|
Николай Шахмагонов БЛАГОСЛОВИТЕ ЛЮБЯЩИХ НАС
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
|
| Плачет Эолова арфа
- спутница встреч и разлук, А за аллеями парка слышится поезда стук. Мы расстаёмся с тобою здесь под крылами орла, Но не простимся с мечтою, что дорога и светла…. |
Певица развернулась, словно делая "па", ансамбль швырнул в зал музыкальный вихрь, и пары закружились в нём легко и весело, несмотря на грусть, звучавшую в словах - грусть неизбежных разлук.
| Пятигорский санаторий, он в горах, а не на море, Открываются просторы нам с вершины Машука, Пятигорский санаторий, наш военный санаторий, Пусть Кавказские предгорья обручат нас на века……. |
- Так вы ещё и поэт! - улучив момент, воскликнула Галина. - Это приятно. И какие слова, какие слова….
| Город ночной затихает в чудном задумчивом сне, А над Бештау мерцают тонкие струйки огней. Нежно мелодию вальса шепчет поющий фонтан, Милый, над нами ты сжалься, смой расставанья капкан……. |
И опять вихрь припева…
Теремрин поблагодарил ансамбль, сказал несколько слов певице, обещал вновь приехать на следующий год… Если бы он мог предположить, что этот вальс для него самого был действительно последним…
А народ расходился из зала, и многие спешили подойти к Теремрину, поблагодарить, пожать руку, чего-то пожелать.
Из клуба вышли едва ли не самыми последними. Дождь кончился, и они отправились к Ленинским скалам по мокрому асфальту, кое где перепрыгивая через быстро мелеющие ручейки. Верхнюю проходную уже наверняка закрыли, и они сразу пошли мимо бювета с восьмигранной башенкой и канатной дороги, мимо освещённого прожекторами здания белоснежного лечебного корпуса санатория Ленинские скалы. У лечебного корпуса постояли, повернули назад, чтобы дойти до Эоловой арфы - расставаться не хотелось. Прошлись несколько раз от канатной дороги до Радоновой лечебницы. И снова говорили, говорили, говорили…
Он признался, что пережил в этот месяц, рассказал о крушении своего романа. Она сказала:
- В тридцать лет у женщины может возникнуть кошачья любовь, переходящая в страсть. Впрочем, не у каждой женщины.
Она не объяснила, что имела в виду, а он промолчал.
Дождик стучал по зонтику, но они не замечали его. Теремрин изредка поглядывал на часы - её корпус закрывался в 23.00. Они подошли к нему за несколько минут до закрытия, стали под навес, куда не залетали капли дождя. И вдруг она, сказав:
- Ну, мне пора, а то не пустят, - быстро обняла его за шею и столь же быстро, как-то вскользь, поцеловала в губы.
Он медленно пошёл к своему корпусу, не обращая внимания на дождь и размышляя: "На счастье или на горе такие встречи?" И решил: "На счастье!".
И вот настал последний день её пребывания в санатории. Они договорились, что встретятся в 10.00.
Сразу после завтрака он забежал на рынок и выбрал самый лучший, на его взгляд, букет цветов. Поднимался к Ленинским скалам почти бегом, потому что хотел застать её в номере, но она уже ждала у входа в корпус.
Она долго радовалась букету, поблагодарила за него и сказала, что сейчас же занесёт его в номер, поставит в воду, а потом ей придётся ещё получить документы, после чего уже полностью поступит в его распоряжение.
Она ушла, а он подумал: "Ведь не хватило всего каких-то суток… Всё было бы у нас решено… Всё…". Он это чувствовал. Ведь в первый вечер - просто рано, во второй - тоже преждевременно. Но после вчерашнего её поцелуя! Да, было уже самое время. А, может, это только казалось. Трудно сказать, что руководило им. Желание очередной победы?! Отчасти, может быть, и так. Но нет… Ему хотелось не просто победы, ему хотелось продолжить отношения с этой удивительной женщиной и после победы известного рода. Ему казалось, что между ними уже установилась близость особая - близость духовная. Это сильнее, чем близость обычная. И обычная близость, накладываясь на эту вот близость духовную, становится просто необыкновенной, волшебной, неповторимой - не знаю даже, какие здесь ещё применить слова. Порою их не хватает, даже в нашем единственном в мире языке, на котором можно разговаривать, на котором можно писать стихи и высокую прозу, а не изъясняться условными символами, как изъясняются на своём отвратительном эсперанто англосаксы.
Она появилась внезапно. Спросила:
- Куда пойдём?
Не мог же сказать, мол, пойдём в твой номер, а потому предложил:
- Надо где-то пообедать.
- Вы неисправимы… Прямо так хочется сводить меня в ресторан?
- Скорее, жалко терять время на походы в столовые - вам в свою, а мне в свою.
- Дело другое, - согласилась Галя, и они, спустившись в парк "Цветник", зашли в ресторан, где просидели часа полтора, в тишине - в это время он был почти безлюден - с вентиляторами и с хорошими блюдами.
Они так и не договорились о будущих встречах, и его это несколько тревожило. "Вот оторвётся от бетонной полосы самолёт, и всё… На этом закончится сей странный быстротечный роман. Собственно, что ей до него? Сама же сказала, что скучновато было здесь до знакомства с ним. Ну вот чуточку развеялась. Что ж дурного? Хороший собеседник, внимательный кавалер. И грань не перешла".
Трудно сказать, почему он так думал, но ведь порою мыслям не прикажешь не появляться. И они появлялись время от времени.
Но вот и эти последние часы истекли, и они пошли к её санаторию. Возле корпуса она неожиданно сказала:
- Поднимешься ко мне? Поможешь чемодан вытащить?
Его пропустили свободно - видимо, внушал доверие. Они оказались одни в номере. Но время, неумолимое время. Что можно было успеть? Он крепко и дерзко обнял её, но она, поняв по-своему, сказала:
- Не надо… А то я не выдержу. Нет, не здесь, только не здесь и не так. Ведь уже через неделю встретимся?!
Да, ему оставалось отдыхать неделю.
Она же прибавила забавную фразу:
- Я за нос тебя водить не буду.
- Верю и ценю эти слова, - столь же забавно он ответил ей.
Санаторский автобус поехал сначала к "Провалу" и только затем спустился в город мимо фонтана "Каскад", парка "Цветник", санатория "Ставрополье".
Наконец они вышли из этой душегубки у автовокзала. Он уже знал, что, конечно, проводит её до аэропорта. Она ещё этого не знала.
Он попытался поймать такси - не получилось. Потом сбегал за билетами, и они сели в какой-то переполненный автобус. Он стоял без движения. Пытались перебраться в "Икарус", но не перебрались и вернулись на старые места. Наконец, автобус всё-таки тронулся и помчался неожиданно резво.
Удивительное было у него настроение - шальное какое-то. То улыбался, то грустил, но всё же чаще улыбался так, что она, когда их взгляды встречались, делала ему удивлённые знаки глазами.
Он специально касался её руки, которой она держалась за металлический поручень, мысли путались, мелькали, бросая его из недавнего прошлого в будущее и наоборот.
Минеральные Воды встретили удушающей жарой, раскалённым асфальтом и неистовым гулом авиатурбин.
Они нашли стойку регистрации аэробусов, выбрали место в тени, поставили вещи. Очередной виртуальный рубеж, разделивший их, словно рухнул. Они непрестанно обнимались, она трепетно, ласково прижималась к нему, но тут же отстранялась, восклицая: "Кружится голова".
Он не ощущал ни пространства, ни времени, он словно забыл, где находится, и как-то нелепо было думать, что где-то есть военный санаторий, где-то есть гора "Машук" и танцплощадка у орла. Что всё это есть и будет, но не будет во всём этом её - той, в которой сейчас, казалось, сосредоточен весь мир, точнее мир его ощущений.
И при этом они говорили и говорили. Теперь они перебирали все этапы своего столь короткого и столь ёмкого знакомства. Она продолжала удивляться тому, что пошла вдруг, неожиданно для себя, на дневные танцы, хотя и вечерние-то ей здесь совсем не нравились. Удивлялась, почему выбрала в зале именно то место, где стоял он, почему сразу согласилась танцевать, и потом уже не пропускала с ним ни одного танца.
