Л.А. Тихомиров Монархическая Государственность

Раздел II ТЕОКРАТИЯ ПРЯМАЯ И ДЕЛЕГИРОВАННАЯ

Вернуться к оглавлению

VIII Идея теократии

Переход от римской императорской идеи к византийской государственности сопровождался привнесением идеи теократической к государственной Верховной власти.

Идея теократии не чужда теории государственной науки, но рассматривается ею независимо от религиозных соображений, которые однако единственно осмысливают ее,

Теократия, о которой говорит теория государственного права, означает для него лишь государственное владычество жрецов или духовенства. В этом смысле, теократия не может быть, конечно, признана какой-либо особой формой правления, а должна быть причислена к своеобразному проявлению аристократического начала.

Но теократическая идея получает реальный смысл, если рассматривается на почве веры в действительно существующего Бога. В этом случае она выражает непосредственное управление Бога человеческим обществом, именно Бога, а не какого-либо сословия жрецов, духовенства или священства.

При таком условии у народа, строго говоря, нет государства. Но идея Богоправления может войти в государственность, если явится в форме какой-либо делегации Божественной Верховной власти.

Вечным образчиком теократии в обеих этих формах является израильский народ, как в его родовой период жизни, так и в государственный.

В государственный период теократия явилась властью делегированной царям и в этом смысле идея связи государства с Богом передалась затем христианству, а с ним Риму и всем государствам христианского периода.

История израильской теократии, таким образом, столь ясно связана с христианской государственностью, что на этом предмете должно становиться подробнее.

В протестантстве очень распространена мысль, будто бы в Библии царская власть не одобряется и составляет, по выражению Библии, "грех перед Господом". У историка вообще точного и беспристрастного, как Шлоссер, прямо говорится, будто бы учреждение царства "резко противоречило законодательству Моисея, по которому главою государства признавался один только Бог. Трудно понять, как повторяют подобные вещи люди, читавшие Библию.

В законодательстве Моисея совершенно ясно и точно предусматривается будущее возникновение царской власти и указываются заранее условия, при которых она может быть законной. Неверно и то, будто бы Бог признавался, во времена Моисея, "главой государства". Никакого государства тогда по закону Моисееву не было учреждено, а была лишь организована нация на родовых началах и с общим Богопочитанием. Господь признавался Владыкой Израиля в нравственном смысле, как союза духовного, т. е. как Церкви.

Хотя выражение "царь" и употребляется в применении к Господу, но в смысле теократии, а не государственности. В силу такого верховного царствования Господа над Израилем конкретным делегатом Его, когда настало время государственности, должна была все-таки явиться какая-нибудь личность или учреждение. Власть Господа проявлялась и в быту Израиля, и в священстве, и в пророчестве, и в государственности, повсюду имея свое конкретное, человеческое выражение.

В Библии мы находим все последовательное отношение Бога к устроению различных сторон личной и общественной жизни человеческой согласно с законом Божественным. В конце этого устроения на своем месте является и государственность, но не раньше, чем для нее готова почва социальная. Взглянем же на эту общую картину устроения.

IX Подготовка социального строя

Избранному народу сначала было дано основание закона нравственного, состоящее в вере в Бога. Вера приводит к подчинению (завет Авраама и символ обрезания).

Затем через Моисея, в десяти заповедях, даны основы социального строя, и в законодательстве Моисея дополнены общественные уставы и оформлена Ветхозаветная Церковь. Через несколько сот лет, через Самуила, Богом же была установлена и царская власть.

Цель такой последовательности устроения очень ясна.

Строго говоря, для земного существования человека достаточно было бы и одного закона нравственного, предполагая безусловное его усвоение и соблюдение человеком. Но последнее условие неисполнимо. Человек - существо склонное ко греху, "жестоковыйное" и вот, по этой его "жестоковыйности", становятся необходимы рамки социального строя, для облегчения человеку возможности жизни, согласной с нравственным законом, то есть богоугодной. Эти рамки социального строя, налагая на человека принуждение, однако поддерживаются его же волей и усилиями, следовательно принуждение создается свободой человека, почему заключает в себе элемент добровольности и нравственной заслуги.

