Глава пятая

Гусары полковника Юрковского блестяще выполнили задачу по имитации атаки Лёбау.

Французы поверили в то, что Русские продолжают наступление всеми силами, и корпус Бернадота продолжил отход в направлении Торна.

Елизаветградский гусарский полк продолжал выполнять роль чуть ли не всего Русского авангарда, и должен был имитировать эти действия до тех пор, пока противник не обнаружит обман. Только тогда предписывалось уходить на соединение с главными силами Русской армии.

К вечеру первого дня движения к Торну по следам отходящего корпуса Бернадота в небольшой свите командира полка появился незнакомый подполковник. Поручик Теремрин, возможно, и не обратил бы на него внимания, поскольку был постоянно впереди. Но подполковник вечером прискакал к нему, когда сотня располагалась на отдых после жаркого боевого дня.

Это был высокий, статный офицер лет сорока, причём, явно не гусарской закваски. Во всех движениях, в манере говорить чувствовались высокая внутренняя культура, такт, но в тоже время обращали на себя внимание жёсткость и твёрдость во всём, что касалось дела.

В течение дня он дважды уже успел побывать в сотне Теремрина, очень кратко опрашивал пленных, а иногда и жителей только что занятых населённых пунктов. Он словно искал кого-то или что-то. Но, судя по всему, не нашёл того, чего искал. И вот вечером он попросил Теремрина уделить ему время для серьёзного разговора. Памятуя о распоряжении полковника Юрковского оказывать этому офицеру всяческое содействие, Теремрин с готовностью согласился.

Отъехали в сторонку, остановились на опушке небольшой рощицы. Ординарцы удалились на почтительное расстояние, чтобы не мешать беседе.

- Подполковник Ивлев, - представился офицер и уточнил: - Ивлев Василий Степанович. Можете называть меня по имени и отчеству.

- Поручик Теремрин…

- Да, да, знаю, - сказал Ивлев. - Знаю, Николай Дмитриевич, знаю о вас всё и даже больше того, что вы сами о себе знаете.

Теремрин с удивлением посмотрел на подполковника, поражённый загадочной фразой.

- Вы удивлены? Не удивляйтесь. Я служу у Барклая-де-Толли.

В ту пору, хоть и не очень широко, но было известно, что Михаил Богданович Барклай-де-Толли, кроме своих конкретных обязанностей командира корпуса, серьёзно занимается вопросами разведывательного характера, поговаривали даже, что тем самым он выполняет особое распоряжение всесильного Аракчеева.

Теремрин промолчал, хотя и не могло не удивить то, что его персона стала предметом какого-то особого интереса. Он ждал пояснений, и Ивлев не стал долго испытывать его любопытство:

- Именно я сделал всё для того, что бы ваш отец смог как можно быстрее забрать вас из семьи немецких колонистов, в которой вас оставили, полагая уже безнадёжным. Я ведь негласно сопровождал вашего отца в той поездке. В мою задачу входило определить, насколько могло повредить делу ваше пребывание в доме так называемого немецкого колониста. То, что оставили вас именно в той семье, представьте, было сущей случайностью, а вот то, что семья эта оказалась на театре военных действий, случайностью не было.

- Я вас не понимаю, - проговорил Теремрин. - Я ничего не могу понять. Ведь меня оставили по решению Великого князя Константина Павловича…

- Представьте, Великий князь даже не предполагал, что под видом немецкого колониста скрывался хорошо законспирированный наш агент, внедрённый в те края ещё Светлейшим Князем Потёмкиным, который был великим мастером ведения разведки, - пояснил Ивлев. - Чтобы вам было понятнее дальнейшее, я вам поведаю предысторию, которая тайной ныне уже не является. Хотите послушать?

- Да, конечно. Но прежде мне хотелось бы узнать, где сейчас семья колониста?

- Вы хотите сказать, где его дочь Тюри?

- Да, именно так! - с надеждой воскликнул Теремрин и весь обратился в слух.