До отлёта было ещё около двух часов, и они радовались возможности побыть рядом.
- Как бы плохо было здесь одной! Жара, духота и ожидание, томительное ожидание… Как бы тянулись эти два часа, а сейчас хочется, чтобы они тянулись вечно, - говорила она.
Дважды заговаривала о том, что ждёт в Москве:
- Завтра уже на работу. Представляешь? Уже завтра…
Но тут же бросала эту тему. Он пытался спланировать их встречу в Москве. Она отвечала:
- Нет, нет, не надо… Не строй планы. Боюсь, что не сбудутся…
Он замер в оцепенении, но тут же услышал:
- Этот шум, этот аэропорт…Он словно зовёт в дальние страны. Ой, как я хочу куда-нибудь с тобой поехать…
И Теремрин чувствовал, что она говорит то, что действительно думает, говорит без жеманства, точно так же, как без жеманства поцеловала его накануне вечером.
Её открытая душа, её доброе сердце рвались навстречу его душе и его сердцу. Порывы её были восхитительны. Она не спрашивала, пойдёт ли он сегодня на танцы, будет ли с кем-то знакомиться, как иногда спрашивают героини завершившихся на вокзале курортных романов - она словно бы знала: не пойдёт и не будет.
Заметив грустинку в его глазах, поспешила успокоить:
- Ведь всего шесть дней, шесть дней, и ты будешь в Москве… И мы увидимся.
Не было в этих словах театральности, было что-то по-женски, даже по-матерински доброе. И в тоже время во всех её движениях, действиях, словах ощущались достоинство, сила, уверенность.
Он не знал, что будет делать в эти оставшиеся дни в Пятигорске, но было одно желание - писать, писать о ней, об этой удивительной встрече. Он даже решил, что сразу же, здесь, в аэропорту купит блокнот, чтобы уже в автобусе или в электричке на обратном пути начать писать.
Её магнетическое притяжение было необыкновенно. О чем он мог думать и о чём писать? Только о ней.
Он решил немедленно по приезде в Москву позвонить своему товарищу Володе Щербакову, рассказать об этом удивительном столкновении двух знаков - он был по гороскопу львом и она тоже, но не светской львицей, а сплошным очарованием, помноженным на силу этого могущественного, испепеляющего знака.
Они уже поняли и повторяли одну и туже фразу об удивительном духовном родстве и удивительном единении. Вот первооснова всего. Теремрин часто машинально повторял, почти не преувеличивая: "Такого со мною ещё не было!". И она вторила ему. Сколько же давала ему каждая минута пребывания с нею рядом!
- Я совершенно потеряла голову, - говорила она.
- Вот улетишь и обретёшь её вновь, - отвечал он, и в голосе сквозили нотки тревоги.
- Нет, что ты, что ты! Не-ет, этого не произойдёт. Это просто невозможно. Мы обязательно увидимся. Скоро увидимся. Ведь верно?
Он даже не решался предположить, чего можно ждать от этой встречи.
Он всё время забывал её сфотографировать, и когда они стали в хвост очереди, вспомнил о фотоаппарате.
Очередь двигалась до обидного быстро.
- Может, отойдём, а то сейчас тебя заберут туда и всё…
- Но, может, пустят и тебя?
- А если нет?
Действительно, провожающих не пускали и они, выйдя из очереди, снова встали в её хвост, чтобы подольше побыть вдвоём. Наверное, они кого-то раздражали тем, что поминутно обнимались и целовались, но сами они никого не замечали. Впрочем, на вокзале поцелуи и объятия раздражать не должны.
И вдруг она сказала:
- Ну ладно ты, который профессию выбрал влюбляться и страдать, а потом всё описывать. Но я-то? Но я-то? Ни один мужчина не вызывал во мне таких чувств…. Странно… Мы ведь знакомы два дня, а, кажется, вечность… Мы ведь даже не были близки, а мне кажется, что ближе тебя у меня никого нет.
Он коснулся губами её волос. Она прошептала:
- Ой, не надо, а то я останусь!.
Он отстранился, но ненадолго. Осторожно, ласково обнял её и взял её руку. Она вздрогнула, как под током и сказала:
- Я через руку тебя чувствую… Ты меня заколдовал, ты меня загипнотизировал. Никогда такого не было.
Он вспомнил о вчерашнем поцелуе, о самом первом её поцелуе.
Она ответила:
- Так захотелось тебя поцеловать, что сама не знаю. Вот и поцеловала.
Они долго ещё стояли рядом, а потом он помог ей сдать багаж, и они отошли в сторонку, чтобы ещё несколько минут побыть рядом.
Она повторяла:
- Ну надо же, надо же… Ещё позавчера мы не знали друг друга. А теперь…
Да, между ними ещё ничего не было, но всё это, казалось, уже предрешённым.
С этими мыслями они расстались. Она прошла через контроль, а он наблюдал за нею, пока не скрылась из глаз. Потом поспешил туда, где они ещё недавно стояли с нею вдвоём. Скоро увидел её, направляющуюся к самолёту. Шла строгая, сосредоточенная, грациозная - и такая она была милая, аккуратная, стройная, что он любовался ею, не отводя глаз.
Остановилась у носового трапа, оглянулась, отыскала его глазами и помахала рукой. Потом сделала знак, означающий, что надо идти дальше, но через несколько шагов снова оглянулась…
Как же она выделялась из всей толпы пассажиров какой-то особой грацией, совершенством фигуры, пластичностью движений, уверенностью и достоинством. Наконец она остановилась у трапа, который был ближе к хвосту самолёта, последний раз послала воздушный поцелуй и, не оглядываясь, взбежала вверх, чтобы скрыться в ненасытной утробе аэробуса.
Теремрин медленно пошёл вдоль здания аэровокзала, равнодушно отыскал автобус, равнодушно купил билет и столь же равнодушно выпил стакан воды и стакан холодного калинового напитка. Не забыл и о блокноте с авторучкой.
Долго ждал взлёта аэробуса, и уже из окна автобуса услышал рёв двигателей и увидел огонёк на могучем киле этого воздушного гиганта, уходящего в небо. Самолет оторвался от земли в 17.45 и по случайности в 17.45 тронулся его автобус. Он долго следил за могучей четырёхтурбинной громадиной, пока она не скрылась из глаз.
Автобус был полупустым, и Теремрин пересел на теневую сторону к открытому окошку. Теплый ветер гулял по салону, мало освежая даже на скорости. Справа показалась, закрывая всё вокруг, пятиглавая громада Бештау.
В автобусе не писалось - слишком трясло. Теремрин продолжал оставаться в некотором оцепенении - радость перемешивалась с грустью, надежда с тревогой. Почему-то вспомнился Бунинский "Солнечный удар". Там невероятная вспышка страсти была доведена до своего высшего напряжения, до высшей кульминации в гостинице, где всё произошло. Но знакомство ничем так и не окончилась. Его быстротечный роман остался незавершённым. Завершится ли? Сколько таких вот ярких романов оканчивалось, по существу, и не начавшись. Ведь на курорте все немножко сходят с ума, а потом, когда поезд подходит к перрону или самолёт касается посадочной полосы аэропорта, наступает прозрение.
Она сказала о себе и много и мало - темы семейного положения так и не коснулась, и ему оставалось гадать, замужем она или не замужем. Впрочем, особой для него роли всё это не играло. Прежние романы случались всё больше с замужними женщинами или с незамужними, которые никаких претензий не имели. Курорт!
Он вышел из автобуса у верхнего рынка и пошёл в гору с необыкновенной лёгкостью. У него была цель - описать всё, что произошло за эти неполных двое суток. Лёгкость была от сознания, что на его пути появился совершенно необыкновенный человек - женщина незаурядная, в которой теперь сосредоточился весь смысл надежд и все мечты.