Закон социальный вводится рядом с учреждением Церкви, которая с ним не смешивается, а только служит для связи человека с Богом, поддерживающей в людях решимость соблюдать наложенное ими на себя социальное принуждение. Таков строй, узаконенный Моисеем.

Достаточен ли он? Если человек, при должной святости, мог бы жить даже одним нравственным законом, то тем более, казалось бы, он мог бы жить при поддержке социальным строем и Церковью, под непосредственным водительством Божиим. Это и есть настоящий идеал общественной жизни, возвещенный особенно Самуилом.

Высота и истина этого идеала несомненны. Действительно люди, достойные Бога, должны без принуждения власти, уметь жить так, как угодно Богу, и когда они этого достигают, то находятся под непосредственным управлением Бога, не нуждаясь в принудительной власти. Но по своей "жестоковыйности" в грехе, в порывах страсти и эгоизма, люди даже и к этому не способны. Для нравственной выработки людям прежде всего необходимо понять эту страшную степень своей нравственной бедности, ибо иначе мы не способны отрешиться от горделивого воображения своей высоты. И вот собственно для этого был Израилю дан момент непосредственной теократии.

Исход опыта этого идеального состояния известен. В истории Судей, Израиль (а в лице его и все человечество) показал сам себе, что не способен держаться на такой высоте и нуждается в новых подпорках принуждения. Господь это знал, без всяких опытов, но опыт был допущен для того, чтобы люди поняли себя, и своей охотой, своим убеждением, сами наложили на себя новое принуждение. Это в нравственном отношении есть торжество самопонимания, т. е. высшей мудрости - и торжество свободы, ибо нет выше проявления свободы, как то, когда человек сам себя связывает во имя идеала.

Моисей, исполняя волю Божию, устраивал Израиль в том порядке, какой, по мудрости Божией, был предписан для этого нравственного воспитания человека. Но Моисей, не учреждая царства, предвидел его и заранее указал Израилю.

"Когда придешь ты в землю, которую Господь Бог твой даст тебе, и скажешь себе: поставлю я над собой царя, подобно прочим народам, которые вокруг меня - то поставь над собой царя, которого изберет Господь твой" [Второзаконие, XVII, 14, 15].

Эта оговорка "подобно прочим народам" - очень характеристична в социально-педагогическом отношении. Богоизбранный народ должен убедиться и сам сказать себе, что он не выше "прочих народов". Это не раз напоминал Израилю и сам Моисей, повторяя, что Господь избрал Израиль вовсе не потому, чтобы он был лучше прочих народов, и даже землю Ханаанскую дает им. Израильтянам, не за то, что они сами хороши, а потому что народы Ханаанские требуют наказания...

Итак, Израиль должен был убедиться, что он не способен жить добропорядочно без нового строя принуждения.

Моисей именно заранее указал два условия возникновения царской власти:

Нужно для этого, во-первых, чтобы сам народ сознал ее необходимость.

Нужно, во-вторых, чтобы не народ избрал царя над собой, но предоставил это Господу.

Сверх того, Моисей указывает еще руководство и дня самого царя:

"Когда он сядет на престол царства своего, должен списать для себя список закона сего (Моисеева), с книги, находящейся у священников левитов. И пусть он читает Бога его во все дни жизни своей, дабы научился бояться Господа Бога своего и старался исполнять все слова закона сего" [Второзаконие, ХVII, 18, 19].

Итак, учреждение царства было указано Моисеем к тому времени, когда Израиль будет готов к государственности. Потребность эта наступила через 400 лет.

Х Народное требование власти

Зрелище момента возникновения царской власти в Израиле поучительно на вечные времена, как все строение Божие в Библии. Все эти как бы опыты социально-политического творчества были нужны не для Всеведущего, а для нас - чтобы мы узнавали свою природу, свои силы, и сообразно с этим могли понимать разумные условия своей жизни. Моисей сам говорил это Израилю: "Знай в сердце твоем, что Господь Бог твой учит тебя, как человек учит сына своего" (Втораз. VIII, 5).

Опыт эпохи судей показал народу, что он под непосредственным водительством Бога - жить не способен.

