях, когда заинтересованные стороны пробуют заменить борьбу соглашением. История профессионального рабочего объединения богата поучительными попытками найти способы соглашения рабочих с хозяевами. Таковы различные системы "камер соглашения" и третейского суда [Их подробно обрисовывает, между прочим, Г. А. Зотов в своей прекрасной книге "Соглашение и третейский суд между предпринимателями и рабочими в английской крупной промышленности", СПб, 1902 г. Г. А. Зотов, если не ошибаюсь, сам фабрикант Владимирской губернии, а предмет исследования изучал в Англии не только теоретически, но и личными исследованиями. Его мнения для России поэтому особенно авторитетны]. Эти попытки нередко давали превосходные результаты и на многие десятки лет водворяли социальное примирение в очагах ожесточенной борьбы, стачек, забастовок и поголовных расчетов...

Отмечу характеристическое обстоятельство, что социальный мир, как показала практика, достигается именно не арифметическим подсчетом сил и голосов (как делает партийная практика общегражданской теории), а отысканием удобоприемлемого обеим сторонам соглашения.

Один из замечательнейших деятелей этого движения сам фабрикант, Мунделла, прекрасно описывает один такой случай. Во время жестокого периода стачек хозяева решились было прогнать всех рабочих, чтобы лишить стачечников помощи от работающих товарищей и привести рабочих к повиновению. "Мы знали, что это значит, - говорит Мунделла, - это значило выбросить на улицу все население. Нам опротивело все это, и некоторым из нас пришла в голову мысль испробовать лучшие средства..." Отсюда и возникли камеры соглашения. Первоначально в камере по привычке пытались решать и достигать мира большинством голосов, из чего выходила лишь новая борьба и вражда. Наконец, говорит Мунделла, "мы сказали себе: не будем больше считать голосов. Попытаемся достигать соглашения, и мы действительно всегда его достигали..." У них было решение совсем не прибегать к баллотировке, а доходить до единогласного соглашения всех представителей хозяев и рабочих. Этот характерный образчик того, в чем разгадка задачи социального мира: в искании справедливости.

Другое характерное обстоятельство в истории классовой борьбы и профессиональной организации ХIX века состоит в обнаружении фиктивности теории свободы, как основы организации. Это нетрудно было бы предвидеть и теоретически (см. "Монархическая Государственность" часть 1-я). Построение общества на принципе "свободы" невозможно, и совершенство социального строя состоит лишь в том, чтобы скрепляющее его принуждение не переходило границ и оставляло достаточное место свободе, как элементу развития личной силы.

История борьбы промышленных классов в XIX веке явилась всецело подтверждением этого. Юридическая свобода труда постоянно оказывалась фикцией: социальные силы ее отрицали. Рабочие ничем не могли быть удержаны от насилий и принуждения не только в отношении членов своих организаций, но и в отношении тех, которые не хотели у ним примыкать. То же самое должно сказать и относительно хозяев. Таким образом государство "общегражданского строя", отрекшись от своей обязанности регулировать действие социальных сил, этим лишь вынудило социальные силы делать нелегально, с крайней жестокостью, произволом и пристрастием то, что должно бы было совершать беспристрастно и планомерно само государство.

С точки зрения разумной социально-государственной политики личности, принадлежащая к известному обособленному слою, как, например, рабочие данного производства должны иметь внутреннюю организацию: не только те из них, которые этого желают, а все, принадлежащие к данному слою. Никто не имеет права не признавать членом данного "цеха" или "сословия" человека, который по самому занятию своему в него вошел. Самим фактом социального состояния своего, люди должны иметь и права, и обязанности членов "сословия". Точно так же отдельная единица производства, как фабрика, самим фактом своего социально-экономического единства должна составлять для государства некоторую "общину", с должной внутренней организацией, с известными правами и обязанностями всех разнородных членов ее.

Разнородность слоев, принадлежащих к промышленным единицам, рабочих, администрации, техников, хозяев, требует того, чтобы каждый из этих слоев был организован в особую корпорацию, но чтобы точно так же имелась и общая для всех их организация, объединяющая их в том, где они являются сотрудниками одного целостного дела. Права хозяина и рабочих должны быть одинаково ограждены не только наказаниями за произвол и узурпацию, но созданием внутренней организации, обеспечивающей возможность их постоянного соглашения. Монархия современного периода должна понять смысл и тенденцию фактов социального строя и сознательно, планомерно, повести ту сложную социальную организацию, в которую новые "сословия" даже сами собой, вопреки разобщающему их закону "общегражданского строя", стремятся войти.