- И всё же начнём по порядку. Вперёд не будем забегать. Мне довелось побывать у Курта Зигфрида - таково было официальное имя агента - восемнадцать лет назад, во время осады Очакова. Я обеспечивал прикрытие одной удивительной по дерзости разведывательной операции князя Потёмкина. Для успешного штурма турецкой крепости Потёмкину были просто необходимы планы подземных минных галерей, которыми опоясали Очаков французские инженеры. Он знал, что все эти планы хранятся в военном министерстве Франции, в Париже. Кроме того, Светлейший чувствовал, что во Франции назревают серьёзные события, что там пахнет революцией, и стремился выяснить планы французского министерства иностранных дел по отношению к России. Революции революциями, а политика западноевропейских стран неизменно оставалась враждебной по отношению к нам. И вот однажды в лагере под Очаковом, во время обеда, на котором присутствовали и австрийский военный агент в России принц де Линь, и кажется даже французский посланник граф Филипп де Сегюр, Светлейший во всеуслышание заявил:

"Сказывают, в Париже шьют модные башмачки для прекрасных дам. Так вот, ехать вам, подполковник Боур, - обратился он к своему адъютанту, - в Париж за башмачками для Прасковьи Андреевны Потёмкиной".

- Кто эта Прасковья Андреевна? Ведь Светлейший не был женат, - поинтересовался Теремрин, заинтересованный рассказом, но мало пока понимающий, какое всё это имеет отношение к тому, что волновало его в тот момент особенно остро - к дочери Русского агента, скрывавшегося под именем немецкого колониста.

- Жена внучатого племянника Светлейшего генерал-поручика Павла Сергеевича Потёмкина, командовавшего в то время Кавказским корпусом. Ну, а почему она оказалась в лагере под Очаковом, не наше с вами дело. Боур выехал. План был гениален. Боур должен был развеселить Французскую публику столь причудливым заданием Светлейшего князя, о коем и так в Европе рассказывали небылицы. О небылицах и сплетнях Григорий Александрович знал. Он рассчитывал, что история с башмачками будет отнесена на счёт очередной его причуды и станет достаточно благовидным предлогом поездки его адъютанта в Париж. Главной же задачей Боура были планы подземных минных галерей и документы министерства иностранных дел, которые он должен был достать через агентуру Потёмкина в Париже и немедленно доставить в лагерь под Очаков.

- Но при чем же здесь Курт Зигрфрид? Он жил в Париже? - спросил Теремрин.

- Нет, - возразил Ивлев. - В Париже всё было организовано другими людьми. Там даже водевиль сочинили о том, как предводитель армии, готовящейся к штурму, думает не о штурме, а об ублажении прекрасных дам. Боур всё выполнил, и тайно выехал из Парижа именно в тот день, когда состоялась премьера водевиля, где его ждали как почетного гостя и зрителя. Но Светлейшего никогда нельзя было упрекнуть в том, что он недооценивал противника. И на сей раз он не исключал того, что в Париже могут хватиться пропажи, и организуют погоню, чтобы вернуть документы. А потому организовал операцию прикрытия. По его распоряжению и уже совсем не открыто, а тайно, под видом путешественника, я выехал в Западную Европу с задачей встретить Боура в условленном месте и далее везти добытые им документы особым маршрутом. Остановился я как раз в доме Курта Зигфрида и жил там некоторое время, осматривая окрестности, бывая в знатных домах и демонстрируя полное презрение к политике и ко всему, что касается военных событий в России. В Европе было спокойно, Европа доживала последние мирные годы.

- Вы жили в доме, в котором двенадцать лет спустя…

- Да, да в том доме, где вы победили смерть, благодаря несравненной вашей возлюбленной, Тюри, - подтвердил Ивлев. - А тогда, когда я жил там, ей было лет семь-восемь. Но я помню это милую и очень добрую душою крошку. В назначенный час я тайно получил от Боура документы, надёжно спрятал их, выждал ещё некоторое время, чтобы убедиться, что слежка отсутствует, а потом уже спокойно повёз их в лагерь. Впрочем, предосторожности оказались излишними. Французы хватились пропажи, когда и Боур и я были уже в лагере под Очаковом. Не имея возможности вернуть документы, они умолчали об их пропаже, но раструбили об очередной причуде Светлейшего князя.

