НАЦИЗМ И КОММУНИЗМ

     Опыты объединения социалистических партий были проделаны в обеих плоскостях: и во внутренней и в международной политике. Во внутренней — большевистская фракция российской социал-демократической рабочей партии вырезала меньшевистскую партию той же фракции. И германская национал-социалистическая рабочая партия вырезала германскую просто социал-демократическую, но тоже рабочую партию. Потом кое-кто был зарезан и в рядах победившей фракции. Мне, разумеется, еще и еще раз скажут: так какие же это социалисты, — вот товарищ Блюм, когда, — и если он придет к власти, — будет действовать совсем иначе. Не знаю: товарищи Ленин и Гитлер, идя к власти, тоже не обещали резни. Не обещает, пока что, и товарищ Блюм. Но может быть, даже и Блюм не удержится. Может быть и он, если уж дело дойдет до ultimo ratio всякого социализма — до ножа, предпочтет не следовать толстовским заветам и не уляжется в могилу совсем уж безропотно и покорно, не желая обагрить своих социалистических рук кровью своих социалистических товарищей. А, может быть, и не предпочтет? Теоретически все это доказать довольно трудно. На практике я бы предпочел обойтись и вовсе без проверки.
     Объединение социалистических партий было проделано и на международном участке политического фронта: ни на одном участке Второй Мировой войны не было проявлено такой безграничной ненависти, такого презрения к, так называемым, законам войны, такой страсти к уничтожению и истреблению, такого разбоя и грабежа, пыток и убийств, какие были проявлены на социалистической чистке, — на фронте, где германская социалистическая республика воевала против союза социалистических республик. У обеих социалистических республик, были, конечно, и другие прилагательные, нельзя же без прилагательных, но и одна и другая сторона называли себя социалистической, истинно социалистической, единственной в мире, полностью реализовавшей великие принципы истинного социализма.
     Сейчас германский социализм убит — не весь, осталась еще социал-демократическая разновидность. Не следует питать больших иллюзий, осталась еще и национал-социалистическая разновидность. Так что, если бы не капиталистические оккупанты, то произвоdcтво виселиц в Германии достигло бы астрономических высот. Но капиталистические оккупанты, может быть, и сами не отдавая себе в этом достаточно ясного отчета, играют ту же роль. какую играла, в Рос-сил полиция Николая II-го, в Германии полиция Вильгельма II-го в других странах — просто полиция капиталистических акул: она насильственно ограничивала самую священную из всех социалистических свобод — свободу резать друг друга.
     Во всяком случае, “фашизм” убит. И стал для других социалистов таким же “растленным псом”, каким стал Рем или Бухарин для остальных, еще не дорезанных социалистов. “Фашизм” никогда не был научным понятием, термином; определением. Он раньше был евангелием, теперь он стал ругательством. Сейчас каждый и всякий титулует себя демократом и всех остальных реакционерами. Сейчас врут так, как не врали еще никогда в мире, никогда во всей истории человечества. Сейчас люди находят возможным говорить, что режим Советского Союза — где нет никаких свобод, где нет никакой гарантии ни для какого человека, где безраздельно правят голод и кнут — что этот режим я есть демократия, прогресс, истинное царство свободы и процветания. И другие люди, живущие под охраной пусть и не совсем евангельского, но все-таки закона, люди, имеющие возможность писать любой вздор, люди, лишенные даже и таких привилегий. как продовольственные карточки и хлебные хвосты — эти люди делают вид, что тайная чрезвычайка есть действительно прогресс, а гласный суд присяжных есть действительно реакция. Вранье приобретает характер массового гипнотического внушения Люди видят факты — и не хотят видеть их. Люди слышат стоны — и не хотят слышать их... Иногда начинает казаться, что мы живем в эпоху, когда человечество, стоя на бесчисленных могилах, заполненных и еще не заполненных, танцует у этих могил какую-ту страшную пляску святого Витта. И не видят — не хотят видеть, куда именно ведет их эта пляска...