Бедность чувства веры, недейственность ее, приводили к тому, что без государственной власти начиналось разложение нравственно-социального строя. Священное повествование о многогрешном и возмутительном деле, чуть не кончившемся истреблением Вениаминова колена, неоднократно прибавляет как бы в пояснение: "И в тыя дни не бяше Царя во Израили: муж еже угодно пред очима его творяше" [47]. (Судьи XVII, 6, XVIII, I, XIX, I, XIX, 25)...

А между тем, по совести говоря, наверное ни в одном из существующих народов, и уж менее всего в современной России не проявилось бы той способности народа самостоятельно стоять за правду, какая все-таки оказалась тогда во Израиле: можно ручаться, что гнусное преступление, для наказания которого объединился весь Израиль и вышел на междоусобную войну - у нас прошло бы почти незамеченным, и уж во всяком случае не нашлось бы за него сотен тысяч мстителей...

Но Израиль сознавал, что и он нравственно бессилен. Конечно, эта неспособность жить самостоятельно по правде была все-таки "великим грехом", как сказал Самуил, выразитель чистого идеала, но с точки зрения идеала святости - человеку не нужны вообще никакие внешние подпорки. Народ же Израильский, хотя и не имел достаточно святости, но по крайней мере сознал это; желая же непременно жить по правде - почувствовал решимость подчинить себя новым ограничениям своего произвола.

Беззаконие, действительно, давало себя тогда чувствовать повсюду. Самая первосвященническая власть начинала искажаться и принимать неподобающий ей характер присвоения мирской власти. От этого и общественная и церковная власть деморализировались. Известно повествование Библии о сынах первосвященника Илия. Они были священники, но "люди негодные", не знали Господа и долга священников к народу (Царств, I книга, гл. 2, 12-13). Своим хищничеством они отвращали людей от жертвоприношения, распутничали с богомолками, а отец не находил в себе силы унять их. Жизнь стала греховной настолько, что руководство Божие как бы покинуло временно Израиль. "Слово Божие было редко в те дни, видения были не часты" (1-я Царств, гл. 3, 1). Когда наконец Господь воздвиг еще раз великого пророка, Самуила, то первое же слово Божие, раздавшееся наконец в храме, после долгого молчания, возвестило лишь наказание за грехи Израиля.

Это наказание исполнилось над виновными: и виновным оказался весь народ, потому что даже самый кивот Божий был от него предан язычникам. Затем наступила эпоха Самуила, эпоха непосредственного водительства Божия... Но что же оказалось в конце? При сыновьях Самуила, даже при жизни отца, начинается то же самое беззаконие. "Сыновья его не ходили путями его, а уклонились в корысть и брали подарки, и судили превратно" (там же, гл. 8, ст. 3). И вот в народе назревает самостоятельное требование государственности, за несколько веков предвиденное Моисеем.

XI Царь как Божественная делегация

Израильтяне сказали Самуилу: "Поставь нам царя, чтобы он судил нас, как и у прочих народов". Эти слова не понравились Самуилу, но Господь сказал ему: "Послушай голоса народа", но только сначала "представь им права царя".

Пророк так и сделал, объяснив самым красноречивым образом народу всю тяжесть государственности, однако народ настолько чувствовал себя неспособным обходиться без государственности, что "не согласился послушаться голоса Самуила" и сказал: "нет, пусть царь будет над нам". И что же? Господь оправдал не пророка, а народ и сказал:

"Послушай голоса их и поставь им царя" (там же, гл. 8, ст. 6-22).

Итак, дело уясняется. В идеале наше состояние тем выше, чем более мы живем под непосредственной властью Божией. Все наши подпорки своей немощи суть результат греховности. В этом смысле, учреждение государственности есть "великий грех", все равно какой бы формы власть мы ни созидали. Но лучше сознание греха и искание опоры, нежели неосновательное самомнение. И в этом смысле требование государственности составило заслугу Израиля и было оправдано.

Переход от судей к царю был переход от нравственной власти к государственной - принудительной. Судьи были не демократической и не аристократической властью, а властью нравственной, внегосударственной. Судей воздвигал Господь, а не избирал никто. Самуил был даже не из колена Левиина, и его мать, молясь при посвящении его, говорила:

"Господь унижает и возвышает... из брения возвашает Он нищего, посаждая его с вельможей".

Требуя царя, Израиль требовал государственности, и Господь велел пророку поставить им царя.