Естественно, что при этом является много частных вопросов: какие именно слои должно признать уже подлежащими сословному или корпоративному объединению, сколько времени нужно пробыть работником данной профессии, чтобы стать членом ее сословия, в какой мере сохраняются имущественные и иные права члена прежней корпорации при переходе в новую и т. д. Определение всего этого составляет задачу социального законодательства, меняющегося по мере изменения обстоятельств. Точно так же постоянной задачей социального законодательства должно являться соблюдение должной меры обязательности и свободы во взаимоотношениях личности и группы. Это есть вопрос мудрости законодательства, которое получает могущественную помощь от практики самого социального строя, постоянно указывающего внимательному государственному уму, в чем нужно усилить действие свободы и в чем упрочить расшатывающуюся обязательность.

Государственное попечение о стройности действия социального строя, таким образом, само собой создает нравственную связь между группами социального строя и государством и объединяет их на наиболее жгучих для населения вопросах о средствах к существованию. Но дело не ограничивается нравственной связью.

Когда разумной политикой государства силы социального строя приводятся в организованное состояние, а они же естественно делаются ячейками организации местного управления непосредственно связанного с такими задачами государственного попечения, как суд, полиций, общественное благоустройство, просвещение и т. д.

Местное управление, для организации которого теперь с таким трудом и беспринципностью отыскиваются выборные цензы, при организованности социальных групп, наилучше складывается из их представителей под общей регуляцией "служилых" элементов государственной власти. Точно так же в центральном государственном механизме при всех вопросах и во всех учреждениях, требующих народных "советных людей", организованные общественные группы и сословия наиболее правоспособны поставлять осведомленных людей, служащих истинными выразителями нужд и мнений нации.

Таким образом, организуя социальный строй, государство тем самым приготавливает способы введения его в свою систему управления страной.

В предыдущих строках связи государства с социальным строем обрисованы преднамеренно на наиболее сложных примерах, взятых из области фабричной промышленности. Применение той же политики несравненно проще в сфере земледельческого населения, расслаивающегося менее сложно. Население, представляющее "свободные профессии", т. е. области труда умственного и художественного, не менее удобно укладывается в задачи попечения государственной политики, поскольку дело касается ремесла (а не личного свободного творчества).

XXIX Связь социального строя с этически-религиозным началом

Забота о поддержании здорового социального строя необходимо приводит к связи его с системой государственного управления.

Та же забота о здоровом и прочном развитии социальных сил требует их связи с учреждениями, которые являются хранителями начала этическо-религиозного.

Выше было сказано, как тесна связь монархического принципа с этическим и религиозным. Монархия должна заботиться о том, чтобы действие этого принципа всегда поддерживалось и в сфере учреждений социального строя. В этих последних протекает жизнь народа, совершается его воспитание, и тот дух, который проникает людей в среде их, имеет неотразимое влияние на действие социальны учреждений.

В социальном строе первенствующее место занимают интересы материальные и экономические, которые не могут не влиять на человека, на его стремления и требования от жизни. Но эти интересы материального существования создают из жизни арену борьбы, создают наибольшее количество вражды в человеческой среде. Солидарность социальная слишком "эгоистична", а вырабатываемая ею дисциплина - внешняя, механическая.

Сам источник нравственной сипы человека, способной давать свободную внутреннюю дисциплину, кроется лишь в этике и религии.

Все остальные воспитательные средства, какими располагает общество, только распределяют нравственную силу, порождаемую религией, могут ее разумно сберегать и направлять или бесплодно расточать и даже заглушать, но не порождать.

Как уже выяснялось раньше, человек своей духовной стороной возвышается над обществом, как процессом органическим, так что общество в самом себе не имеет достаточного авторитета для личности. Лишь Божественное руководство человек способен признать, как абсолютно правое. Поэтому вне религии нет источника сознательной и добровольной дисциплины. Само по себе общество может развивать дрессировку да принудительную дисциплину, которые однако при всей необходимости все-таки вредно отзываются на личности. Лишь одна религия способна одновременно и сохранять независимость личности, и приводить ее к добровольному подчинению.