     Фашизм убит.. Но, используя столетнюю фразеологию, можно сказать, что дело его живет: я не вижу никаких признаков гибели фашистского, тоталитарного, социалистического или даже коммунистического строя мыслей — ни в Европе., ни, пожалуй, даже и в Америке. Рабочие американской мясной промышленности, бастующие во имя национализации этой промышленности, — борются решительно за то же, за что боролись их русские и германские товарищи: за передачу власти в руки социалистической бюрократии. Ни русский, ни германский опыт их ничему не научил. Делая истинно фашистское дело, они будут говорить о демократии точно так же, как о ней говорит тов. Молотов. Товарищ Молотов, сидящий на политической базе миллионов и миллионов заключенных в советских концлагерях, истекает негодованием по поводу Дахау. Товарищ Бенеш, изгоняющий из Чехии всех не чехов, (“национальные меньшинства не отвечают понятиям современной демократии” — заявление от 8 сентября 1946 г.), имеет мужество говорить о немецком шовинизме. Товарищ Торрез, сидящий на базе “колониальной эксплуатации” Индокитая и Северной Африки, пытается урвать от немецкого пролетариата Рур и Рейн, но негодует против капиталистической экспансии Америки. Сколько миллиметров исторического пути отделяет нас от окончательного сумасшедшего дома?
     Последние годы существования фашизма я провел в Германии и в ссылке. Я поэтому имел возможность общаться только с немцами — с народом, который, по-видимому, поддается внушению более, чем какой бы то ни было другой народ мира. Может быть именно поэтому и была создана гипотеза “мужественной нации”, нации философов и воинов-философов, которые вели к войнам и воинов, которые приводили к поражению? Мне кажется, что именно здесь, в Германии, психология социализма-коммунизма-фашизма и прочих синонимов раскрывается яснее, чем где бы то ни было. Яснее даже, чем в России. Ибо русская интеллигенция, десятилетиями готовившая революцию и десятилетиями несшая кровавые жертвы на алтарь этой революции — жертвы, и чужими жизнями, но и своими собственными — эта интеллигенция изменила революции и пошла в армии Деникина и Колчака, в восстания Кронштадта и Тамбова, в эмиграцию и подвал. Немцы пошли в фашизм и революцию все: и принцы, и социал-демократы, и даже коммунисты. В России было сопротивление, в Германии его не было. В России гражданская война фактически не прекращается и до сих пор, в Германии не было ни одной битвы. Социалистическая философия Германии, вместе с ее пангерманизмом, была принята совсем всерьез.
     
     Один из американских исследователей европейских политических отношений пытался установить основные опознавательные признаки фашизма, и насчитал их двадцать два. Из этих двадцати двух — двадцать, по его мнению, применимы к фашизму и коммунизму. Русский “Социалистический Вестник”, издающийся в Нью-Йорке, считает, что совпадают все двадцать два, в том числе и антисемитизм и шовинизм. Более или менее совпадают. Но и схоdcтво и различия лежат, как мне кажется, не на поверхности опознавательных признаков, а значительно глубже: в разнице той психологической почвы, на которой одни п те же семена последовательного социализма дали все-таки разные ростки. Думаю, что и пунктов схоdcтва найдется более двадцати двух и пунктов различия — тоже более двух десятков. Если бы я писал лет пять тому назад, нужно было бы прежде всего доказывать схоdcтво. Теперь, я надеюсь, нужпо раньте всего объяснить различие.