- Но что же Тюри?

- Вот теперь мы подошли к самому важному моменту этой истории, - сказал Ивлев. - Дело в том, что у Курта Зигфрида есть доброе Русское имя, которое пока ещё не настало время назвать.

- Так значит Тюри Русская! - радостно воскликнул Теремрин.

- Наполовину. Но она об этом не знает, как не знала и её мать о том, кем на самом деле был Курт Зигфрид.

- Но где же они теперь и что с ними?

- Именно это я и должен установить. Дело в том, что, как я уже говорил, вас совершенно случайно оставили в их доме. Когда об этом узнали в Петербурге, те люди, которые отвечали за связь и взаимодействие с Куртом Зигфридом, пришли в ужас - ведь то, что вы остались у них, привлекало к ним лишнее внимание. Но, казалось бы, всё обошлось. Я был сторонником того, чтобы за вами ехал ваш отец, поскольку он боевой генерал, никак не связанный с разведкой. Французская разведка не могла его заподозрить ни в чём. Но после Аустерлица обстановка поменялась. Нам необходимо было получать сведения о том, что происходит непосредственно в Пруссии: готова ли она к отражению нашествия Наполеона, не переметнётся ли прусский король на его сторону. Перенацелили мы на Пруссию и Курта. Он переехал вместе со всей своей семьёй в Восточную Пруссию.

- Не может быть? Они теперь где-то здесь?

- Должны быть здесь… И он, и его супруга, и дочь с маленьким, пятилетним сыном, - подтвердил Ивлев.

- С сыном? - переспросил Теремрин. - С пятилетним сыном? Она что же, замужем?

- Нет, и никогда не была. Ребёнок родился после вашего отъезда, Теремрин. Родился через положенный для такого события срок.

- Не может быть, - проговорил Теремрин.

- Не может? - переспросил Ивлев, пытливо посмотрев на него.

- Может, - признался Теремрин, и румянец на щеках выдал бы волнение, если бы уже не сгустились сумерки. - Но где же они, где? Где Тюри? Где? - он не решился сказать "сын" и проговорил, - Где же мальчик? - и только после паузы прибавил: - Где мой сын?

Ивлев молчал.

- С ними что-то случилось? - испуганно спросил Теремрин.

- Если бы я мог знать, - вздохнув, молвил Ивлев. - Связь прервалась. У нас была весьма сложная система связи. Впрочем, это к делу не относится, да и не подлежит разглашению. Последняя весточка пришла отсюда, из этих мест, из Лёбау.

- Из Лёбау?

- Да, но там никаких следов. Где они теперь? Может быть, в Торне, а, может, в Янково, где сейчас собираются наши корпуса, или в Алленштейне, где сосредоточиваются французские силы? Или в Прейсиш-Эйлау?

- Я могу включиться в поиск?

Ивлев некоторое время не отвечал. Затем, молвил:

- Поиск вести нелегко. Связь утрачена, а потому лишь я могу её восстановить. В последнем донесении Курт сообщил, что раздобыл очень важные документы. Я должен встретиться с ним, поскольку он знает меня лично. Что же касается вас, то, - Ивлев сделал паузы, - впрочем, поговорим об этом позднее. Есть надежда, что Курт Зигфрид не раскрыт. Но если французской контрразведке удалось раскрыть его, они могут выйти на вас. Во всяком случае, не исключено, что попробуют какую-то комбинацию. Как знать, может быть, их в своё время заинтересовало то, что Русский офицер, сын известного боевого генерала был оставлен в семье именно этого немца.

- Завербовать что ли попытаются? Это безполезно, - сказал Теремрин.

