РУССКОЕ СЛОВОБЛУДИЕ

     Я склонен утверждать, что Гитлер на Германию не с неба свалился, точно так же, как Сталин — на Россию: оба они есть продукты известного исторического процесса. А исторический процесс, путем очень нехитрой техники, подбирает тех людей, какие наилучше приспособлены именно для него. Техника не хитра: миллионы преторианцев победоносной революции всегда имеют выбор между Сталиным и Троцким, Гитлером н Ремом, между десятками остальных кандидатов в гениальнейшие, еще не дошедших до последнего забега. Идет жесточайший естественный отбор: непригодное вырезывается. Остаются люди, с наибольшей полнотой выражающие вожделение победителей. Победители идут за тем, кто обещает все 100% — и уж, конечно, не через 500 лет. Вырезываются все те, кто ста процентов все-таки стесняется и кто не обещает земного рая к завтрашнему восходу солнца. Гитлер есть такое же полное выражение германского социализма, как Сталин — русского. Самая существенная разница заключается в том, что Гитлер пришел к власти, как по маслу. Ленину и Сталину — пришлось перешагнуть годы гражданской войны и десятилетия восстаний. Или, иначе: Гитлер органически вырос из прошлого всей страны, Ленин и Сталин выросли из своеобразного развития одного только слоя. Гитлер нашел страну, спаянную безусловным единством. Ленин натолкнулся на страну, восставшую десятками фронтов — от, скажем, Деникинского до, скажем Власовского. Над всей гитлеровской эпопеей веет мрачный дух Нибелунгов, и заключительный аккорд Второй Мировой войны с потрясающей степенью точности повторяет последнюю песнь героев, пьющих кровь своих друзей, гибнущих до последнего, — только, чтобы золото Рейна не досталось никому.
     
     Гимназисты XXI века будут зубрить историю русской революции, — как классический пример великого духовного подъема, жертвенности и святости, любви к ближнему своему и вообще “свободы, равенства и братства.” — Консьержери, Гестапо, ГПУ. Точно так же, как мы зубрили историю французской. Будут открыты или сфабрикованы бренные останки Гитлера и Сталина и над их гробницами будут развиваться знамена Дахау и Соловков. Американские туристы, — если они к этому времени еще уцелеют, — будут приезжать в Берлин и Москву и на собственные деньги вздыхать о великом европейском прошлом. Почему нет? В парижском Пантеоне и до сих пор покоятся мощи французского Гитлера — Наполеона Первого. Чем был он хуже Гитлера? Так же завоевал Европу для такого же нового революционного порядка, налагал такие же контрибуции, так же грабил художественные совровища Италии и России. Лувр есть великий памятник великого грабежа. Так же убивал пленных и кончил приблизительно тем же — походом на Россию. Правда, времена были черно-капиталистические, Наполеона не повесили, Россия отказалась даже и от репараций, истребление людей не носило все-таки такого звериного характера, как сейчас, в дни прогресса и социализма. По совести говоря, мне трудно понять “прекрасную Францию”: можно ненавидеть Гитлера, но тогда не стоит тратить денег на Пантеон и времени на воспоминание об Аустерлице. Не следует также придерживаться учения того первого автора трудов по этической философии, который считал хорошим всякого вождя, укравшего чуясую корову и плохим всякого укравшего мою собственную. После столетия полных собраний сочинений, посвященных всяческой философии и всяческой этике, мы, невидимому, вернулись к исходным заповедям готтентотизма. Возвращается ветер на круги свои и осел на блевотину свою. Так вернулись и мы-
     В силу всего этого нетрудно преdcтавить себе будущие учебники истории русской революции. Но пока они еще не написаны, пока смрад могил, в которых полузарыты около ста миллионов людей, еще не заглушен благоуханиями исторической науки и не завален профессорскими гонорарами, — нужно все-таки установить некоторые основные факты.
     В данном случае, самый основной сводится к тому, что одна и та же социальная доктрина, выросшая из одного н того же источника, создавшая один и тот же государственный строй — в Германии сплотила нацию в один монолит, а в России раздробила нацию, по меньшей мере. на два совершенно непримиримые лагеря: просоветский н антисоветский. Относительный вес того и другого можно оценивать по-разному. Но, во всяком случае, три миллиона старой русской эмиграции покинули пределы СССР — (или — им удалось покинуть пределы СССР), и около пяти миллионов новой русской эмиграции поело 1945 года не хотели вернуться в СССР. Восемь миллионов взрослых людей, не желающих вернуться на родину — это все-таки не невесомая величина.