Итак, царь был поставлен не народным избранием, а Богом. Помазывая Саула, Самуил сказал: "Господь помазывает тебя в правители наследия Своего во Израиле и ты будешь царствовать над народом Господним и спасешь их от руки врагов их", и "найдет на тебя Дух Господень". Затем, представляя нового царя народу, Самуил объявил что, хотя народ и совершил грех, отвергшись от непосредственного водительства Божия, но Господь допускает эту их немощь под таким условием: "Если будете и вы, и царь ваш ходить во след Господа Бога вашего, то рука Господня не будет против вас. Если же будете делать злое, то и вы, и царь ваш погибнете" (гл. 12, ст. 14-25).

Самому царю при этом ставится в обязанность исполнение воли Божией. За нарушение этого и был осужден потом Саул, при чем Самуил сказал: "теперь не устоять царствованию твоему. Господь найдет Себе мужа по сердцу своему и повелит ему Господь быть вождем народа Своего" (гл. 18, ст. 14). Однако царь, даже осужденный Богом, объявляется неприкосновенным для людей: "Не прикасаитеся помазанным Моим".

Царство, стало быть, является по желанию народа, сознающего свою неспособность находиться под непосредственным водительством Бога, а потому просящим у Бога конкретного представителя власти, причем народ не выходит из власти Божией, и даже не избирает сам себе царя, а принимает назначенного Богом. Эта, Богом делегированная, власть Им же освящается и получает обязанность исполнять не свою волю, а Божию. Подданные же получают обязанность повиноваться царю. По правам царя, изложенным народу Самуилом, царь имеет власть над личностью подданных и над их имуществом, и ограничение власти царя состоит только в том, что он обязан повиноваться Богу. Эта обязанность царя составляет условие для подчинения ему подданных.

Так возникла Израильская монархия. Не входя в подробности, должно напомнить, что она не упразднила социального строя Израиля. По-прежнему Израиль разделялся на свои колена, имел своих князей, начальников поколений, и мы их постоянно видим служебными силами царя, иногда столь сильными, как "сыновья Сарруи", которых боялся задеть сам царь Давид.

Но для темы настоящей книги - вопрос состоит не в управительной системе царства Израильского, а в обрисовке общей последовательности развития Богоучрежденного строя, бросающего свет, и вообще на законы жизни обществ, вполне завершенных.

В основе - видим закон нравственный, состоящий в вере и подчинении Богу. Затем идет организация социальная и церковная, но не сливающиеся, а лишь сосуществующие. Наконец идет организация государственная, основанная на божественной делегации, и точно так же отдельная от Церкви.

При этом учреждение царской власти, как божественной делегации, дается только тогда, когда народ самостоятельно и сознательно приходит к непременному желанию такой власти, и вполне представляя себе всю тягость возлагаемого им на себя бремени подчинения, все-таки говорит: "Избери нам царя, мы не в состоянии обойтись без него".

Все эти черты остаются постоянными условиями для идеального типа монархии.

С этими общими уроками теократического Израиля мы теперь можем возвратиться к многострадальному Риму, который тщетно искал опор теократической идеи для своего разлагающегося абсолютизма. В общем комплексе условий Римской империи - с первого взгляда не легко было найти эти опоры верховности императора, однако в действительности они были до некоторой степени отысканы.

Раздел III ВИЗАНТИЙСКАЯ ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

XII Конец римского абсолютизма

Положение Римской империи ко времени Константина Великого представляло картину полного разложения. Как все абсолютистские монархии, она не имела основ долговечности. Как мы говорили, создание гения Юлия Цезаря не было чистым видом монархии, в котором монарх являлся бы властью верховной. Римской император представлял только концентрированную управительную власть, не принадлежащую ему по собственному праву, но лишь доверенную, делегированную Римским сенатом и народом (Senatus Populusque Romanus). Такое построение не может дать императору власти чисто верховной, которая в идее принадлежит народу. Отсюда непрочность этой власти со стороны нравственной, и ее фактическое всесилие, способное переходить в деспотизм. Если бы при этом римская нация сохраняла, по крайней мере, органы контроля и направления действий Цезаря, то империя имела бы вид республики с сильной президентской властью. Но абсолютистский цезаризм имеет естественную тенденцию подрывать внутреннюю организованность нации, необходимую для контроля, ибо цезаризм, соединяя все управительные власти, тем самым не оставляет народу ни одной сколько-нибудь независимой, способной стать органом контроля.