- Подобное было бы слишком примитивно. Но как-то использовать вашу связь с Тюри, ваше желание найти её и увидеть, могут. Ведь на Западе зачастую судят о нас по себе, на продажном Западе, порой, считают, что и у нас всё продаётся. Я не исключаю, что на вас могут выйти с какими-то предложениями, а потому я и решил раскрыть перед вами все тайны, - сказал Ивлев. - Может случиться, что, к примеру, Тюри узнает каким-то образом, что вы находитесь здесь, в армии, и предпримет попытку заявить о себе. Одним словом, будьте готовы к неожиданностям.

После паузы, он проговорил:

- И последний вопрос. Скажите, ваше отношения к Тюри не изменились? Вы не остыли к ней?

- О нет, что вы… Особенно теперь, когда я узнал, что она - Русская.

- Да, её отец из знаменитого, правда, обедневшего дворянского рода. Но, всему своё время. Я и так злоупотребил вашим временем, ведь у вас в подчинении люди, которые требуют внимания. Я буду при Юрковском. Честь имею, - и Ивлев поскакал прочь, сопровождаемый точно выросшими из земли своими ординарцами.

Теремрин вернулся к своей сотне. Гусары разводили бивачные костры. Старались каждый за пятерых - сохранялась необходимость в дезинформации противника. Нужно было заставить корпус Бернадота продолжать движение к Торну, чтобы удалить его от главных сил французской армии на возможно большее расстояние.

На душе было не спокойно. То, что он узнал от Ивлева, с одной стороны вселило надежду на встречу с Тюри, с другой, вызвало тревогу за неё и за того мальчугана, о существовании которого он узнал только что и который был его сыном.

Глава шестая
ПЕРЕД БИТВОЙ

На сражение под Янковом не решились ни русские, ни французы. Наполеон был поражён тем, что Русские корпуса каким-то чудодейственным способом вышли из-под планируемого Бертье сокрушительного удара и сосредоточились для его отражения. У французов же к месту соединения не успели подойти корпуса Нея и Бернадота.

Генералы Тучков, Багратион, Дохтуров, начальник артиллерии генерал Резвой убеждали Беннигсена, что необходимо использовать численное преимущество, но тот предпочёл сменить нерешительные наступательные действия, которые вёл до сих пор, на решительное отступление к Кенигсбергу. Начался ненавистный для Русских войск отход, причём отход ничем не обоснованный.

Двинулись к Прейсиш-Эйлау, небольшому городку на пути к Кенигсбергу. Багратион, командовавший авангардом, стал теперь против воли своей командовать арьергардом. Гусары и казаки гарцевали на флангах, прикрывая их от противника, который, впрочем, проявлял активность весьма вяло. Пехотные полки шествовали угрюмо, солдаты начинали потихоньку роптать, узнавая места, по которым ещё недавно шли на француза, а теперь уходили от него. Артиллеристы Дмитрия Петровича Резвого проталкивали через заносы все четыреста орудий, помогая вязшим в снегу лошадям.

Резвой пытался выяснить в штаб-квартире, где же всё-таки мыслит Беннигсен дать сражение, не собирается же он, в самом деле, притащить на хвосте французов прямо в Кёнигсберг. Пред "светлые очи" барона никого не допускали, офицеры же квартирмейстерской службы ни на один вопрос ответить не могли. Резвого это очень безпокоило. Время наступало тревожное - победы забывались, неудача же аустерлицкая горечью отложилась в памяти. Безтолковые и безцельные манёвры Беннигсена погли окончиться печально. Нельзя же испытывать судьбу, шатаясь перед противником из стороны в сторону и дожидаясь, когда он соберёт в кулак все свои силы. Сражение нужно было дать, пока корпуса Нея и Бернадота не успели соединиться с главными силами и французы незначительно превышали числом своим русские войска.