     Это явление не подлежит никакому добросовестному сомнению. Дальше начинается ряд явлений, противоречащих общепринятым мнениям. Но мы, сидя в голодной и окровавленной дыре Европы, может быть, вправе пересмотреть те общепринятые мнения, которые! нас вели и которые нас привели сюда. В частности и те мнения, которые нас привели к Ленину и Сталину.
     Я все-таки начну с общепринятого мнения о том, что русская интеллигенция характеризуется, как “беспочвенный”, “оторванный от народа” образованный и революционно-настроенный слой. “Оторванность от народа”, “пропасть между народом и интеллигенцией” составляла предмет вековых ламентаций русской интеллигенции и сочувственного недоумения — иностранной. У исторической колыбели русской интеллигенции лежит одна из величайших фальшивок мировой истории.
     К этой теме я вернусь в конце этой книги. В данный момент меня интересуют различия в ходе русской и германской социальных и социалистических революций. Обе революции были подготовлены обеими интеллигенциями, но в Германии немецкая интеллигенция выросла из традиции народа, была органически продуктом своеобразного развития страны. Русская интеллигенция была “беспочвенной” и “оторванной” и. следовательно, если и выражала собою какую-то традицию, то, во всяком случае, — односторонне и уродливо. Откуда же взялся этот культурный слой, лишенный почвы?
     Россия пережила самую тяжелую историю в мире. М-р Буллит в своей книге констатирует это с достаточной степенью точности. Это была история сплошной и голой борьбы за физическое существование. Эта. борьба окончилась победой. Были разгромлены и добиты окончательно в последовательном порядке: монгольская империя, турецкая империя. польское королевство, швеdcкое королевство, Наполеон и уже в наши дни — Гитлер. Народная психика прошла совершенно своеобразную школу и выработала совершенно своеобразный государственный строй: русская монархия, в частности, НЕ соответствует содержанию соответствующего европейского термина.
     Внешняя история Московской Руси заканчивается полным разгромом двух опаснейших противников России: монгольских орд — на востоке и шляхетской Польши — на западе. Наступает некоторая относительная передышка — семнадцатый век, в котором московское дворянство — слой созданный для организации вооруженной защиты страны — пытается использовать свою организацию для захвата власти НАД страной. Это ему и удается в эпоху так называемых петровских реформ — в эпоху “европеизации” России.
     При жизни Петра Первого и в течение первых сорока лет после его смерти — “европеизация” закончена. Рядом последовательных законов разгромлены парламент, самоуправление, церковь, купечество. Крестьянство переведено в состояние крепостных рабов.,^*
     Разгромлена так же и наслеdcтвенная монархия — заклятый враг русской аристократии.
     В допетровской Руси крестьянин был лично свободным и равноправным членом национального целого. Был свой “габеас корпус акт”, были сельское и гороdcкое самоуправление, были всероссийские съезды этого самоуправления, был парламент — и вообще бессвязная, органически выросшая, неписаная “конституция” старой Москвы в изумительной степени напоминает сегодняшнюю конституцию Англии: ничего но написано, а все держится на традиции.
     Эпоха Петра — сам Петр был тут более или менее не при чем ликвидирует все это. Начинается “европеизация”, по не по демократическому образцу Англии, а по феодальному образцу Польши. Возникает принципиально новый для России и принципально для России неприемлемый рабовладельческий слой, лишенный каких бы то ни было обязанностей по отношению к государству. Страна отвечает пугачевским восстанием и почти непрекращающейся гражданской войной около каждой помещичьей усадьбы. Новое дворянство удовлетворило свою “похоть власти”, как бы об этом говорит историк Ключевский. Но оно осталось в полном одиночестве. Органические связи оказались порванными. Польско-швеdcко-голланdcкая культура скользит по поверхности нации, демократической в самих глубинных своих инстинктах и служит только одному: дальнейшему отделению белой кости от черной кости и голубой крови от красной — рабовладельцев от рабов. Русский образованный слой оказывается оторванным от всех корней национальной жизни. Он ищет корней заграницей и вот тут-то начинаются шатания из стороны в сторону — от Лейбница к Руссо, от Вольтера к Гегелю и от Фурье к Марксу.