     
     ...Еще Достоевский в своем “Дневнике Писателя” горько жаловался на то, что иностранцы не понимают, не хотят, не могут понять России: уж такой, мы, де, таинственный народ. Достоевский приблизительно прав: действительно, не понимают. И, действительно, не могут понять. Где уж иностранцам, когда наша собственная отечественная литература, вот уже больше ста лет, все пытается “понять народ”, “найти общий язык с народом” и, наконец, проложить какой-то мост через ту пресловутую пропасть, которая вот уже двести лет отделяет “народ” от “интеллигенции”. Если русская литература за двести лет ее существования не смогла понять собственного народа, то чего уж требовать от злополучных иностранцев? И если русские литераторы и до сих пор не могут понять самих себя, то как же им проникнуться пониманием тех полутораста миллионов рабочих и крестьян, которые в обалдении останавливаются перед интеллектуальными подвигами русской интеллигенции и категорически отказываются следовать за какими бы то ни было пророками, писателями, фельетонистами и даже профессорами. Иностранные пишущие люди изучают Россию по произведениям русских пишущих людей, например, но тому же Достоевскому. Розенберг, например, обсосал Достоевского до последней косточки. Выводы великого русского писателя были положены в основу политики восточного министерства. Результаты нам уже известны.
     
     Кажется, никому еще не пришла в голову очень простая, наивно элементарная мысль: изучать психологию любого народа по фактам его истории, а не по ее писателям. Не по выдумкам писателей, а по делам деловых людей.
     Основные признаки русской народной психологии — это политический консерватизм и волевое упорство. Чем выше вы будете подыматься по ступенькам культурной лестницы, тем разница между интеллигенцией и народом будет яснее.
     
     На современных вершинах русской интеллигенции стоят, например, проф. Н. Бердяев и писатель И. Бунин. Бердяев начал свою общественную карьеру проповедью марксизма, потом стал буржуазным либералом, потом сбежал заграницу, где перешел в ряды “черной реакции”, потом сменил вехи и стал на советскую платформу. Писатель И. Бунин начал свою литературную карьеру в органе большевицкой фракции российской социал-демократической рабочей партии “Новая Жизнь”, издававшемся в Петербурге в 1906 году под фактической редакцией Ленина*, потом перековался, перешел в “буржуазную демократию”, потом бежал от “Новой Жизни”, организованной его товарищами по газете, в эмиграцию; там писал о революции вещи, отвратительные даже с моей контрреволюционной точки зрения; потом намеревался еще раз перековаться и принять советское подданство. Все это можно объяснить и евангельской фразой: “вернется пес на блевотину свою”. Верхи русской интеллигенции так и сделали: вернулись на свою же революционную блевотину. Но можно объяснить и иначе: люди никогда, ничего своего и копейки за душой не имели, и меняли свои интеллектуальные моды с такою скоростью, с какой уличная девка меняет своих воздыхателей. Очень нетрудно понять, что полуторастамиллионный народ никак не мог угнаться за этими калейдоскопическими сменами мод, философий, рецептов, программ, отсебятин и блуда. Не мог — если бы и хотел. Но он и не хотел.
     ...Я лично считаю себя первым русским публицистом, выросшим непосреdcтвенно и органически из крестьянской среды. Все то, что я пишу — есть первая в России попытка рассматривать события с точки зрения русского крестьянства, то есть, с точки зрения девяти десятых населения России. Первые попытки никогда не бывают особенно удачными, но они почти всегда производят впечатление парадокса, чего-то неожиданного и мало правдоподобного. Тезис о пропасти, отделявшей “народ” от “интеллигенции” общепринят всеми “знатоками. Не знаю, как будет принят другой тезис: отвращение, которое народные массы чувствуют к своей философствующей интеллигенции.
     Это отвращение я разделяю целиком. В одной из своих книг, посвященных рождению, жизни и гибели философствующей русской интеллигенции, я предложил такую эпитафию на ее могилу:
     “Здесь покоится безмозглый прах жертвы собственного словоблудия”.