Дмитрий Петрович нагнал верхом корпус Тучкова, отыскал командовавшего артиллерией корпуса своего двадцатидвухлетнего племянника, полковника Александра Ивановича Кутайсова. Сестра Резвого Анна Петровна была выдана замуж за Павловского брадобрея, ещё в бытность Императора Павла Великим Князем. За брадобреем угадывалось большое будущее, но Резвой брака не одобрял. Происходил Дмитрий Петрович из доброго Русского дворянского рода. Дворянство получил дед его, бывший поставщиком двора Елизаветы Петровны. Она то и дала молодому дворянину фамилию Резвый за необыкновенную расторопность. Отец шагнул дальше. Он стал в Осташкове городским головою, участвовал в работе знаменитой Екатерининской комиссии по уложению, собранной в 1767 году.

Резвой первым в роду пошёл по военной линии. Начал он своё боевое поприще на Кинбурнской косе у Суворова, правда, в знаменитом сражении 1787 года не участвовал, а прибыл на косу год спустя. Впрочем, на его долю выпало славное дело. В июне 1788 года турки активизировали свои действия в Днепровско-Бугском лимане, стремясь высадить десанты в Херсоне, Николаеве и в Глубокой Пристани, чтобы оттуда посуху совершить марш к Перекопу и отрезать Крым от России. На Кинбурнскую косу они уже более соваться не решались. Довольно было и того, что минувшей осенью они высадили там десант в пять тысяч триста человек, от которого после боя с суворовским корпусом осталось в живых лишь триста человек. Пять тысяч было перебито в ожесточённом бою и утоплено в лимане.

Суворов принял молодого поручика приветливо, сам показал укрепления, поведал о повадках турок, а уже через несколько дней Резвой впервые увидел противника. Огромные турецкие корабли, сопровождаемые множеством судёнышек разного класса, вошли в лиман и стали подниматься вверх по течению. Турки шли на значительном удалении от берега, и завязывать с ними перестрелку смысла не имело. Да и не были предназначены орудия Кинбурнской крепости для артиллерийского боя с кораблями. Вскоре где-то в районе основания косы разгорелась жестокая схватка турецкого флота с парусной эскадрой и гребной флотилией Русских. Она продолжался дотемна. И вот турки начали отход. Суворов, собрав артиллеристов, внимательно наблюдал за противником.

Турецкие линейные корабли, покидая лиман, проходили близ западного берега Кинбурнской косы.

- Видите, - сказал Суворов артиллеристам. - Здесь мы их должны встретить огнём, когда пойдут в следующий раз.

Кто-то усомнился, а будет ли этот второй раз?

- Они не откажутся от замысла, - уверенно сказал Суворов. - Усилят флот и пойдут снова. Наши силы в Лимане невелики, а Севастопольский флот ещё не восстановлен после прошлогодней бури.

А буквально через пару дней на косу стали завозить тяжёлые орудия. Оказалось, что Суворов доложил Главнокомандующему Светлейшему Князю Потёмкину о своём замысле и тот одобрил его. Причём, он запретил снимать крепостные пушки и прислал Суворову мощные орудия для устройства береговых батарей на косе. Эти батареи устанавливали по ночам в глубокой тайне и сразу тщательно маскировали.

Одной из батарей было поручено командовать Резвому.

И вот в середине июня турецкий флот вновь появился в лимане. Он, как и в первый раз,

прошёл далеко от косы, поскольку днём легче было маневрировать среди отмелей. Фарватер был достаточно хорошо знаком туркам. Приближаться к берегу косы турки днём опасались.

И снова загрохотал жестокий морской бой в лимане. И снова, как и в начале июня, закончился он лишь с наступлением темноты.

К этому времени артиллеристы были на батареях возле своих пушек. Суворов лично руководил операцией.

Вскоре появились громады турецких линейных кораблей. Они шли в кильватерной колонне, приближаясь к позициям. Огни притушены. Знали, что с крепостных стен могут открыть огонь, хотя этот огонь и не мог принести особого вреда. Ещё немного, и можно было уже услышать слова команд, доносившиеся с кораблей. Один корабль, второй, третий… Огромные, многопушечные корабли. На каждом не менее шестидесяти пушек, а в батареях всего двадцать четыре орудия, правда, орудия помощнее, да и замаскированы они на берегу, на хорошо подготовленных позициях. И артиллеристы подобраны, которые научены стрелять точно в цель, а не вести устрашающую пальбу в белый свет как в копеечку.