     Я приведу несколько, может быть, поверхностную, но очень уж наглядную иллюстрацию: военная форма армии старой Москвы была создана веками и соответствовала и климату, и пространствам. Петербургская Империя заводила кивера и лосины, башмаки с пряжками и мундиры со всякими отворотами — пока, в конце XIX века, армия не вернулась к тем же московским стрельцам: сапоги, штаны, рубаха и папаха — ибо все, это соответствует климату. Кивер очень декоративен, но при тридцатиградусном морозе папаха все-таки лучше. Башмаки с пряжками, может быть, красивее, но если вам нужно пятьсот верст месить болото, то сапоги удобнее. Идейное обмундирование несколько менее наглядно, но Гегель точно так же не соответствовал русским мозгам, как кивер. Однако, на вооружении русской интеллигенции, кроме Гегеля и кивера, не было ничего. И эта интеллигенция так и осталась: неприкаянной и неприемлемой. Она оборвала органические корни и. как перекати поле. поддавалась влиянию любых ветров — только бы они шли из-за границы.
     Я привел живой пример Ивана Бунина. Отец его был свирепым крепостником — с гаремом, борзыми, нагайками и прочим. Реформа Гили революция?) Александра, Второго подорвала и экономические корни дворянства. Ивану Бунину уже временами и есть было нечего. Он идет в марксизм и в революцию. От революции он идет в реакцию и эмиграцию. В эмиграции он меняет социалистическую платформу на монархическую. монархическую на либерально-республиканскую и либерально-республиканскую — на советскую. Можно предположить, что все это делалось искренне. Но можно этого и не предполагать.
     Русская интеллигенция была. по-видимому, самой образованной в мире. самой “европейской” — редкий из русских интеллигентов не умел читать, по крайней мере, на двух-трех иностранных языках. И из всех этих языков пытался сконструировать себе, “мировоззрение” с наибольшей полнотой соответственно последнему крику интеллектуальной моды. Но все это было поверхностно, как кожная сыпь. Пришла она,, великая и бескровная, долгожданная и давно спланированная и тут начались вещи, никакой теорией не предусмотренные. Русская молодежь в феврале 1917 г. была социалистической почти сплошь. Через год именно эта молодежь пошла в Белые армии всех сторон света. Низы русской интеллигенции были социалистическими почти сплошь — и через год начался их великий исход из социалистического отечества в капиталистическую заграницу. Разум и инстинкт оказались оторванными друг от друга. Но и в переломный период истории взял верх инстинкт, во всяком случае, у подавляющего большинства. И вся столетняя философия русской интеллигенции оказалась тем. чем она была все эти сто лет: словесным блудом и больше ничем.
     Беременный батальон, маршировавший по улицам Темпельбурга, был и жутким и жалким зрелищем. Но в нем все-таки было нечто внушающее уважение: последовательность. Вера, пережившая даже и последние подвалы Имперской Канцелярии, пережившая даже и Нюрнбергский процесс. Это очень мрачная вера — тема для будущей Песни о Нибелунгах. Это — трагедия, но это все-таки не фарс. История русской интеллигенции была. в сущности, сплошным фарсом, который только благодаря истинно невероятному стечению обстоятельств привел ко всероссийской катастрофе. А вместе со всероссийской и ко всемирной. Я не знаю, подозревают ли Томмн и Сэмми, что Второй Мировой войной они заплатили именно за успех русской революции? Думаю — и не подозревают. Но именно в русской революции Гитлер увидал “Перст Божий”, указующий ему на “пустое пространство на востоке” — на Россию, ослабленную революцией, на самый подходящий момент для войны.
     Товарищ Сталин заключил с Гитлером договор о дружбе я дал полный простор всем перстам таинственного гитлеровского Провидения. Кто мог предположить такое антраша со стороны русской интеллигенции?
     Беременный батальон был, конечно, символикой. Была символика и в русской революции.