Дело в том, что религия охраняет свободу человека в самой глубине его души и этим дает ему возможность развития силы своей личности. Внутренняя духовная свобода позволяет вырабатываться в человеке силам, которые потом идут на повышение уровня общества, позволяет представление ему личностью более высоких запросов. А в то же время личность, познавшая, что наиболее дорогая ему жизнь находится внутри его, не относится к общественному миру с той страстностью и преувеличенностью требований, которые своими революционными порывами способны подрывать спокойное развитые социального мира.

Человек религиозный, во-первых, уважает Волю Божию, проявляющуюся в законах социального мира, во-вторых, вследствие более глубокого самопознания чувствует химеричность мечты о полноте земного счастья, в-третьих, наконец он в своей общественной заботе любит более конкретных людей, чем отвлеченные схемы "человечества".

Он поэтому борется со злом по преимуществу там, где оно является реально, то есть вокруг себя, в сфере своего непосредственного влияния на людей... Вследствие этого в соприкосновении с делами общественными, он влияет гораздо глубже. Его общественная деятельность по преимуществу обращается на оздоровление и повышение тех социальных групп, в которых он непосредственно живет.

Религиозная личность поэтому является наиболее оживляющим и оздоровляющим фактором социальных сип, в самых корнях их. Этим влиянием приходится особенно дорожить и стараться сохранить его присутствие для общества и государства. Воздействие религии на людей и их дела есть главнейшее средство к созданию и поддержанию гармонии между личностью и обществом без отупляющего преклонения перед обществом, но и без дерзкого стремления все переломать в нем по отвлеченным схемам. Религиозная личность, вообще говоря, есть сила здоровой эволюции, и по природе антиреволюционна.

Таким образом, заботясь о здоровом состоянии социального строя, и с этой целью поддерживая его естественные группы, возникающие по законам органическим, политика должна заботиться и о том, чтобы все эти социальные группы находились под возможно большим воздействием религиозного духа, возможно более были им проникнуты. Отсюда необходимость связи между социальным строем и строем духовным. Этот строй находится в Церкви.

Связь между социальным и церковным строем вообще в истории поддерживалась главнейшим образом посредством церковного прихода, участия духовенства в деле народного просвещения (школьном), а также различными правами и даже обязанностями, которыми облекали епископов, а отчасти и священников, в различных отраслях местного и даже общегосударственного управления. Но не все формы такой связи, однако, могут быть признаны удачными и целесообразными.

Как идеальное правило целесообразных отношений между Церковью и социальным строем можно считать такую их постановку, при которой Церковь получает возможно более легкий и широкий доступ во все отрасли социального строя, но не с юридически-обязательной, а с нравственной властью. Это правило легче формулировать, чем осуществить, потому что совершенно необязательное постановление Церкви и духовной власти, добровольно принимаясь обществом, получает характер принудительный. Избежать этого невозможно тем более, что во множестве случаев человек сам требует для себя принуждения как меры, предохраняющей его от падения. Это замечается и в области общественных отношений. Человек, добровольно принимая нравственные обязанности, нередко сам же вырабатывает принудительные меры, которые в случае нравственного расслабления должны его поддержать на том пути, который он избрал для себя как нравственно-обязательный.

Все, чего можно желать и достигнуть для сохранения чисто нравственного влияния Церкви, это не вводить церковных учреждений в число гражданских.

В этом отношении предоставление епископату и священству прав совещательных в делах социальных и гражданских допустимо и полезно. Обязательное же участие в этих делах, напротив, недопустимо, как это, впрочем, значатся и в каноне Православной Церкви [Шестое правило святых апостолов гласит: "Епископ или пресвитер или диакон да не приемлет на себя мирских попечений". А иначе "да будет извержен" от священного чина"]. Присутствие епископа в учреждениях государственного или местного управления очень полезно на чисто совещательных началах. В смысле необязательного контроля полезно даже право епископа требовать у гражданской власти справок по ее деятельности, и делать ей свои по сему поводу замечания и представления. Но всякая обязательность этого контроля была бы очень вредна.