Вечером, после кефира, перед тем как идти к себе в корпус, он хотел позвонить ей, но только теперь вспомнил, что дала она лишь рабочий телефон, пояснив, что после возвращения сразу уедет на дачу. Он не придал тогда этому значения, а теперь пожалел лишь о том, что до завтра не услышит её голос.
Утром всё же прошёл по терренкуру и лишь потом позвонил из клуба Ленинских скал - почему-то звонить оттуда ему было приятнее. Её тут же позвали, он назвался, и она обрушила поток фраз, которые можно было слушать вечность. Она говорила о том, как ей хочется сейчас же, немедленно в Пятигорск, как скучает и переживает. Он отвечал, что перенёс "солнечный удар". Она заявила, что продолжает удивляться самой себе и не может понять, как всё это произошло, и что с нею случилось. Да, она думала о нём и ждала, ждала встречи.
Он забежал в номер, взял свой билет и сразу на вокзал. Поменял его, чтобы выехать уже на следующий день фирменным поездом, который прибывал в Москву вечером. После этого забежал к начальнику санатория, написал рапорт - так полагалось, если покидаешь санаторий раньше срока более чем на два дня. И успел до окончания работы набрать её номер.
Как же он волновался в те минуты!
- Что случилось? - спросила она встревожено.
- Многое… Я выезжаю завтра. Ты рада?
- Да!
- Встретишь меня после завтра на вокзале? Вагон десятый, "св". - и сообщил время прибытия.
Она на какое-то мгновение задумалась, видимо, осмысливала информацию, и он снова услышал "да".
Он рисковал, ведь поезда, порой опаздывали. Впереди ночь. Куда деваться, если поезд придёт поздно. Позвонил своему приятелю, спросил о его планах на послезавтра. Тот сказал, что собирается на дачу. Теремрин коротко рассказал о своём приключении и попросил оставить ключ у соседей.
- Положу под коврик. Ты знаешь куда. Ведь я уеду за два-три часа до твоего приезда. А соседи могут тоже куда-то умчаться. Пятница же.
Теремрин потерял счёт дням. Но всё пока получалось удачно, хотя и тоненькой была ниточка этой удачи. Всё могло быть, ведь садясь в поезд он терял с нею связь более чем на сутки. За это время могли измениться её планы, могли измениться планы его приятеля, наконец, мог исчезнуть ключ… И обо всём он этом думал, потому что у страха глаза велики.
Пытаясь успокоиться, сел писать. Это действительно систематизировало и выровняло мысли.
Утром быстро собрал чемодан, не пошёл на терренкур, пробежал по врачам, чтобы попрощаться и ждал, ждал, ждал автобуса, который после обеда отвозил отъезжающих Московским поездом на железнодорожный вокзал.
| Моё сердце меня
не спросило, Полыхнуло волшебным огнём. И откуда такая сила, Родилась столь внезапно в нём?! |
Написал и подумал, что ведь всего только второй день он без неё, а как её не хватает!.
| В зал вхожу, но мне не танцуется, Полон зал, но в нём пустота, Сердце рвётся и кровь волнуется, А причина ведь так проста! |
Нет, это не стихи… Стихи будут потом. Это так, баловство от избытка чувств, когда тесно мыслям и рука не успевает выкладывать на бумагу то заветное, что бушует в душе.
Желая убить время, прошёл, а точнее почти пробежал там, где гуляли с нею и, казалось, что он не один, казалось, что она снова с ним рядом. Он чувствовал силу её любви на расстоянии, как она его прочувствовала через его руку…
Первый раз его никто не провожал, и даже было немножечко грустно неведомо от чего. За этот странный отпуск у него в санатории не появилось ни одного знакомого, а соседи по столу, с которыми общался вынужденно, разъехались раньше. Отчего же грусть? Ведь ехал к ней. Наверное, оттого, что покидал любимые эти места, теперь связанные с нею. Эх, её бы перенести сюда по мановению волшебной палочки! Было грустно, что не с ней провёл этот месяц, что досталось всего лишь два неполных дня. Теперь притягивало и волновало всё, что связывало с нею - даже дорога, по которой провожал её.
Он стоял на перроне и считал часы, да именно часы - до встречи с нею оставалось чуть более тридцати часов.
Поезд подошёл точно по расписанию. От Кисловодска негде было набрать опозданий. Тревоги впереди - на долгих и длинных перегонах. Обычно он относился к опозданиям равнодушно, как к чему-то почти необходимому, но сегодня немножко тревожился.
В купе он оказался один и порадовался этому. Впрочем, вагоны "СВ" нередко ходили заполненными наполовину. Иногда, правда, подсаживали пассажиров где-то в пути. Но было это редко. Если в Кисловодске, Ессентуках, Пятигорске или Железноводске, никто не сел, то можно было надеяться, что второй диван так и будет пустовать до самой Москвы.
Поезд тронулся, и медленно набирая скорость, покатился вниз, к Железноводску. Он отдёрнул занавеску и долго смотрел на "Машук", который, казалось, и не перемещался по отношению к его окошку. Поезд описывал замысловатые виражи между Машуком и Бештау.
Теремрин в последний раз взглянул на Машук, не ведая, что смотрит на него действительно в последний…
Наконец, поезд остановился у Железноводска, и он с тревогой посмотрел на платформу - очень не хотелось, чтобы кто-то шумный и не в меру разговорчивый нарушил уединение. До Железноводска не открывал блокнот. Что толку начинать писать, если не дадут продолжить. Иногда в таких поездках хотелось, чтобы посадили молодую, красивую женщину. Но теперь нужды в этом не было, да ведь когда вагон полупустой, женщину, конечно, посадят в свободное купе. Особенно на тех станциях, где билеты продаются без указания места, а просто в определённый вагон.
Он снова перебирал в памяти эти два дня с нею. И чем больше думал о них, тем более несбыточной казалась встреча, настолько всё было невероятным, волшебным, праздничным - а за праздники всегда приходится платить горькими буднями.
Он попытался вспомнить, кто же сказал ему об этом, но вспомнить никак не мог. Действительно, он зачастую замечал, что безудержное веселье, беззаботное поведение, праздность сменяются затем суровыми, неприятными поворотами судьбы. Он помнил, как его безудержные увлечения то Ириной, то Ольгой завершились госпитальной палатой. Правда, хоть и доставили его в госпиталь на скорой помощи, так и не нашли ничего. Ивлев по этому поводу сказал, что "сие было предупреждением свыше". Но Теремрин не придал этому значение. Не хотелось думать ни о чём плохом и теперь, хотя если бы он мог строго взглянуть на то, что происходило с ним, мог бы найти основания для серьёзных размышлений. Но строго смотреть на свои поступки ему не хотелось, и он вообще никак не смотрел на них и никак их не оценивал.
Ответ врача одновременно обрадовал и привёл в смятение. Ещё вчера, когда мама говорила о беременности, Ирина верила и не верила в это, а поскольку не очень верила, что и не слишком задумывалась, что ждёт в том случае, если мама всё-таки окажется права.
Оказывается, анализов не нужно было ждать несколько дней, как раньше. Ей объявили результат очень скоро. И вот она сидела перед врачом, и женщина с приветливым лицом мягко говорила ей:
- Да, такие случаи, как ваш, к счастью бывают. Ваш организм справился, переборол… Видно в этом помогла большая любовь, - она тепло улыбнулась. - А большая любовь часто сопровождается и большой страстью… Видно что-то стронулось. И вот вы теперь на особом положении - вы будущая мама. Хотя, я гляжу, у вас уже двое…
Но потом посерьёзнела. Такую тайну, что была у Ирины, нельзя было скрыть от опытного врача. Опытный врач сразу определил, что родов у Ирины не было.
- Берегите себя. Ваше счастье и жизнь вашего ребёнка во многом теперь зависят от вас и только от вас… Будущий папа уже знает? Мне бы хотелось и с ним поговорить…
- Он в командировке. Сегодня же ему сообщу… Ну, я могу идти? - заторопилась Ирина, напуганная нежелательными для неё вопросами, на которые она сама не знала ответов и попытку найти эти ответы всё время откладывала.