     Лекционный зал в русской провинции, в 1908 году, в промежутке между двумя революциями: 1905 и 1917 года, а также и между двумя войнами: Русско-Японской и Русско-Немецкой. Заезжий из Петербурга профессор читает лекцию о земельном вопросе, о социализме и о том, почему и как нужно доделывать революцию, недоделанную в 1906 году. Зал наполнен, по преимуществу, молодежью, а так как высших учебных заведений в городе нет, то молодежь преdcтавительствуют. главным образом, гимназистки и гимназисты, а также то своеобразное племя тогдашней русской молодежи, которое именовалось “экстернами” — вот вроде меня. Экстернами были ребята, готовившиеся к аттестату зрелости и лишенные возможности посещать гимназию. Низовая русская интеллигенция была бедна, как социалистическая мышь. и мне приходилось, с пятнадцати лет, зарабатывать свой хлеб и “экстерничать” - был и такой глагол. Странным образом — “экстерны” был” наименее революционной частью молодежи...
     Итак: профессор поучает, а мы, молодежь, поучаемся у профессора. Теперь много-много лет спустя, я знаю совершенно твердо, документально, бесспорно, абсолютно, что профессор врал. Я не хочу сказать: ошибался, увлекался, “тенденциозно освещал факты” и прочее в этом роде. Нет, он просто врал. Врал сознательно п обдуманно, для вящей славы той революции, от которой он сам же сбежал лет двенадцать спустя. Но он был так знаменит, так глянцевит, так красноречив, его главу украшала такая львиная грива, что даже в мою крестьянско-футбольную душу закрались сомнения: а черт его знает — все-таки ему, виднее... Даже и сейчас, много-много лет спустя, я иногда предаюсь искреннему изумлению: как это не нашлось никакого суда, который притянул бы к ответу этих ученых носителей органов усидчивости и органы усидчивости — тоже. Наш мыслитель В. Розанов предлагал профессоров пороть, утверждая, что “умные из них на это не обидятся, а на остальных не стоит обращать внимания” (“Опавшие листья” ). Я думаю, что обиделись бы даже и умные, но не к этом дело. Дело в том, что должен быть, наконец, какой-то общественный, гласный, открытый суд, который меня, среднего человека, должен защищать хотя бы от заведомого вранья, как соответствующий закон охраняет oт торгового обмана. Почему торговля идеями должна быть поставлена хуже, чем торговля маслом или маргарином?
     Такого суда не было, а исторический суд еще не пришел. Профессор говорил нам о крестьянском малоземельи, — что было правильно, и о колоссальных запасах земли у государства, — что было тоже правильно. Не сказал только того, что государственная земля лежит у полярного круга, в средне-азиатских пустынях и в прочих таких местах. Говорил о “частном землевладении”, что тоже было правильно, но не сказал о том. что большая половина этого “частного землевладения” давно стала крастьянской. Говорил о помещичьем землевладении, но не сказал того, что дворянская земля переходит в крестьянские руки со скоростью около трех миллионов десятин в год. Приводил в пример Северо-Амернканские Соединенные Штаты, где государство образовало огромный земельный фонд для переселенцев (“Сэттльмент”), но не сказал того, что в CACIII населенность земледельческих штатов была равна 10-30 человекам на кв. км., в северных штатах даже 1-3 человека на кв. км. У нас Приволжские губернии имели 80 человек на кв. км. И что во всей России 48% всей ее территории находятся в поясе вечной мерзлоты — на глубине больше метра не оттаивает никогда. Профессор долгое время провел в САСШ и не напомнил нам, молодежи, что за все время своего государственного существования САСШ не знали ни одного иностранного нашествия, а нас регулярно жгли до тла то татары, то поляки, то немцы, то французы. Вообще же профессор призывал, конечно, к революции. И мы, молодежь, мы, юные, честные и жертвенные, мы, не погрязшие в мещанстве и косности, мы должны выше и выше вздымать знамя великой и бескровной социалистической Революции.