Высокий гражданский дух, живший в римских сословиях и находивший в критические минуты отголосок даже в сенате, долгое время парализовал пагубные последствия абсолютизма, иногда создавая цветущие эпохи, как было последний раз при Антонинах. Но римское общество все более разлагалось, его организованной силой становилась все больше одна армия, переполненная наемниками, или совершенно чужеродными, или едва получившими поверхностное воздействие римской культуры и римского духа. Самые основы этого духа исчезали в римском обществе, все более развращавшемся. Через 200 лет по основании, империя имела уже явный вид полного разложения.

Последнее столетие жизни империи, перед Диоклетианом, разложение стало очевидно. Трудно даже сказать, сколько было императоров за это столетие. Они являлись сразу десятками, провозглашаемые отдельными частями армии, дрались между собой, погибали, в лучших случаях кое-как признавали господство старшего императора. При Галлиене было целых тридцать Тиранов, как их прозвали, в различных провинциях. В Сирии уже произошла удачная проба Зеновии основать особенное царство, только номинально подчиненное Риму (Пальмира). Большая часть императоров, даже признанных сенатом, погибли от убийства. Вообще империя совершенно разрушалась, под влиянием внутреннего разложения нации и отсюда самого государства. Варвары, уже научившиеся презирать Рим, давили на него со всех сторон извне. Легко было видеть, что Риму приходит конец, и празднование его тысячелетия произошло в эпоху полной агонии.

Из этой гибели Рим был временно выведен Диоклетианом. Империя на вид стала стройной и даже грозной. Но это было куплено ценой отказа от римской идеи империи. Диоклетиан стал чисто восточным деспотом. Он распоряжался империей, как личным поместьем, и даже по внешности усваивал все атрибуты Персидской монархии, стараясь получить значение власти верховной.

Замечательно, что сам Юлий Цезарь, первый император, достигнув власти, явно чувствовал, что ему чего-то недостает. Он тоже старался придать себе личный божественный характер и, очевидно, сознавая под конец, что для этого нет достаточно прочных оснований в народных верованиях, а без этого его империя висит на воздухе - тяготился жизнью, чувствовал свои мечты разбитыми. Последний римский император Диоклетиан отбросил идеи цезаризма и искал восточной деспотии. Но и это было невозможно. У персов личное деспотическое правление с характером Верховной власти было обусловлено религиозными воззрениями, естественно выдвигавшими такую власть. При римском же многобожии, со множеством равноправных божков, притом уже непризнававшихся огромной долей населения, власть императора не могла добыть такой санкции свыше. Если римские боги покровительствовали императору, если император был и сам богом, то таких богов было множество, и никому они не могли дать незыблемой власти. Империя, по римским взглядам, была учреждением чисто человеческим, делом сената и народа. А сенат и народ сами уже умирали и разлагались.

Диоклетиан личными талантами мог поддержать временно империю, но сам сломился под тяжестью задачи. Он сошел с ума во время последнего гонения на христиан и оставил государство в таком же положении, в каком его захватил.

Но среди лиц, в это время выдвинувшихся, находился уже реформатор - Константин Великий.

ХIII Константин Великий

Государственная идея Константина Великого состояла в том, чтобы сочетать Римскую империю с новым историческим фактором - христианством.

Христианство, по всему духу своему, было столь противоположно античному миру, что задача сочетать созданную античностью империю с христианством, отрицавшим античный мир, рисовала перед Константином огромный переворот. Трудности задачи были столь велики, что реформатор решился даже перенести столицу империи, не в качестве только резиденции своей, что делали многие императоры, а как самый центр жизни имперской. С Константином таким образом кончается Рим и начинается Византия.