А Теремрин в это время сидел на диване в своём купе и смотрел на противоположное место, на котором могла быть Ирина, если бы не уехала раньше. Но, увы, всё перевернули последние дни, и он с грустью смотрел на Машук, вершина которого всё ещё была видна в окно… Он словно прощался с нею, думая, что прощается на год, может, на два, и, не предполагая, что прощается навсегда.
В Железноводске в купе никого и не посадили, и он взялся за перо. Особенно удобно было писать, пока поезд стоял в Минеральных Водах, где всегда стоянки достаточно долгие.
Время тянулось медленно.
На станцию "Кавказская" прибыли в 20.30. Опоздание было - 20 минут. Пустяки, но симптом не очень хороший. Почему-то он всё время думал об опоздании поезда? Словно предчувствовал. А так было необходимо встретиться с Галочкой. Тревожно было за их отношения - слишком тонкая ниточка связывала. Не зря же стремительно поменял билет и выехал почти следом за нею. Теремрин по опыту знал, что нельзя упускать время. Действия этого удивительного, яркого, всепоглощающего чувства, которое Бунин метко и точно назвал "солнечным ударом", давшим название и самому рассказу, не бесконечно и не безгранично по времени. Упустишь время, и что-то сотрётся, что-то уляжется. А тут всё ещё свежо, всё ещё ярко… И озарение ещё продлится по крайней мере несколько дней, пока не затянут повседневные дела, пока не затянет работа, пока не возьмут за горло серые будни.
А если поезд опоздает? Дождётся ли она? Будет ли ждать ночью на вокзале? Может быть, надо было взять билет на вечерний поезд и приехать в субботу утром? Но тогда терялась другая внезапность. Тогда надо было коротать день. Где? Как?
Он понимал, что всё решится завтрашним вечером. Если она придёт, если встретит, всё будет так, как того страстно желает его сердце, его существо. А если нет!
Эта ужасная мысль обожгла, и он раскрыл блокнот, чтобы за эти сутки написать всё, что сможет успеть написать - рассказать об этом своём удивительном "солнечном ударе", ведь если завтра встреча не состоится, случится другой удар, который поломает всякую возможность когда-то описать то, что сейчас живёт и клокочет в памяти. Литературное творчество непредсказуемо. Вдохновение же - вообще драгоценный дар, который отпускается по карточкам, как самый острый дефицит. Можно писать много и хорошо, но не вдохновенно, а скучно, ремесленнически, а можно писать под озарением, и это будет уже совсем другое письмо - будут другие сюжетные ходы, другие фразы, другие образы.
"Еду один… Символично…Теперь второе место в "св" будет её, Галочки, и только её… Ведь ей очень хочется куда-то со мной поехать. Значит поедем. Обязательно поедем", - так он успокаивал себя. И писал, писал, писал свой курортный и одновременно путевой дневник. Писал допоздна, чтобы наутро проснуться как можно позднее. А то ведь там ехать, ехать и ехать. Он уже по множеству прежних поездок знал, что трудные часы начинаются где-то за два-три часа до Москвы.
И вдруг подумал: "Только бы где-то на станциях были цветы. Мне нужен особенный букет!".
Цветы были. Он собрал у нескольких бабушек всё, что понравилось, и получился приличный букет. Но только вот опоздание поезда составило уже 1час 45 минут. Это, значит, он мог прибыть в Москву теперь уже в 23.00.
Он спросил проводницу:
- Нагоним?
- А кто ж его знает? Бывало, что нагоняли, бывало, что нет… Как там будет за Тулой - движение там уж больно плотное. Ещё и электрички…
- Причём здесь Тула? Теперь ведь поезда через Рязань ходят…
- Значит, что-то случилось. Пустили нас от Воронежа на Тулу.
После превращения исконно русских земель харьковщины и Донбасса в самостийные, так называемые, украинские, поезда от Ростова-на-Дону шли уже не на Таганрог, как прежде, а брали курс севернее, направляясь на Воронеж, а далее на Рязань.
После Тулы поезд пошёл бойко и ходко, и появилась надежда, что он нагонит опоздание. Теремрин повеселел, но оказалось, что преждевременно. Возле станции Тарусская, до которой он часто ездил на электричке по пути к Поленовым в гости, поезд замедлил ход, и вскоре остановился. Он выглянул в окно - лужицы на платформе покрылись колечками от капелек вялого затяжного дождя.
До Москвы оставалось два часа езды на электричке, а на скором поезде и того меньше. Но… поезд стоял.
Тарусская… Она напомнила минувший год, напомнила Ирину и всё то, что угасло в Пятигорске, причём угасло, как казалось, без надежд на воскрешение. Впрочем, он не испытывал жалости, потому что все мысли его были подчинены тому, что ожидало сегодня вечером. Ожидало ли? Поезд придёт теперь не на Казанский, а на Курский вокзал. Конечно, встречающим всё объявят и всё разъяснят, но поедет ли она скитаться по вокзалам?
Он смотрел на станционные постройки, на обычную, деревенскую остановку автобуса, обозначенную лишь жестянкой жёлтого цвета, исписанной цифрами. Поезд дёрнулся, протащился ещё несколько метров, и Теремрин увидел дорогу, которая шла вдоль железнодорожного полотна за небольшим ограждением. По ней надо было проехать совсем немного, а затем сделать резкий поворот и взять курс уже непосредственно на Поленово и Бёхово. Как же так? Год назад… Какой там, меньше чем год назад, в конце июля, он ехал по этой вот дороге, полный надежд, и тоже, как казалось, влюблённый, с той, которая вдруг так переменилась в этом году. Что с нею случилось? Ведь всё так было хорошо.
Что-то ещё держало, что-то притягивало незримой нитью к прошлому.
"Почему мы остановились именно на Тарусской? Почему мы стоим именно здесь? Что это? Случайность или намёк?". Тогда он ещё не знал, что случай - есть псевдоним Бога, когда Он хочет остаться незамеченным.
Время шло, а поезд стоял. А в поезде дальнего следования, как в клетке. Куда деваться? Выйти на платформе? Но ведь электрички ходят по тем же железнодорожным путям, а до трассы, где можно сесть на автобус, далеко. Да и что толку? Она-то ведь ждёт именно этот поезд. А если поезд рванёт вперёд, а автобус или попутный автомобиль окажутся менее быстрыми? Нет, оставалось сидеть в клетке, с горечью думая о том, что всё рушится из-за таких вот будничных, серых обстоятельств, из-за какой-то неполадки или какого-то просчёта людей, совершенно равнодушных к судьбе вот такого невероятного, быть может, никогда неиспытанного ими "солнечного удара". Время неумолимо… Вот уж и закат бросил первые блики на очищающийся от туч небосклон. Он посмотрел на часы - был уже девятый час. Она, наверное, уже в метро, она едет на вокзал, если, конечно, едет…
"Нет, ну почему я сомневаюсь? Едет, конечно, едет. Потом ведь скажет, что ехала, сама не зная зачем", - попытался успокоить себя этакой фразой.
Поезд тронулся и пополз настолько тихо, что было слышно, как поскрипывают вагоны, а перестук колес был настолько редким, словно издавал этот звук приторможенный метроном. Несколько раз он останавливался, но затем снова начинал движение и, наконец, на спуске к Оке, близ Серпухова встал окончательно.
Вечерело. Моросил дождь. Теремрин вышел в тамбур, где проводница занималась уборкой. Увидев его, предложила:
- Хотите подышать? - и открыла дверь.
Он вдохнул свежий аромат июньского леса, дождя, разнотравья, сверкающего росой на откосе. Это был неповторимый аромат Подмосковья - отличный от запахов других краёв, пусть и живописных, но всё-таки чужих.
Блестели мокрые рельсы, поблескивал асфальт на какой-то небольшой пригородной платформе, что была напротив, тихо и мягко шуршал дождь. Рельсы убегали вдаль, скрываясь за поворотом. Впереди был виден электровоз, светло-зелёный, словно специально маскирующийся под цвет откоса. За ним выстроились такие же, как и он, сочно-зелёные вагоны.
На фоне всей этой начинавшей уже темнеть вместе с сумерками зелени загадочно-волнующим светом дальних дорог горел красный огонёк светофора.