И вот уже линейные корабли, словно огромные мишени, оказались все как один перед русскими орудиями, подставив им свои борта.

- Огонь!

И мощный залп двадцати четырёх тяжелых орудия сотряс, казалось, не только воздух, но и саму косу. Брандскугели, врезавшись в цели, по которым нельзя было промахнуться, осветили лиман, и корабли оказались перед батареями, как на ладони. А русские орудия - в темноте. Их можно засечь только по выстрелам, но выстрелы сметают всё перед собою вместе с теми, кто попытается их засечь.

Артиллеристы работали быстро, сноровисто, их выучка позволяла довести скорострельность до максимально возможной. Второй залп последовал за первым столь скоро, что турки, по существу, ещё не успели опомниться от внезапного удара.

Впервые тогда увидел Дмитрий Резвой, как горят корабли. Огромный шестидесятипушечный корабль пылал как факел, огонь плясал по палубам ещё двух кораблей. Были слышны отчаянные вопли турецких матросов, бросавшихся в воду. После третьего залпа вспыхнули все семь больших кораблей, и лишь мелкие судёнышки могли улепётывать из лимана, обходя стороной огромное кострище. Несколько судёнышек село на мель и было покинуто командами. Уцелевшие и ещё не потерявшие ход линейные корабли попытались обойти пылавший флагман. Два из них столкнулись, а третий сел на мель и был превращен в щепки четвёртым залпом. Бой скорее напоминал стрельбу по мишеням, поскольку ошеломлённые турки не сделали ни одного ответного залпа, а скоро и не могли уже сделать, ибо артиллерийские палубы были охвачены пламенем. Этот бой вошёл в историю не как сражение, а как уничтожение Суворовым турецкого флота в лимане 15 июня 1788 года. Славным оказалось боевое крещение поручика Дмитрия Резвого. Уже в тот день он смог убедиться в важности массирования артиллерии, хотя и было массирование не слишком велико - всего 24 орудия.

Много славных боевых дел было на счету генерала Резвого, но эта кампания не обещала славы. Скорее наоборот, она сулила позор.

Резвой отыскал племянника. Двадцатидвухлетний Кутайсов ничем не походил на своего отца, интригана, склочника и волокиту. Александр был образован, отважен, распорядителен.

- Главнокомандующий решил, кажется дать сражение в районе Прейсиш-Эйлау. Квартирмейстеры уже отправились осматривать позиции, - сообщил он дяде.

- А меня даже не известили, - заметил Резвой. - Такое впечатление, что Беннигсен теряется, и вовсе не знает, что делать.

- Генерал Тучков такого же мнения. Посмотрим, что скажет на военном совете.

Но военный совет можно было назвать военным советом с очень большой натяжкой.

Беннигсен не поставил никому конкретных задач, и в последствии военные историки описывали то сражение, не скрывая удивления. Полковник Байов прямо отметил: "Грузный боевой порядок Русской армии напоминал боевые порядки ХVIII столетия: построение густое, дававшее обильную жатву артиллерийскому огню и, в то же время, - мало глубокое, обрекавшее войска лишь на пассивное отбитие ударов и мало способствовавшее нанесению таковых при помощи манёвра, ибо допускало в сущности единственное движение - вперёд…"

На военном совете всем стало ясно, что Беннигсен замысла не имеет, а просто определил места построения корпусам. Баев отметил: "План действий Беннигсена не отличался определённостью. Судя по расположению войск, трудно сказать, которому из путей отступления, т.е., на Домнау, к Кенигсбергу, или на Фридланд, в Россию, он отдавал предпочтение…".

Ясно было только одно - ни о каком успехе сражения Беннигсен не думал, ни о каком наступлении он не помышлял