     Эта жертва собственного словоблудия — именно она готовила революцию, а никак не народ. Подготовив революцию, жертва, сбежала за границу, а народ остался. Над ним. над народом, веками и веками привыкшим к суровой дисциплине государственности, которая одна могла спасти его физическое бытие, возник спланированный и сконструированный интеллигенцией аппарат социалистической бюрократии, вооруженный всеми достижениями современной техники истребления и управления. И — народ борется и до сих пор. Власовская армия — есть один из симптомов этой борьбы. Те миллионы Ди-Пи, о которых Елеонора Рузвельт говорила на заседании социального комитета УНО и которые в СССР возвращаться не хотели, — это другой симптом. Есть и еще несколько сотен симптомов. Во всяком случае: русский социализм оказался для русского народа — для крестьянства, пролетариата, для “деловой” интеллигенции — совершенно неприемлемым. Германский социализм оказался приемлемым для процентов девяноста германского народа, но оказался неприемлемым для соседей. Поэтому террор советской тоталитарной системы в основном был направлен против “внутреннего врага”, а террор германского тоталитаризма — против внешнего. Поэтому же Германия не испытала ни гражданских войн, ни восстаний, ни всего того бескрайнего разорения страны, которое связано с нашей тридцатилетней гражданской войной.
     Это есть основное различие, из которого можно вывести и двадцать два и двести двадцать два внешних приз нака, отличающих или сравнивающих два братских каиновых режима — сталинский и гитлеровский.

* * *

     Русская интеллигенция была, в самом глубочайшем своем существе недобросовестна. Немец был добросовестен. Русский профессор так же недобросовестно взывал к революции, как впослеdcтвии эту революцию отринул, и еще впослеdcтвии возвратился на революционную блевотину свою. Немец совершенно добросовестно грабил, расстреливал, уничтожал: запрет есть запрет и приказ есть приказ. И, кроме того, за каждой немецкой спиной была целая философская традиция: от Гегеля, окончательно пристроившего скептический “мировой дух” на Вильгельмштрассе в Берлине, и до Шпенглера, который сказал, что “жизнь есть борьба”, “человек есть хищный зверь”.
     “Несомненно, что движущие силы мира в будущем будут теми же, что и в прошлом: воля сильнейшего, здоровые инстинкты, раса, воля к владению и к власти. И над этим всем бездейственно маячат мечты, которые навсегда останутся мечтами: справедливость, счастье и мир” (Освальд Шпенглер — Годы Решения. Ч. I, стр. 4). “Мир есть продолжение войны — только другими среdcтвами” (стр. 24).
     И несколько раньше в “Пруссачество и социализм”, стр. 8: “Старопрусский дух и социалистические убеждения есть одно и то же”.
     И:
     “Мы, немцы, — социалисты, даже, если мы об этом и не говорим. Другие социалистами быть не могут” (стр. 18, курсив мой. И. С.).
     Русская философствующая интеллигенция не верила даже и самой себе. Но как мог не поверить добросовестный Фриц — и Гегелю, и Ницше, и Рорбаху, и Шпенглеру? А, следовательно, и Гитлеру, в своей капральской палке воплотившему философские построения столетий? Фриц — он верил. Честно, искренне и добросовестно. Его ли вина, что Гегель оказался таким же вздором, как и Гитлер, до последней комнаты, защищавший последнюю жилплощадь — прибежище мирового духа на Вильгельмштрассе?
     Немецкая вера и в Гегеля, и в Гитлера была тем первым открытием, которое а сделал в Германии и которое привело меня к ссылке: с верой в Гегеля и в Гитлера — разгром неизбежен, а моя уверенность в разгроме Германии не встречала никакого сочувствия ни в каких немецких группировках, даже и в социал-демократических, не говоря уже о Гестапо.
     ... В Берлине у меня была приятельница — этакая белокурая Валькирия, в возрасте лет двенадцати. Первая Америка, на которую я напоролся в Берлине. На моем рабочем столе валялись запасы шоколада, который уже в те времена присылался из буржуазной Франции — в Берлине его было мало. Валькирия грызла плитки своими беличьими зубками и время от времени делилась со мною переживаниями, вынесенными из школы, улицы, кино и семьи. Из младенческих уст, вымазанных шоколадом, говорила какая-то истина — странная и чужая для меня. Но все-таки истина.