     И, вот, в зале чей-то крик: “казаки”! Казаков, во-первых, не было. а. во-вторых, быть не могло — было время полной свободы словоблудия. Одна секунда, может быть, только сотая секунды трагического молчания и в зале взрывается паника. Гимназистки визжат и лезут в окна — окон было много. Гимназистами овладевает великий революционный и героический порыв: сотни юных мужественных рук тянутся к сотням юных женственных талий: не каждый же день случается такая манна небесная. Кто-то пытается стульями забаррикадировать входные двери от казачьей кавалерийской атаки. Кто-то вообще что-то вопит. А профессор, бросив свою кафедру, презирая все законы земного тяготения и тяжесть собственного сана, пытается взобраться на печку...
     Я почему-то и до сих пор особенно ясно помню эту печку. Она была огромная, круглая, обшитая каким-то черным блестящим железом, вероятно, метра три вышиной и метра полтора в диаметре: даже я, при моих футбольных талантах, на нее влезть бы не смог. Да и печка не давала ответа ни на какой вопрос русской истории: если бы в залу действительно ворвались казаки, они сняли бы профессора с печки. Положение было спасено, так сказать, “народной массой” — дежурными пожарными с голосами иерихонской трубы. Все постепенно пришло в порядок: гимназистки поправляли свои прически, а гимназисты рыцарски поддерживали их при попытках перебраться через хаос опрокинутых стульев. Соответствующий героизм проявил, само собою разумеется, и я. Но воспоминание об этом светлом моменте моей жизни было омрачено открытием того факта, что некто, мне неизвестный сторонник теории чужой собственности, успел стащить мои первые часы, подарок моего отца в день окончательной ликвидации крестьянского неравноправия. Должен сознаться честно: мне по тем временам крестьянское равноправие было безразлично. Но часов мне было очень жаль: следующие я получил очень не скоро. Потом выяснилось, что не я один “жертвой пал в борьбе роковой”, — как пелось в тогдашнем революционном гимне. Не хватало много часов, сумочек, брошек, кошельков и прочего.
     Много лет спустя я узнал, что профессор скончался в эмиграции. Мне было очень жаль, я бы с ним поговорил и мог бы дать, так сказать, заключительный штрих к этой символической картинке. Вот, в самом деле, “жертвенная” молодежь, убеленный органами усидчивости профессор, пропаганда “низвержения” и революции, — и зловещие люди, кинувшие крик: “караул, реакция!” Паника и в панике зловещие люди опытными руками шарящие по вместилищам чужой собственности. Профессор кидается на печку (эмиграция), гимназисты спасают своих юных подруг, но, к сожалению, пожарные в настоящей истории так до сих пор и не проявились: профессор помер на печке, крестьянское равноправие сперто вместе с моими часами, гимназисты погибли на фронтах гражданской войны, а зловещие люди и до сих пор шарят своими опытными руками по всему пространству земли русской — собираются пошарить и по всему земному шару.
     Революционная деятельность профессора кончилась фарсом. Революционный фарс русской интеллигенции кончился трагедией. Да и сейчас, перековка проф. Бердяева, бывшего марксиста, бывшего либерала, бывшего богоискателя, бывшего атеиста, бывшего монархиста и нынешнего сталиниста — это все-таки фарс.
     В истории германской революции фарса нет. В сущности, здесь все безвыходно трагично, как безвыходно трагична Песня о Нибелунгах и теория Долыптоса, который один помешал великому народу выполнить свою великую миссию в этом так плохо, не по-немецки, организованном мире. Не следует принимать всерьез социал-демократических бонз, ныне суетящихся у своего нового Беамтентум, кое-что подрабатывающих и бьющих себя в девственные свои груди. Придет время — снова будут вопить “зиг-хайль” и они — Вильгельму Третьему пли Адольфу Второму — это ведь более пли менее все равно. Снова станут во фронт капралу и потом опять будут говорить: мы только исполняли приказ. И никогда не смогут понять, что есть приказы, которых выполнять нельзя. Они не полезут на печку и не уйдут в эмиграцию. Они снова будут маршировать беременными батальонами в крови и в слезах — все-таки будут готовить новую, уже окончательно-окончательную победу.
     Здесь, а не в двух или двадцати двух пунктах, лежит основное различие между двумя революциями, родившимися из общего социалистического лона. И, как мне кажется, есть общность, далеко выходящая из рамок формальной структуры государства: один вождь, одна партия, один план, и прочие показатели тоталитаризма. Есть, как мне кажется, нечто более общее и более страшное.