Внизу, за поворотом послышался шум, и скоро появилась зелёная глазастая мордашка электровоза с выпуклым носом. Было видно, как работают стеклоочистители, а за омываемым дождём стеклом угадывался машинист. Прополз электровоз, и потянулись вагоны с надписями "Москва-Днепропетровск". Через несколько минут прополз ещё один поезд дальнего следования "Москва-Запорожье". Да, видимо, что-то стряслось на дороге, но, очевидно, не такое уж серьёзное, иначе бы поезда не шли вовсе.
Стих шум очередного поезда, и снова наступила тишина. На платформе всё также маячила одинокая мужская фигура под огромным цветастым зонтом. Теремрин удивлённо стал разглядывать его, и понял, что это зонт с пляжа. Постоянно, почти не отрываясь, следил за светофором. Наконец, мелькнула жёлтая точка на соседнем пути и, дав приглушённый дождём свисток, медленно поползла вниз к мосту электричка, которую почему-то пустили раньше по среднему, резервному пути.
Теремрин проследил за нею со спокойным, молчаливым отчаянием. Он уже боялся смотреть на часы - они так и остались в купе на столике. Природа успокаивала, помогала отвлечься от волнений, и он снова попытался думать об отвлечённом, о том, например, как сейчас здорово в Поленове. Ведь это совсем близко.
Он вернулся в купе и увидел, что поезд простоял ещё 45 минут. Уже, казалось, что никогда он не двинется с места. Но поезд всё-таки качнулся, вагоны снова скрипнули, метроном проснулся и заработал чаще. Поезд покатился вниз, к мосту, туда, где всё было закрыто серой сеткой усиливающегося дождя.
Зашумели пролеты моста, внизу открылась серая лента Оки, обычно такой весёлой, радостной, зовущей, но в эти минуты скучной и грустной. А поезд уверенно набирал скорость. Теремрин стал торопливо собирать вещи, собственно, торопясь, неведомо куда. Прозевал, когда промелькнули за окном Чехов, Подольск и заметил лишь высоченный подольский мост, который трудно не заметить. А потом сверкнула окружная дорога, и скоро поплыли слева здания малолитражки. Осталось немного, совсем немного…
Когда за окном потянулся перронный путь, он посмотрел на часы - поезд опоздал на 3 часа 15 минут, да к тому же пришёл на другой вокал. Чего же было ожидать? Куда торопиться, ведь уже половина первого ночи.
Он не спешил выходить из быстро опустевшего вагона, подождал полной остановки поезда, взял вещи и шагнул в коридор.
За окном шумел перрон, суетный и людный. Встречающие, приезжающие, цветы - всё смешалось. Он, не спеша, спустился в эту суету, переступил через чьи-то вещи, кого-то задел чемоданом и тут же извинился. Шагнул вперёд, отыскивая глазами вход в туннель и вдруг… Всё вокруг исчезло, смолкло, провалилось в небытие - он увидел её! И как ни мечтал запомнитü с первого момента все слова её, все движения - не запомнил ничего, потому что был ошеломлён.
Теремрин неловко обнял её, она прижалась к нему тесно, легко, словно растворяясь в его объятиях. И была она бесконечно своей, дорогой, близкой, и от этого было всё ещё удивительнее, казалась ещё более нереальной эта встреча, как и всё между ними, начиная с невероятного знакомства.
Она рассказывала, как приехала загодя на вокзал, как ждала, замирая, от предчувствия встречи, как вдруг объявили о том, что поезд прибудет на Курский вокзал, а потом регулярно объявляли об опоздании сначала на час, затем на полтора, и, наконец, на целых три часа. Ливень хлестал неимоверно, но на вокзале было ужасно душно.
- Героическая женщина! - повторил он то, что уже несколько раз говорил в Пятигорске.
И подумал, что, наверное, в глубине души всё-таки верил, что они встретятся.
А другая, вот уже поистине героическая женщина, сидела дома за столом и разговаривала с мамой.
- Ну что же, Иринушка. И порадоваться бы за тебя надо. А у нас, как на поминках с тобой настроение. Ведь это же здорово - у тебя будет ребёнок… А Теремрин поможет, вот увидишь, поможет. И не надо его уводить из семьи, тем более, что у тебя на руках столько.
А Теремрин и Галя шли по тоннелю, и она даже не спросила, куда они направляются. Она продолжала рассказывать о своём ожидании, а он о муках в поезде, о волнении, о том, как хотел её увидеть и как боялся, что она уйдёт, не дождавшись.
Наконец, когда они очутились на вокзальной площади, она поинтересовалась его планами.
- Взять такси… К счастью, сегодня очередь не очень длинная.
- Снова мы в очереди, как там…
- Совсем не так - там мы расставались, - возразил он. - Как давно и в тоже время совсем недавно это было.
Теремрин волновался. Была даже мысль позвонить своему приятелю. Но что бы это дало? Уехать он должен был наверняка. Но оставил ли ключ? А вдруг забыл.
- Надо бы позвонить, - сказал он растерянно.
- Сходи, стоять ещё минут десять.
Но тут остановилась машина с табличкой "В парк" и водитель спросил:
- Кому в Бабушкино?
- Нам! - заявил Теремрин, легко перепрыгнув через перильца.
Это был тот редкий случай, когда можно было сесть в машину без очереди, если никому из стоящих впереди не нужен такой маршрут.
- А звонить?
- Нам не может не повезти! - сказал Теремрин не совсем понятное ей.
Когда они устроились на заднем сиденье такси, она сказала:
- К сожалению, завтра надо на работу… Договорилось, что буду позднее, но совсем отпроситься не удалось.
Он понял, что до начала этой своей работы она свободна.
Машина рванулась вперёд, и ночная Москва растворила свои объятия. Ещё сохранялась некоторая нервозность от неизвестности, но она была рядом, и он обнимал её, всё крепче прижимая к себе. Она была доверительно податлива и, наверное, уже догадывалась о его планах.
Наконец они вышли из машины в скверике перед многоэтажным домом.
- Мне подождать здесь? - зачем-то спросила она.
- Нет-нет, идём!
Ключ был на месте, и через несколько секунд они оказались в темноте квартиры совсем одни… Минутная неловкость. Ещё не включая свет, он нашёл её губы, его руки позволили некоторые вольности и не встретили сопротивления.
- Я привезла тебе бутерброды… Ты же голодный как волк! - сказала она, оторвавшись от него и осторожно освободившись из объятий.
- Ох, как голоден! - воскликнул он со значением.
Она нашла выключатель и включила свет, и они прошли на кухню. Поставили чайник. Поели так, для проформы, просто немного тянули время, не решаясь сразу, с порога приступить к тому, ради чего уединились в этой квартирке на окраине Москвы. Всё, казалось бы, решено, но то, что ожидало их, всё же требовало настроя. Они даже сели за стол друг напротив друга. И говорили о чем-то общем, незначащем. Наконец, она встала и пошла в ванну, а он отправился в комнату, и там в волнении ходил от окна до книжных стеллажей, ожидая её возвращения.
Теремрин понять не мог, отчего он так волновался? Ведь подобные встречи случались нередко…
Она вошла в красном атласном халате, который предусмотрительно взяла с собой, она была изящна и загадочна. Он шагнул к ней, обнял её, и она скрестила руки на его шее. Он легко оторвал её от пола и резко, но со всею осторожностью положил на широкую кровать.
Она раскинула халат, который как бы превратился в простыню. Под халатом ничего не было, и он коснулся губами её груди, торопливо освобождаясь от одежды не без её деликатной помощи. Она была горячей, гибкой, словно гуттаперчевой, и он боялся пропустить самую первую минуту близости, и всё же пропустил её. Запомнил сразу всё и ничего конкретного.
Свет из прихожей проникал в комнату - он специально не погасил его, чтобы в полумраке лучше рассмотреть её великолепную фигуру, и удивительно стройные ноги. Он угадывал и раньше их прелести, но теперь мог осязать сам. Она была ласкова, изобретательна, она горячо шептала: "Я тебя съем!".