     Валькирия перелистывала английские иллюстрированные журналы и делилась со мной своими затруднениями в английском языке: очень трудный язык. В утешение я сказал, что русский — он еще хуже. Валькирия пожала своими худенькими маргариновыми плечиками: “Да, но русского языка нам учить не надо, а английский — очень надо”. “Почему Же надо?” “Мы, ведь, будем управлять Англией”... Младенческая истина, приобрела актуальный характер. “А Россией вы тоже будете управлять?” — “И Россией тоже, но в Россию Минна поедет; только там русского языка не будет, так что Минне хорошо, не нужно учить”... “Это все вам в школе говорят?” — “Да и в школе и в “Ха-йот” (Гитлерюгенд).
     В общем — я пошел к мамаше моей Валькирии и не слишком дипломатическим образом спросил: — что это за вздор преподают немецким детям в немецкой школе? Валькирина мамаша слегка обиделась: в немецкой школе никакого вздора преподавать не станут. Что-же касается Англии, то... впрочем, об этом мне лучше поговорить с герром директором, — отцом Валькирии и мужем Валькириной мамаши. Я поговорил с господином директором. Господин директор был несколько смущен: он не ожидал такой болтливости от своей дочки. Да, конечно, мы, немцы, стоим перед войной... Но я, лично, не должен питать никакого беспокойства: таких приличных русских, каким, конечно, являюсь я, мы немцы, обижать никак не собираемся, тем более, что вы уже живете в Германии и можете рассматриваться, как лицо, заслуживающее германского доверия...
     Я спросил: А что будет, если я все-таки вот возьму и обижусь? Господин директор недоуменно развел руками: ни у Гегеля, ни у Гитлера такая возможность предусмотрена не была... Впослеdcтвии, в годы войны, мне приходилось разговаривать в таких тонах, какие я раньше считал бы совершенно немыслимыми: захлебываясь от искреннего восторга перед своими победами, немцы искренне предполагали, что и я должен восторгаться: не было никакого намерения меня обидеть — и это со стороны людей, которые читали ведь мои книги! Еще впослеdcтвии — уже в месяцы окончательного разгрома, — мой сын, его жена, мой внук и я проделали шестьсот километров на конном возу, в февральские вьюги, но дорогам, заваленным брошенными повозками, поломанными автомобилями, непохороненными трупами; мы ночевали в десятках пяти крестьянских дворов — и ни разу — ни одного разу мы не сталкивались с желанием обидеть нас, или отказать в ночлеге нам, как русским. Но даже в конце апреля и начале мая 1945 года — за несколько дней до капитуляции, программа завоевания России стояла так же твердо, как у моей Валькирии в 1936 году. И ни один немец ни разу не предположил, что эта программа никакого восторга, с моей стороны вызывать ве может.
     Я буду просить читателя войти в мое личное положение. Я обучался в Санкт-Петербургском Императорском университете. Нас обучали по преимуществу марксизму. Но так как у русской профессуры никогда ничего собственного за душой не было, то все что нам преподавалось, было основано на германской философии истории, истории философии и истории философии права, философии морали, — все было взято из немецких шпаргалок. Душа всякого русского профессора была сшита из немецких цитат.* От моих тогдашних бицепсов эти цитаты отскакивали, как горох от стены, но общее впечатление все-таки оставалось: страна Гете и Гегеля, Канта и Шопенгауэра, Виндельбанда и Фихте — этих имен хватило бы на хороший том. Потом пришла революция. Потом пришел концентрационный лагерь у полярного круга. Из этого концентрационного лагеря страна Гете и прочих приобретала особенную заманчивость: вот там — действительно культура и вот там, наконец, создается настоящая плотина, бруствер против социалистического разлива СССР. Еще позже, после убийства моей жены, только Германия предложила мне гостеприимство и защиту. И, вот, — Валькирия...
     Я пошел к сыну. Мою беседу с Валькирией сын принял так же всерьез, как и я: “если уж двенадцатилетних девочек затаскивают на войну — то надо отсюда бежать”.
     Бежать нам не удалось — для этого надо было бы переплыть, по крайней мере, Скаггерак, для чего наших спортивных данных (“марафонский беженец”) было все-таки недостаточно.