В идее религиозно-нравственного влияния лежит обязанность епископа вести учительство, и это дает ему право знать все течение дел христианского общества. Но принимать или не принимать во внимание указания епископа должно быть юридически всецело во власти лица, к которому обращены его увещания и совет.

Иначе нравственная власть епископа превратилась бы в гражданскую.

То же самое должно сказать о приходе, к реорганизации которого теперь столь многие, и вообще справедливо, стремятся. Приход, конечно, должен быть преобразован по общему церковному типу, то есть его члены должны быть действительными, живыми членами своей духовной общины, иметь право и возможность участия во всех ее делах, в избрании своего пастыря, в попечении о нуждах храма, или благотворительных и просветительных учреждениях прихода. Но приход, облеченный административными правами и обязанностями, уже не есть духовный союз. Он был бы обязан ловить преступников, собирать подати, должен бы был погрузиться в борьбу партий по гражданским выборам и т. п. Это была бы смерть прихода, как "духовного союза"...

Подобно Церкви вообще, приход, его храм должны быть местом, где люди, только что ссорившиеся на борьбе "гражданских интересов", могли бы сойтись в общей молитве, в нравственном единении, в общем памятовании вечных целей жизни. Тут они должны получить возможность опомниться, сказать каждый себе: "не хорошо мы поступали" и протянуть друг другу руку...

Задача государственной политики, состоит в том, чтобы обеспечить церковному строю всю его самостоятельность, не порабощать его нигде и ни в чем, но в то же время не втягивать в строй гражданский. Должно облегчить церковному строю возможность всюду нести свою проповедь, свое наставление, свое одобрение и укор, но нигде не сливать его с гражданскими учреждениями. Нарушение этого вредит и гражданскому, и церковному строю и, сверх того, уже не допускает возможности со стороны власти давать церковному строю необходимую для него свободу и независимость от государства.

Раздел V СИСТЕМА УПРАВЛЕНИЯ

XXX Предмет рассуждения

Учение об управлении составляет обширную часть государственной науки, так как управление связано со всей деятельностью государства по осуществлению его целей.

Предметом рассуждения нижеследующих страниц является, однако, не вся эта беспредельная область, а лишь часть ее. Как в общих задачах управления, так и в способах их осуществления, все государства представляют много не только сходства, но даже полного тождества, и монархическая государственность в этом отношении не отличается от других. В нижеследующих страницах нам должно определить лишь самое построение органов управления и соотношение управительных принципов, как это вытекает из существа монархического принципа. Короче говоря, нам нужно выяснять лишь систему управления монархии.

На первом плане здесь перед нами становится вопрос о месте самого монарха, как Верховной власти, в общей системе управления государства. В этом же отношении прежде всего должно разграничить два различных проявления деятельности монарха, которые я обозначу, как: во-первых, действие по царской прерогативе и, во-вторых, по монархической конституции [Я употребляю здесь слово "конституция" не в смысле "ограничения" монархической власти, а в прямом смысле слова, то есть как правильное, закономерное построение учреждений. Монархическая конституции - значит система правильно организованных учреждений, созданных монархией, как властью верховной].

XXXI Царская прерогатива

Действие по царской прерогативе обусловлено самым существом Верховной власти, вне всего конституционно-условного и может быть названо также действием по царскому естественному праву.

Бывает действие по "праву", установленному в правильные юридические нормы. Может быть наоборот, действие по "прерогативе", хотя и не противное праву, но находящееся вне его. Действие по прерогативе свойственно лицу или учреждению в силу каких-либо исключительно ему принадлежащих особенностей, допускающих или требующих такого исключительного права. Царское действие по прерогативе характеризуется тем, что может совершаться вне законных установленных норм, сообразуясь только с обязанностью дать торжество правде высшей, нравственной, Божественной.

Для объяснения этого представим себе момент самого зарождения государства, когда Верховная власть явилась для устроения государства, но еще не успела его организовать. В этот момент Верховная власть заключает в самой себе все управление, на ней лежит вся целостная обязанность поддержания правды. Власть в ней не разделена: она ставит закон, судит за его нарушение, приводит свое решение в исполнение. В то же время, будучи верховенством нравственного начала, монархическая власть не знает ничего себе неподсудного, раз только в данном обстоятельстве или столкновении так или иначе замешан интерес нравственный. Обязанность царя поддержать правду, а не какие-либо частные узаконения, которых еще и нет. Никакое действие, по существу, противонравственное, не может ссылаться на то, что закон его не воспрещал. Никакой окончательности решения ила давности нарушения права, вообще ничего условного еще не создано. Равным образом нет такого частного права, которое могло бы, утверждаясь на самом себе, отрицать вмешательство действия государственной власти. Такого личного права еще никто не получал. Царь, как Верховная власть нравственного начала, смотрит за всеми сам, и никакие отношения общественные, семейные, личные, не могут уклониться от надзора нравственного начала, государственно-олицетворенного в царе.