Они недолго отдыхали. Она навалилась на него, спустившись низко и коснувшись своей грудью того, что ожидалось другой частью его тела, а потом, как бы скользя вверх по нему, отыскала его губы, предварив поцелуй всё тем же горячим шёпотом. Они долго наслаждались близостью, не думая ни о чем, забыв о времени. А за окном стало светлее, и поздний час постепенно перешёл в ранний.
Сколько они спали в ту ночь? Наверное, нисколько. Он волновался за неё, ведь ей - на работу. Она успокаивала: "Я могу не спать ночь и быть бодрой, а тем более после такой ночи!".
И утром, уже собираясь одеваться, они снова слились в один комок страсти, не в силах оторваться друг от друга.
А потом был короткий завтрак, и она сказала: "Неужели мы знаем друг друга всего несколько дней!?"
Он приехал домой, долго расхаживал по пустой квартире - сын был в лагере в суворовском, в Кокошках. Жена - на даче. Он думал об этой своей необыкновенной встрече, но почему-то хоть чуточку, но ждал звонка - звонка от Ирины. Да, встреча была великолепной, но всё то, что он носил в себе и лелеял в Пятигорске, чем подогревал себя в поезде, вдруг завершилось самым обычным образом, и теперь он размышлял о том, что, наверное, слишком увлёкся этакими вот своими упражнениями, если они уже не приносили такого восторга, которого он ожидал от них.
Он вспомнил, что они с Ириной собирались ехать вместе за детьми - оставалось уже меньше недели.
"Позвонить что ли самому? - подумал он и даже направился к телефону. - Действительно, она ведь не знает, что я вернулся, да и не станет сама звонить, чтоб не нарваться на жену".
Звонок в дверь опередил его, и Теремрин поспешил открывать, гадая, кто это мог быть?
Теремрин повернул ключ, открыл дверь. Перед ним стояли два молодых человека. Одним из них был Серёжа Гостомыслов, а вторым… второго он узнал не сразу, а скорее почувствовал что-то родное. Молодой человек был тёмных очках, с бородкой. В руках он держал тросточку, на которую опирался лишь слегка. Он был таким же стройным и подтянутым, словно только что покинул стены училища в лейтенантском звании - из училища ведь выходили все стройными. Это потом уж полнели, кто от лет, а кто и от котлет.
Сказать "не узнал", было бы не совсем точно. Конечно же, Теремрин узнал его. Да, это был Дима, Дима, хоть и носивший не его фамилию, но его сын.
- Не ждали гостей, Дмитрий Николаевич? - спросил Сергей Гостомыслов.
- Боже мой! Дима! - вместо ответа воскликнул Теремрин и, шагнув навстречу, обнял сына: - Заходите, заходите. Что стали в дверях?
Молодые люди зашли в гостиную, и Теремрин, усадив их на диван, сам сел в кресло.
- Вот уж чего не ожидал, того не ожидал, - сказал он. - Как ты отважился приехать, Дима?
- Не век же в прятки играть, - ответил он. - Надо решать вопрос. И я готов его решить. Час назад я позвонил Стрихнину, пояснил, что был болен, а теперь, после выздоровления, хотел повидаться с ним и поговорить. Он пригласил на дачу, но я сказал, что у меня времени очень мало и я хотел бы сегодня же вечером приехать к нему на службу. Он сказал, что ждёт меня к восемнадцати часам… Пропуск заказывать не будет. Меня встретят и пропустят по списку, по паспорту.
- Зачем же ты это сделал? Зачем?! - воскликнул Теремрин. - Ты же помнишь, чем всё едва не закончилось?!
- Я еду сам, точнее, меня подвозит Сергей, а потому он перехватить меня по дороге не сможет. А для предметного разговора я кое-что приготовил, - сказал Дима, но эта фраза не отложилась в сознании Теремрина, обеспокоенного тем, что произошло.
- Мама знает, что ты приехал? - зачем-то спросил Теремрин, стараясь оценить сложившуюся обстановку.
- Нет, я прямо с вокзала к Сергею, а от него - сюда.
- Я настоял, чтобы он поговорил с вами перед этим походом, - вставил Гостомыслов. - К тому же, может, понадобиться прикрытие. А начальник Стрихнина генерал Световитов - ваш друг.
- Ну, положим, другом его вряд ли можно назвать. Он считает себя моим учеником, - поправил Теремрин. - Ты твёрдо решил ехать? - спросил он у Димы?
- Обратной дороги нет, - твёрдо сказал Дима. - Если я немедленно со Стрихниным не объяснюсь, вряд ли смогу второй раз улизнуть из города столь удачно, как в прошлый раз.
- Ну, ребята, вы меня поставили перед фактом, - проговорил Теремрин. - Немедленно звоню Световитову. Попрошусь к нему в гости. Только бы был на месте.
Теремрин набрал номер, и Световитов тут же снял трубку.
- Андрей Фёдорович, - начал Теремрин. - Мне нужно срочно зайти к тебе по важному делу. Можно часикам к восемнадцати? Хорошо, спасибо. До встречи.
- Ну вот, всё в порядке. Пропуск заказан.
- Тогда надо спешить, - сказал Гостомыслов. - Не дай Бог в пробку попасть.
Теремрин быстро собрался, и они все вместе отправились к машинам.
- Езжай те за мной, - сказал он ребятам.
Возле часового они были за четверть часа до назначенного времени. Первым прошёл Труворов, и когда они с сопровождающим скрылись в лифте, Теремрин подал часовому пропуск, который успел быстро получить в бюро пропусков.
Он поднялся на нужный этаж и вошёл в приёмную Световитова.
- Вас ждут, - сказал адъютант, едва Теремрин назвал своё имя.
Световитов встретил приветливо, предложил чаю, поинтересовавшись, правда:
- Может, что покрепче?
- С удовольствием бы, но увы, я за рулём
- Так что привело вас ко мне, Дмитрий Николаевич? - спросил Световитов. - Какие проблемы?
- Есть одна проблема, причём, серьёзная, - Теремрин многозначительно огляделся.
- Здесь можно говорить спокойно, - поняв немую тревогу, сказал Световитов. - Мои ребята систематически проверяют всё на предмет всяких там жучков, да и потом не забывайте - я ведь во всём этом доме старший начальник.
- Помнишь, Андрей Фёдорович, Труворова?
- Как не помнить…
- А Диму Труворова помнишь?
- Да, да. Вы мне рассказывали. Помню, Дмитрий Николаевич. Так что с ним? Где он?
- У Стрихнина…
- Нашёл-таки… Надо срочно спасать, - и Световитов потянулся за телефонной трубкой.
- Нет, нет. Не он его нашёл. Сам Дима позвонил ему, попросил о встрече и сейчас сидит у него с целым дипломатом документов…
Тут нужно пояснить, что, когда они уже были у входа в здания, и Теремрин обратил внимание на дипломат в его руках, Дима сказал, будто везёт дубликаты важных документов.
- Так что же делать?
- Думаю, что надо подстраховать. Если разговор не получится, как бы Стрихнин снова не попытался организовать на него покушение, - сказал Теремрин.
- Эх, ну зачем же он к нему пошёл? Зачем? Надо было сразу ко мне. Мы бы разобрались, - сказал Световитов.
- Увы, - сокрушённо проговорил Теремрин. - У Стрихнина слишком большие, причем, криминальные связи в верхах. А документы - документы могут и не помочь. Я бы отговорил от этого похода, если бы знал о нём раньше. Меня поставили перед фактом. Мне сообщили уже после того, как Дима позвонил Стрихнину. Так что решение пришлось принимать уже по ходу дела. И ещё я хотел открыть одно обстоятельство - Дмитрий Труворов мой сын. Но это пока тайна.
- Каким же образом?
- История длинная и начиналась она с того самого моего ранения. Обязательно расскажу подробно, но пока лишь вкратце…
И Теремрин, насколько это можно коротко, стал рассказывать Световитову о всех своих перипетиях.