Историки, как Лебо, упрекают Константина за этот перенос столицы, говоря, что этим он подорвал жизненность империи, имевшую корни в римском населении. Но воскресить собственно римскую идею уже не мог надеяться ни один сколько-нибудь проницательный государственный человек. Множество императоров старались сделать это и давали эпохи очень блестящих правлений, но и только. Кончилась жизнь императора и - снова начиналось старое разложение. Если бы Константин думал несколько гальванизировать угасающее тело древней империи, он, конечно, поступил бы так же, как другие хорошие императоры, оставаясь в Риме и стараясь своей личностью поддержать жизнь, угасавшую в нации. Но такая задача была слишком ничтожна для великого человека, слишком бесплодна. Константин, очевидно, думал не о продлении агонии старого мира, а о создании нового мира. С этой точки зрения он был прав, не жалея подорвать Рим для того, чтобы перенести столицу туда, где удобнее было создавать новое, с наименьшими помехами со стороны гниющих обломков старины.

Но насколько Константин справился с задачей - это вопрос иной.

Неудивительно, что сама мысль совместить Римскую государственность с христианством могла казаться крайне невероятной. Римское государство и христианство казались совершенно противоположными лагерями, да и были таковыми, поскольку империя сохраняла свой исторический характер.

Государство Римское, которого последним словом была империя, сложилось, когда христианства еще не было, на основах, не имеющих с ним ничего общего. Лучшие римские императоры, как представители своей идеи, были жесточайшими гонителями христиан, и были совершенно правы, ибо христианство, при всей покорности властям, признавало другое абсолютное начало, высшее, нежели императорская власть. Со своей стороны, христиане развивались не только независимо от Римской государственности, но и в постоянной оппозиции с ней. Если христианство не погибло, то совершенно вопреки желаниям императоров. Если империя продолжала еще кое-как влачить существование, то никак не благодаря поддержке христиан.

Наоборот, при всей покорности последних, империя чувствовала, что чем более распространяется христианство, тем рыхлее становится под ней ее социальная почва. Да и нельзя сомневаться, что христианство ускорило разложение древнего мира.

При многих усовершенствованиях правительственного механизма, вводимых императорами, при несомненном величии многих императоров, государство, видимо, чахло, потому что под ним погибало живое общество. А это отчасти, конечно, происходило и оттого, что скудные нравственные основы античного общества не могли удерживать в нем лучших людей. Они все уходили в христианство. От кесарей, Сената и республики они уходили к Христу Распятому, живя с минуты перехода интересами, не имеющими ничего общего с интересами империи.

Таким образом, терпя от античного мира гонения, и в свою очередь отрицая все его основы, христианство целых 300 лет росло, крепло и организовывалось в полном отчуждении от государственности. В своих общинах, в своей церкви оно имело все, чем дорожило. Империя, нравственно ему чуждая, казалось, не была ему даже ни на что нужна.

А между тем оно все росло, захватывало все большие массы народа. За 100 лет до Константина, Тертуллиан смело говорил империи:

"Мы явились вчера, а уже наполняем собой все: ваши города, острова, деревни, виллы, ваши советы, ваши лагери, ваши курии, дворцы, сенат... Мы могли бы бороться с вами не прибегая к оружию, а просто отделившись от вас". Если бы, говорил он, христиане массой ушли из империи, "вас поразило бы уединение, молчание, и мир показался бы вам вымершим" [Численность христиан в империи составляет вопрос спорный. Очень ценные данные по этому предмету группирует профессор А. Спасский в статье "Обращение Императора Константина" ("Богословский вестник" , 1904 г., декабрь). Знаменитый Гарнак утверждает, что христиане являлись преобладающим населением важнейших провинций. Проф. Спасский, путем сопоставления разных обрывков статистических данных того времени, устанавливает иное мнение... Он не считает в городе Риме более 50.000 христиан, считая те же 50.000 для Александрии и т. п. В общем он нс допускает, чтобы христиане перед Константином могли составить и 10% жителей империи. Но как бы ни решать вопрос этот, - ясно одно, что христиане - corpus christianonun - составляли очень значительную, внутренне сплоченную массу, которая конечно была сильнее всех, отдельно взятых, других групп или сословий разношерстной империи с ее разъединенным населением].

Все это множество народа, не восставая против империи, оставалось ей более чуждым, чем иностранное государство. Империя не умела даже подыскать названия для этой необычной организации. Христианство большей частью называлось "философией". Иногда их называли "христианским народом", хотя христиане не имели ни единого племенного признака. Только Константин, под влиянием, кажется епископа Осии Кордовского, нашел название "сословие христиан" (corpus Cristianorum). Этот юридический перевод христианского понятия "церковь" впервые точнее определил, что такое имела перед собой империя в лице христиан.