Засим начинается правильное устроение государства, которого цели состоят в том, чтобы эту общую задачу Верховной власти осуществить при посредстве системы законов и учреждений. Государство тем более совершенно" чем полнее в нем достигнута эта цель. Простой глазомер Верховной власти, действие по совести, заменяется действием ею направляемых и устанавливаемых законов и учреждений государственных и введенных в государство общественных учреждений, роль же Верховной власти приводится к тому, чтобы стать силой только направляющей и контролирующей.

Но полное совершенство учреждений никогда недостижимо. Если бы даже представить себе, что в какую-либо данную минуту система законов и учреждений безусловно справедливо предусматривает способы охраны и восстановления правды, то во всяком случае жизнь изменяется. Естественное право, новые требования обстоятельств и совести расходятся с законами и учреждениями, которые опять делаются отсталыми и несовершенными. Если даже государственные реформы успеют быстро восстановить соответствие между новой жизнью, законами и учреждениями, то все же это сделается не раньше, чем несоответствие обнаружится на практике. Но в эти моменты пока несоответствие еще не устранено государство принуждено, поддерживая свой закон, тем самым поддерживать нравственное беззаконие. В эти моменты государство с точки зрения своих благородных и высоких целей как бы не существует.

И вот в эти моменты Верховная власть обязана снова делать то, что делала, когда еще не успела построить государства: должна делать сама, и по усмотрению совести, то, чего не способно сделать государство.

Но так ли редко случаются эти моменты? Конечно, почти невозможно представить, чтобы закон и государство всецело разошлись с требованиями жизни. Но в отдельных пунктах государственной жизни несоответственность закона и учреждений с требованиями действительности замечаются в большей или меньшей степени всегда.

Сверх того, как бы ни был совершенен и современен закон, он устанавливает лишь средние нормы справедливости, а люди живут конкретными нормами, которые постоянно бывают то выше, то ниже средней. Во многих случаях законная справедливость поэтому не совпадает со справедливостью нравственной.

Но в отношении таких случаев государство и закон с точки зрения идеала как бы не существуют. Если то, что государство делает, оказывается справедливо для других, но не для меня, то я имею право жаловаться, что государство для меня не существует. А оно обязано существовать для всех. Здесь опять открывается для Верховной власти задана восстановить справедливость лично своей прерогативой. Таким образом действие царя по прерогативе Верховной власти неустранимо с принципиальной точки зрения и не может быть поставлено ни в какие рамки. В силу принципиальной невозможности уволить Верховную власть от ее обязанности поддержать правду, она в потребных случаях должна иметь прерогативу личного действия по совести, а подданные должны иметь право апелляции царю по поводу каких бы то ни было запросов и столкновений между собой или с законными государственными учреждениями.

Если царь есть Верховная власть нравственного начала - эта его обязанность, и вытекающая из нее прерогатива совершенно неустранима. Наш Иоанн Грозный превосходно формулировал свое сознание безграничия своих обязанностей, когда сказал: "Верую, яко о всех своих согрешениях суд ми прията, яко рабу, и не токмо о своих, но и о подвластных мне дать ответ, аще моим несмотрением согрешают".

Для уяснения укажу пример более понятный нашим современникам.

С чем воспрещено обращаться на суд общественного мнения? Такого предмета нет. Нечестный поступок, непослушание сына, деспотизм отца, обман доверия и т. д. Нет таких интимных дел, который бы иногда не решались выносить "на суд общественного мнения", "общественной совести".

Но царь - в своем истинном смысле - есть именно величайший орган этой "общественной совести". Он есть высший представитель правды, и везде, где эта правда затронута, везде, где человек ее ищет, он должен иметь доступ к парю со своей нуждой и жалобой.