А в это время встреча Димы Труворова со Стрихниным была в разгаре. Поначалу она проходила спокойно. Дима вошёл, и Стрихнин расплылся в добренькой улыбочке, заговорив лживо-приветливым голоском:
- Сколько лет, сколько зим. Рад, рад видеть сына своего бывшего сослуживца. Да, какого сына! Сына - героя. Присаживайтесь, присаживайтесь, Дмитрий, - указал он на кресло. - С чем пожаловали? Вы просили пропустить вас с дипломатом, чтобы показать мне какие-то документы? Чай, кофе? Я бы даже предложил вам сто граммов - помянуть вашего замечательного отца… Да, вот как бывает. Светлая ему память.
- Не откажусь. Даже с удовольствием выпью, но потом. Сначала о деле. Можно попросить, чтобы нас не беспокоили хотя бы полчаса. Да, извините, я не спросил: вы можете мне уделить это время?
- Конечно. Какой может быть разговор, - рассыпался в любезностях Стрихнин, зная наверняка, что машина, на которой приехал Дима Труворов уже взята на контроль, и всё подготовлено для того, чтобы задержать этого дерзкого посетителя, как только он отъедет от здания.
Стрихнин снял трубку и распорядился:
- Меня полчаса не беспокоить. Соединять по телефону только со Световитовым.
И, обращаясь к Дмитрию, сказал всё тем же фальшиво-елейным тоном и с тою же фальшиво-слащавой улыбочкой:
- Слушаю вас, Дмитрий…
Дима встал, положил дипломат на стол Стрихнина, медленно открыл его и выхватил оттуда… Нет, вовсе не документы. В его руках был пистолет с глушителем.
Стрихнин отпрянул назад, а Дима, отступив на шаг, чтобы избежать всяких случайностей, жёстко и холодно сказал:
- Я знаю, что вы убили генерала Труворова и пытались убить меня. Вы устроили охоту за мной… Не шевелиться, - потребовал он ещё резче, заметив конвульсивную попытку Стрихнина схватиться за телефон: - Даже если кто-то войдёт, вы умрете раньше, чем вам смогут помочь. Я это обещаю и мои намерения серьёзны. Я с большим удовольствием размозжу вам голову выстрелом в упор.
- Бросьте пистолет. Вы что, с ума сошли?
- Не брошу. У вас есть только один шанс сохранить свою жизнь. Если вы воспользуетесь им, мы разойдёмся миром. Если нет, то я убью вас, а сам сяду в тюрьму. Это лучше чем сгореть в протараненной вами машине или погибнуть ещё как-то. Хотите воспользоваться шансом?.. Руки на стол, повторяю, я не шучу.
Собственно, по поводу шуток иллюзий и не могло быть. Стрихнин с ужасом думал, как глупо он попался. Не надо было пропускать сюда этого Труворова, надо было как-то по другому назначить встречу и постараться обезвредить его ещё по пути… Но, с другой стороны, кто мог предположить такую дерзость и такой точный расчёт. Впрочем, Стрихнин не мог не заинтересоваться возможностью выпутаться из этой истории, ибо понимал, что для него сейчас главное остаться в живых, а уж потом он сумеет взять реванш.
- Что вы хотите от меня? - нервно спросил он.
- Я хочу, чтобы вы прекратили меня преследовать. Я хочу жить спокойно, а не ждать, что меня вот-вот переедет грузовик, - заговорил Дмитрий, начиная излагать до тонкостей продуманный им самим вариант соглашения.
- Кто вам сказал, что я преследую вас?
- Вам нужны документы, собранные отцом. Вот они… Я меняю их на своё спокойствие…
- Так бы сразу и сказали… К чему эти фокусы, к чему пистолет? Ведь только за хранение оружия можно получить срок, - проговорил Стрихнин, начиная успокаиваться.
- Вы возьмёте документы, а когда я буду возвращаться от вас, вы устроите на меня покушение, - сказал Дима.
- Молодой человек, вы, очевидно, начитались детективных романов. Какие могут быть покушения в Москве?
- Любые. Сожгли же вы машину отца с водителем и случайным попутчиком, - твёрдо и уверенно сказал Дмитрий.
- Это несчастный случай, можете узнать в ГАИ…
- Я не сказки пришёл сюда слушать, - оборвал Дмитрий. - Времени у меня нет. Осталось двадцать две минуты… Даёте мне гарантии, или я стреляю вам в висок и говорю, что вы сами на моих глазах застрелились. А там уж как карта ляжет. Как видите, рука, в которой я держу пистолет, в перчатке. Я успею сделать отпечатки ваших пальцев, пока ваше тело не остынет.
Последняя фраза, произнесённая леденящим душу голосом, отрезвила Стрихнина и заставила поверить, что он в любое мгновение может получить пулю в висок, а его тело распластается здесь, в его кабинете.
- Что я должен сделать?
- Написать всё, что я скажу вам…
- Что именно?
- Повторяю, всё что скажу. Берите авторучку. Не испытывайте моего терпения. Оно и так уже на пределе за минувшие месяцы, когда я вынужден был скрываться от ваших сатрапов. Ну…
Стрихнин повиновался. Он вдруг испугался не на шутку, и рука дрожала вместе с зажатой в ней авторучкой.
- Пишите… "Я, генерал-полковник Стрихнин, признаю себя виновным в умышленном убийстве генерала Труворова путём отравления…".
- Не-ет, - заявил Стрихнин, отбросив ручку.
- Вы забыли, что находитесь под дулом пистолета, - резко сказал Дмитрий. - Мне надоело… Либо вы пишете, либо я стреляю, вкладываю в вашу руку пистолет и разбрасываю по столу документы, которые свидетельствуют от том, какое вы ничтожество. Затем я спокойно выхожу из кабинета и уезжаю… Ну!..
- Да, да… Я пишу, пробормотал Стрихнин, который вдруг решил: "Ну и простачёк же ты, Дима Труворов. Такой же простачек, как твой батя - генерал. Что ты успеешь сделать с этим письмом? Да тебя же сегодня же пришьют и письмо это уничтожат… Не пойдешь же ты с ним к ближайшему постовому милиционеру… Ну, ну, диктуй".
И Дима диктовал, не ведая о планах Стрихнина. Он диктовал то, что узнал из записей отца, он заставлял Стрихнина признаваться во всех, самых жестоких преступлениях, во всех ужаснейших подлостях, которые он вершил против России и против подчинённых, направляя их на бессмысленную смерть.
Стрихнин не мог не ужаснуться тому, что писал. Он не видел, что за документы в дипломате, он мог подумать, что там действительно страшные для него документы, собранные в дополнение к тем, что были у Синеусова, то есть те, что добыл он во время конфликта на границе. Ситуация была нелепейшей. Он признавал такое, за что при прежних советских порядках и вышки мало, но что он мог сделать? Отказаться? Но намерения Дмитрия Труворова сомнений не вызывали уже хотя бы потому, что, только произведя смертельный выстрел, он мог рассчитывать, что останется в живых. Да, правильно говорят: не загоняй врага в тупик, из которого нет выхода. А он перестарался и загнал этого молодого человека в тупик, из которого был только один выход - контратака, причём смертельная контратака.
Он исписал несколько страниц, причём Дима заставлял на каждой оставлять роспись. Этой дотошностью он специально убеждал, что считает подобное письмо своей охранной грамотой, и Стрихнин уже начинал в душе посмеиваться над этаким лопухом. "Да ты только выйди отсюда, и всё… Тебя сразу возьмут с пистолетом… А там уже дело техники… До беседы со следователем можно и не дожить - можно умереть от позора!". Связи, которые сумел получить Стрихнин в криминальном мире ельциноидной власти, позволяли уверовать в свою беспредельную силу. Вот только документы несколько портили картину. Ведь они могут серьёзно навредить, если поднимется шум. Тогда и свои могут сдать… Ну, ничего, сейчас они окажутся у меня и будут немедля уничтожены".
- Всё. Теперь ещё только одну фразу: "Я считаю себя не вправе жить на свете, после того, что совершил… Простите меня, люди!".
- Это ещё зачем? Зачем вам эта фраза?