     Когда Гитлер объявил войну САСШ, я из ссылки пробрался в Берлин и сообщил моим мой очередной прогноз: от Берлина не останется ни пуха, ни пера. Основания: САСШ продуцируют около 8 милл. авто в год, будут продуцировать какое-то соответствующее количество самолетов — словом нужно продавать мебель, пока есть немецкие дураки, готовые ее купить, и надо бежать из Берлина.
     Мебель была продана — дураки нашлись. Родители Валькирии смотрели на нас — так же, как и мы на них, — как на людей слегка спятивших с ума. “Опасность для Берлина? Налеты на Берлин? Совершеннейший вздор — разве вы не слышали что говорил Геринг?” Я ответил что-то вроде того, что и Геринг не умнее Гегеля. О Гитлере говорить не стоило. Словом — мы расстались. Прошло еще некоторое время.
     В моем ссыльном городке — в Темпельбурге — я как-то услыхал победный рев военного оркестра. Этими победными ревами был пронизан весь эфир. Я попытался свернуть в сторону, но не успел: прямо на меня сияя ревущей медью и оглушая меня барабанным грохотом пер военный оркестр. Перед оркестром, как это, вероятно, бывает во всех странах мира, катилась орава мальчишек, вооруженных палками, деревянными ружьями и всяким таким маргариновым оружием. Над всем этим стоял столб раскаленной июльской пыли, а за мальчишками и оркестром, за басами и барабанами, тяжело и грузно, в пыли и в слезах, маршировали сотни две беременных немок.
     Я видел на своем веку разные виды, но такого даже я еще не видывал. Беременный батальон маршировал все-таки в ногу, отбивая шаг деревянными подошвами — кожаных уже не было. В своих грозно выпяченных животах они несли будущее Великой Германии: будущих солдат и будущих матерей будущих солдат, будущих фюреров. Другие будущие солдаты и матери будущих солдат, семенили рядом, ухватившись ручейками то за материнскую руку, то за материнский подол. Сзади ехал скудный обоз со скудными пожитками.
     Это, как оказалось, были “шилиттерфрауэн”, по терминологии немецкого зубоскальства, — жертвы английских налетов на Берлин. Их через Темпельбург гнали в какой-то лагерь: неужели нельзя было не устраивать этого беременного парада?... Оркестр гремел что-то воинственное, вот вроде “Вир фарен геген Энгланд” или “Вир марширен... тиффер унд тифер инс руссишен Ланд”. Мужья этих валькирий, действительно. куда-то доехали и куда-то улеглись — до английского плена и до могил на русской земле. Стулья и занавески, кофейная посуда и двуспальные кровати (“мечта каждой невесты”, — как говорила немецкая мебельная реклама), — все это пошло дымом, вопия к небу и попранной философии истории. Какой-то стоявший рядом старичок восторженно обернулся ко мне: “Вот это настоящее национал-социалистическое солдатство”.
     Действительно золдатентум! Здесь ничего не скажешь! И ребят-то сколько?! Приказ ость приказ: приказаио было рожать. В других странах идет пропаганда рождаемости, дают премии — п ничего не выходит. Здесь достаточно было приказа. Мы — народ без пространства — Фольк оне Раум. Нам нужны новые территории. А для того, чтобы заселять эти новые территории — нам нужны новые солдаты. Логики немного — но есть приказ.
     Я стоял в состоянии некоторого обалдения, пришибленный чувством жути, жалости и отвращения. Тяжкие животы, тяжко плыли мимо меня. держа равнение и шаг. И, вот,, сзади, в хвосте колонны, я заметил мою Валькирию. На своих маргариновых руках она несла еще какое-то потомство. Мать. шла рядом, грузно колыхаясь еще одним “будущим Германии””. Я подошел и помог. От Валькирии я узнал, что дом, в котором мы жили — Фриденау, ШТирштрассе 16 — перестал существовать. Перестала существовать н мебель, которую соседний д-р Фил купил у меня за двадцать тысяч марок Берлин почти разбит. Муж Валькирии - старшей куда-то мобилизован и исчез в глубине русской земли — попал в плен. Словом, как будто я оказался прав... Но обе Валькирии смотрели непоколебимо:
     “А мы все-таки победим...”