Это основная функция Верховной власти этического начала.

Конечно, полнота осуществления этой функции фактически невозможна. Даже в области законного управления царь не в состоянии ни проверить, ни исправить и миллионной доли тех обид и несправедливостей, которые готовы прихлынуть к трону в жалобах ищущих правды. Никогда он не в состоянии разобраться в миллионах и ложных жалоб, клеветнически искажающих правду, под видом ее искания. Это, конечно, совершенно ясно точно так же, как и "общественная совесть" не в состоянии разобраться в большинстве столкновений, выносимых на еe суд. Но может ли она отвергнуться от ищущих правды? Это нравственно невозможно, недозволительно. Точно так же это невозможно и для царя.

Но помимо невозможности для Верховной власти уклониться от исполнения своей обязанности защищать не только закон, но и правду, царская прерогатива действия не в силу закона юридического, а в силу закона нравственного имеет для общества и государства не менее благодетельное значение, как и наилучше скомбинированная система законного управления.

Дело в том, что величайшее обеспечение справедливых межчеловеческих отношений, величайшее обеспечение общества от поступков и преступлений составляет не закон, не кара, не власть наблюдающая, а всенародная вера в правду, ее святость и ее всемогущество. Если бы эти чувства были достаточно горячи в людях, общество могло бы жить даже при отсутствии закона и власти. Поэтому совершенно немыслимо с точки зрения государственной пользы заменить в людях чувство правды чувством законности. Народ, в котором произошла бы эта метаморфоза, можно считать совершенно безнравственным. Он станет жить по правилу "воруй, да не попадайся". Такие люди без малейшего стеснения будут совершать все мошенничества, все обиды, все притеснения, если для этого возможно скомбинировать законные недосмотры, а закон никогда не может предусмотреть всех ухищрений человеческой взаимной эксплуатации. При потере людьми чувства правды и развития в них готовности на преступление всякую минуту, когда они считают себя гарантированными от наказания закона, человеческое общество превращается в ад. Для замены действия угасшей совести, приходится все больше развивать силы государства, да и то бесплодно, потому что общая бессовестность охватывает одинаково и самих агентов власти.

Вообще уважение к правде и вера в нее для общественной и государственной жизни значат по крайней мере столько же, как разумные законы и организация власти. Поэтому, давая законности многочисленные органы, каковые представляет система государственного управления, нельзя оставить без органа и правду, справедливость по существу.

Таким органом абсолютной правды и является верховная власть в своей прерогативе действия по существу правды.

Этому непосредственному действию верховной власти фактически не может достаться мною места в деле восстановления справедливости, по самой ограниченности сил человеческих. Не много окажется случаев, когда ловкий эксплуататор закона будет этим путем разоблачен и наказан; немного случаев, когда по закону обездоленный человек будет внезаконным действием царя спасен от гибели... Но такие случаи будут, и в каждого обиженного они вливают веру в правду, а в ловкого преступника спасительный страх, что его законом прикрытое преступление может быть разоблачено и что не спасут тогда виновного никакие "давности" и "окончательности" решений...

В целом же народе царская прерогатива решения по совестя поддерживает сознание того, что правда выше закона, что закон только и свят как отблеск правды.

С точки зрения монархической политики, легче пожертвовать даже добрым управлением, чем этим народным преклонением перед абсолютной правдой. Поэтому царская прерогатива действия по совести совершенно неустранима в монархии. Там, где она исчезла, монарха, как Верховной власти, уже нет.

Но ставя так высоко принципиальное и нравственное значение царской прерогатива, монархическая политика должна не менее ясно сознавать, что оно велико только принципиально; практически же главнейшее значение для государства имеет правильное устройство управления. Царь - хотя бы и самый гениальный из людей - все-таки человек, существо ограниченных сил. Беспредельное большинство нужд, требований, столкновений, жалоб, из которых сплетены межчеловеческие отношения, не могут доходить до трона, я если бы царский день был равен по производительности целому году, то все-таки царь и за целый год не в состоянии бы был совершить того, что государство обязано совершать в течение каждого дня. Прямое действие царя может быть лишь столь малым по размерам, что вся забота монарха должна быть направлена на организацию действия передаточного, то есть на создание закона и учреждений.

К этому предмету мы и переходим.

Наверх

Вернуться к оглавлению