- Раз!.. - холодно проговорил Дмитрий, - Два…
- Пишу, пишу, - нервно сказал Стрихнин, чувствуя, что спина стала мокрой, и резко кольнуло где-то в области груди.
- Теперь распишитесь и поставьте дату и время. Ну… Так, хорошо. Теперь подайте мне письмо… Вот она, моя охранная грамота…
- Всё? - спросил Стрихнин и снова почувствовал укол в груди. - Документы. Прошу документы на стол…
- Ха - ха, - рассмеялся Дмитрий. - А документов то со мною нет. Они в надёжном месте!
- Что? - переспросил Стрихнин, и у него от возмущения дух перехватило. - Да как ты смел… Да я…
- Забываетесь, генерал. Я всё равно вас убью. Я лично приговорил вас, потому что любой суд ельциноидов оправдает вас. Я приговорил вас за смерть своих товарищей, преступно брощенных вами под гранатомёты и пулемёты бандитов, которыми вы же тех бандитов и вооружили, за торговлю оружием, из которого убивали наших солдат, за убийство генерала Труворова и его шофёра вместе с попутчиком, ни в чём не повинном.
- Ты обещал же, обещал.
- Можно хоть раз в жизни обмануть? Можно, если обманываешь подлеца. Я привожу приговор в исполнение, - сказал Труворов и ткнул ствол пистолета в висок обезумевшего от страха и потерявшего волю к сопротивлению Стрихнина.
Но выстрелить он не успел, потому что Стрихнин как-то непонятно задергался, голова его затряслась, он вскрикнул и вытянулся в кресле.
Дима растерянно смотрел то на него, то на пистолет, не понимая, что произошло. Он коснулся артерии. Пульса не было…
"Неужели разрыв сердца? - подумал он. - А если притворяется? А если инсульт или инфаркт? Он же потом отойдёт? Но не стрелять же в безжизненное тело? К тому же у меня ведь письмо. И теперь его уже никто не заберёт у меня".
Он подождал ещё минуту и снова пощупал пульс. Стрихнин закатил глаза и был недвижим. Дмитрий видел перед собой безжизненное тело.
"Благодарю тебя, Господи, что ты избавил меня от смертоубийства", - прошептал он.
Теперь оставалось понять, что же делать? Уходить с письмом и пистолетом? А ну как поднимут тревогу? Он посмотрел на столик с телефонными аппаратами. Затем быстро вложил пистолет в руку Стрихнина и сильно сжал кисть, чтобы остались отпечатки. Рука уже холодела и твердела. После этого разложил на столе перед Стрихниным его признательную записку, шагнул к столику с телефонами и, отыскав надпись: "Генерал Световитов", подняв трубку:
- Товарищ генерал-полковник, вас беспокоит капитан Труворов. Я в кабинете у Стрихнина… Генералу плохо. Кажется, у него разрыв сердца…
- Понял вас. Сейчас буду.
Звонок Труворова прервал рассказ Теремрина. Дмитрий Николаевич успел поведать, как, встретив Катю в Пятигорске, узнал, что именно Труворов женился на ней и что дочь Кати как две капли воды похожа на него - Теремрина.
- Идёмте. Быстро идёмте к Стрихнину. Кажется, Провидения Само свершило свою кару.
Световитов буквально ворвался в приёмную Стрихнина. Удивлённому адъютанту бросил:
- Генералу плохо, а вы здесь сидите…
В кабинет вошли сразу все. За адъютантом туда бросился и офицер для особых поручений, который вырос точно из-под земли.
Они застали уже описанную нами картину.
- Что с генералом? - спросил Световитов.
- Мы долго говорили. Я высказал предположение, что он убил моего отца…
- Что вы мелете, гражданин! - возмущенно вскричал порученец. - Как вы смеете?
- Я показал ему записки своего отца, кое что прочитал. Он растрогался, признался в убийстве и, попросив меня подождать, стал что-то писать. Да вот листки, на столе. И вдруг, когда дописал, застонал, схватился за сердце… И откинулся в кресле. Я испугался и поднял трубку первого попавшегося телефона. Оказалось, что это телефон товарища генерала, - указал он на Световитова. - Телефон для связи с вами…
- Что за письмо? - спросил Световитов и, заметив вошедшего в кабинет генерал-лейтенанта, велел ему: - А ну, почитайте нам вслух…
- Нужно вызвать врача! - сказал порученец. - И дознавателя. Это принуждение к самоубийству…
- Да, да, конечно, врача вызывайте. А принуждения к самоубийству я здесь не вижу, - сказал Световитов и поторопил генерал-лейтенанта. - Читайте же, наконец!
Уже после первых строк лицо порученца скривилось, и он стал озираться по сторонам, а потом потихонечку попятился к выходу.
- Стойте, полковник, и слушайте, - приказал Световитов и, подойдя к столику с телефонами, приказал кому-то: - Передайте коменданту мой приказ. Все выходы перекрыть. Из здания никого не выпускать!
А между тем генерал-лейтенант читал, и все с ужасом слушали признание Стрихнина в страшных преступлениях.
Когда генерал-лейтенант дочитал до конца, до того пункта, где Стрихнин не по воле своей извинялся за содеянное, Теремрин обернулся к Диме и сказал:
- "Моё отмщение и воздаяние! И никто не избавит от руки Моей!".
- Что вы сказали, Дмитрий Николаевич? - переспросил Световитов, не уловивший сказанного.
- "И ненавидящим воздам!" - так заповедал Всевышний. Воздаяние свершилось…
Сергей Гостомыслов ждал в машине.
- Я уж понял, что всё благополучно, - сказал он, помогая Диме устроиться на переднем сиденье. Тут меня какие-то подозрительные типы пасли. И вдруг, вижу, останавливается возле их иномарки спецмашина, и через минуту всех этих друзей уже в наручниках заталкивают в неё. Они и пикнуть не успели.
- Это генерал Световитов постарался. Всех сообщников Стрихнина взяли тёпленькими, - пояснил Теремрин.
Он не знал, что сбежать успел лишь один подручный - полковник Хряпцев…
- Ну, ты молодец, Димон, - сказал Гостомыслов.
- Главное, что руки не пришлось марать об этого, - брезгливо проговорил Дима. - Только я затвор передёрнул, как он от страха… Ну, в общем, того, только завоняло от него сразу… Всё, забыли… Теперь надо жить!
- Но с оглядкой, - тихо сказал Сергей. - Пока наверху беспалый п…- он сделал вид, что поперхнулся, и закончил с нажимом, - …резидент, расслабляться рано. Считайте, что мы сейчас, словно в подполье, хотя, как сегодня события показали, не всё они могут…
Гостомыслов зачем-то посмотрел по сторонам, словно для того, чтобы убедиться, нет ли посторонних глаз, и проговорил доверительно:
- Будет и на нашей улице праздник… Будет… Спасение России и её возрождение принесёт человек из наших рядов… Из наших… А пока действительно, чекистом быть у нас опаснее, чем американским шпионом. Впрочем, сегодня есть повод отпраздновать первую победу!
- Хорошо бы с мамой, - молвил Дима, вопросительно глядя на Теремрина. - Я так давно её не видел.
- Да уж, заждалась она тебя, дружок, и сестрёнка заждалась, - согласился Гостомыслов.
- Ну, так как? - снова спросил Дима, продолжая смотреть на Теремрина. - Ты поедешь с нами, - он слегка запнулся и закончил вопрос: - Ты поедешь с нами… отец?
Теремрин не ответил. Он отвернулся, чтобы скрыть прилив не свойственной ему сентиментальности, отвернулся, потому что предательски защипало глаза, потому что не мог ответить тем твёрдым голосом, которым говорил обычно, и к которому все привыкли.
А Сергей, поняв состояние Теремрина, незаметно тронул за плечо Диму и приложил палец к губам, а затем бодрым голосом сказал:
- Конечно, едем, тем более я вас должен познакомить со своей женой.
- С кем? - спросил Дима.
- С Еленой Сергеевной, хотя, быть может, правильнее её назвать Еленой Дмитриевной, Гостомысловой…
| Продолжение | Оглавление |