До тех пор тысячелетнее государство и трехсотлетняя Церковь стояли друг перед другом чуждые, не желавшие и не искавшие друг друга.

Константин, как государственный человек и ученик христиан, умел однако понять, что эти две силы не только могут соединиться, но что соединение им обеим одинаково нужно.

В этом и состоит его великая идея, показывающая в Константине одного из тех немногих исторических гениев, которые умеют открыть человечеству новую линию движения и строения.

Церковь для государства ничем своим не хотела поступиться. Но в ней не было государственного элемента, она не могла брать на себя государственных функций, ибо по существу имела иные цели и не имела той принудительной власти, без которой немыслимо государство. Но в то же время ясно, что христиане не могли обойтись без какого-нибудь государства. Тертулиан говорил, что империя бы опустела без христиан. Но в то же время и христиане, если бы они вышли из пределов империи, принуждены были бы искать какого-нибудь другого государства.

Да Церковь и не отрицала государственной власти в принципе; напротив, она объявляла власть Божественным установлением. Только она сама по себе не могла брать на себя этой власти, не переставая быть Церковью.

Сверх того, Церковь признавала власть не как самодовлеющее начало, а как Божественное установление, т. е. логически, требовала со стороны государства подчинения высшему началу, другими словами - требовала от власти земной действия по указанию власти Небесной.

Но с государственной точки зрения, это требование не представляло ничего вредного. Напротив - государство не может существовать без какого-либо идеократического элемента, без нравственного смысла. Империя Римская уже утратила свой идеократический элемент и разлагалась именно от того, что не могла его почерпнуть в разлагающемся античном мире. Если бы можно было почерпнуть его в новом мире христианства - это было бы спасением империи, возрождением государственности.

Таким образом, при более глубоком анализе взаимных нужд, казалось, Церковь и империя могли протянуть взаимно руку... Константин и решился это сделать.

Этот момент соединения сталь противоположных по существу начал, как Церковь и государство, поставил им обоим ряд сложнейших задач, которые, вероятно, в то время даже не сознавались во всей своей сложности. Полторы тысячи лет с тех пор христианский мир решал их теоретически и практически, доселе не достигнув решения, которое бы получило всеобщее признание. Однако, как бы ни решался этот вопрос о христианском государстве - повсюду, при всех постановках, он имел глубочайшее значение для судеб Церкви и государства. С религиозной точки зрения в истории Церкви не было более решающего момента, как минута, когда Константин, после глубоких размышлений и таинственных видений, поднял свой "Лабарум" с надписью "Сим побеждай". В государственности, точно так же, в эту минуту зародился новый принцип Верховной власти, которого окончательная роль даже и до настоящего времени составляет предмет споров мятущегося мира.

XIV Соединение христианской и римской идеи

Держась в стороне от Римского языческого государства, христианство нимало не отрицало государственности и вообще принципа власти. Константин знал, что священные книги Ветхозаветного Израиля признаются у христиан Богодуховенными. Так было в Евангельские времена, а когда наступило время канона, эти книги вошли в него наравне с Новозаветным Писанием. Царская власть указана в будущем еще Моисеем, и цари помазывались посланниками Господа.

В учении Нового Завета сохранилось то же отношение к власти вообще и в частности к Государственной. Основной взгляд христианства связывал идею власти политической и общественной с идеей Божеского устроения и направления дел человеческих.

"Воздавайте Кесарево Кесарю, а Божие Богу", сказал Спаситель. Даже и Пилату Он сказал: "Не имел бы ты никакой власти, если бы не было тебе дано Богом". Апостол, наставляя повиноваться власти, прибавляет, что это делается "для Бога". Элемент власти настолько признается апостольским учением, что даже рабы христиан все-таки должны повиноваться господам, своим единоверцам. Нет власти не от Бога. Противящийся власти противится Божиему установлению.

Границы повиновения власти устанавливаются только необходимостью повиноваться Богу.

Как известно, это повиновение властям всегда мотивируется тем, что власть воздвигается Богом для блага самих же людей. Это относится равно к господам, которые должны благодетельствовать слугам, и к политической власти, которая должна охранять добрых и наказывать злых. Едва ли требуется подтверждать это цитатами, которыми полно Новозаветное Писание, и которые устанавливают твердо тот принцип, что власть несет на себе служение Богу, и сама от себя ничего не имеет. Власть таким образом рассматривается как обязанность перед Богом, и по Его велению перед людьми.