     Я их больше не видал. Не думаю, чтобы обе они успели бы и смогли бы удрать из Померании самостоятельно, вероятно, их выселили поляки. Думаю, что и сейчас они стоят на прежней точке зрения:
     “А мы все-таки победим! Если не во Второй Мировой войне, так в Третей.”
     Так говорят уже сейчас, летом 1946 года. Но так говорили и в конце Первой Мировой войны. В советском историческом журнале “Дела и дни”, издания 1921 (двадцать первого!) года, кн. 2, — помещена статья русского проф. Е. Тарле, посвященная памяти знаменитого немецкого историка Шимана. В этой статье проф. Тарле пытается, в частности, резюмировать психологию Второго Рейха. Заметьте: статья написана за 12 лет до рождения Третьего Рейха. Вот это резюме:
     “Германия — единственная защитница европейской цивилизации. Германия — истинно свободная страна, нашедшая секрет гармонического соединения независимой личности с крепким государственным авторитетом и с господcтвом законности. Германия свежа и полна сил. Ее народ проникнут нравственными началами. Ее армия — сильнейшая в мире. Германский дух призван оздоровить весь род людcкой. Вильгельм Второй — истинный дар Провидения, ниспосланный Германии, н все народы мира завидуют немцам в этом отношении: In Grunde genommen beneid en sit uns alle um ihm”.
     Проф. Тарле приводит и точную справку: “Эта невероятная фраза взята из “Крейц Цейтунг” от 18 июля 1913 года”. И продолжает свое резюме:
     “У руля Германии стоит незаменимый, неподражаемый, неошибающийся кормчий, твердо исполняющий свое обещание повести Германию “навстречу великому будущему” — “Den herrlichen Tagen fuhre ich euch ent gegen”. Германия (или Австрия) делает известный шаг, посылает “Пантеру” в Агадир пли присоединяет Боснию н Герцеговину, требует отставки Делькассе или, наконец, шлет ультиматум Сербии, — все эти шаги непреодолимы и непреложны, как закон природы, не подлежат критике или оспариванию. Если Англия или Франция, или кто другой собрается протестовать, то вот именно этот протест и есть преступное втягивание Европы в войну, игра с огнем, недопустимое бряцание оружием”... “В конце 1913 года Шиман начинает сознательно готовить германское общественное мнение к возможности войны с Францией и Россией. Все обстоит благополучно: Англия не выступит, это известно из самых достоверных, самых непререкаемых, самых официальных источников. А без Англии— карты России и Франции биты, биты в восемь недель, согласно плану, выработанному начальником берлинской академии генерального штаба генералом фон Шлиффеном”..
     Если вы вспомните речи Геббельса, то вы увидите: между фразеологией Первой Мировой войны и идеологией Второй — разница очень несущественная. Геббельс императора Вильгельма, конечно, не говорил о социализме — при Гогенцоллернах это было бы несколько неудобно. Но социал-демократическая фракция была самой крупной фракцией в германском парламенте — и социалисты благословили войну 1914-1918 года так же, как они вызвали войну 1939-45. Тогда, как и сейчас, Германия была единственной страной, нашедшей секрет гармонии между личностью и государством. Была та же сильнейшая армия в мире, то же великолепное будущее, тот же непогрешимый фюрер и те же результаты. Разница только в том, что во время Вильгельма-Шимана все это было все-таки неизмеримо приличнее, чем во времена Гитлера-Геббельса. Но все это уже было Может быть,. начатки всего этого можно найти в “Песне о Нибелунгах” — этой грандиозной эпопеи бессмысленной ненависти и бесконечной резни.
     

Оглавление

Следующая глава "РУССКОЕ СЛОВОБЛУДИЕ"