В этом ее ограничение, и христианство имело даже способы различать власть законную и незаконную в виде принципа, заставляющего воздавать Божие Богу. Душа человека, с ее нравственным миром - принадлежит Богу. Но засим, повиновение законной власти, той, которая служит Богу, вообще не имеет границ.

"Начальник есть Божий слуга, тебе на добро" (Римлянам ХIII, 1-4).

Не отрицая принципиально власти, даже если она принадлежит язычнику, христианство, при всей несправедливости и жестокости императоров, и при всем своем отчуждении от государства, имело как бы предчувствие религиозной миссии империи еще в то время, когда было гонимо. Известный апологет, св. Милитон, при Антонине, обращал внимание Цезарей на то характеристическое, по его мнению, обстоятельство, что империя появилась в мире одновременно с христианством. Это для него как бы намек на некоторую общность миссии. Одновременно с тем св. Милитон старается убедить Цезаря, что его обязанность выше просто исполнения "воли большинства".

"Может быть, - говорит Милитон, - иной скажет что не может делать того, что считает справедливым, потому что он царь, и должен исполнять волю большинства. Кто говорит так, тот по истине достоин смеха" ["Сочинения древних христианских апологетов. Св. Милитон Сардикийский". Курганов].

Царь, с точки зрения христианина, обязан исполнять не волю сената и народа, а Божию, т. е. быть на страже справедливости, хотя бы против нее и стояло "большинство".

Константин, по знакомству с христианством, мог понять, какой незыблемый устой власти способно дать ее подчинение источнику Божественной справедливости.

Он искал в христианстве идею Верховной власти, т. е. то содержание, которое дается ей христианской верой. В привнесении этой новой идеи, христианской монархии, и состоял переворот, произведенный им, благодаря которому он продолжил жизнь Римской империи еще на 1.000 лет, в ее Византийской переделке.

В чем же состояла идея Верховной власти Константина? По свидетельству Евсевия, близко его знавшего, император смотрел на себя, как на Божия служителя, действующего об руку с Церковью. Он понимал себя, как служителя Божия, получившего власть для того, чтобы привлечь род человеческий на служение "священнейшему закону", то есть христианскому. Он даже называл себя "епископом, дел внешних". Смысл этой формулы, - говорит проф. Курганов, - современники понимали так, что "император считал себя обязанным заботиться о мире святых Божиих церквей, наблюдать за точным исполнением церковных постановлений между своими подданными, мирянами и самим духовенством, и заботиться о распространении христианства между язычниками" ["Отношения между церковной и гражданской властью в Византийской империи". Казань; 1880 г.].

Однако императорское служение Богу, не противореча этой формуле, получало направляющую идею, в законе Христовом, и для всех других государственных обязанностей Законодательство Константина получило редкую стройность с тех пор, как он взглянул на себя, по выражению Лебо, как на "наместника Божия". Вместе с тем оно прониклось человеколюбием и стремлением повсюду поддерживать добрых и искоренять злых.

Первый же акт по низвержении Максенция состоял у Константина в знаменитом Миланском эдикте 313 года, которым он, восстанавливая нарушенные имущественные права церквей, в то же время объявлял всеобщую веротерпимость для всех исповеданий. Этой веротерпимости он остался верен всю жизнь, запрещая только безнравственные культы и магию, которая представляла не только шарлатанство, но порождала много преступлений. Впоследствии, к концу царствования, он запретил языческие жертвы, но по-видимому более для того, чтобы подданные яснее видели его желание всех привести к христианству, а фактически языческие храмы, со всеми своими жертвоприношениями, процветали повсюду, где этого желало уцелевшее языческое чувство. Он в указе, призывающем всех к христианству, объявлял, что истинная вера не преследует и тех, кто упорствует в языческих заблуждениях.

Доносчики, ставшие бичом во время междоусобиц, были преследуемы им с жестокостью, которой вполне заслужили. Но оскорблениям величества он не давал значения, и когда бунтующие еретики изуродовали его статуи, Константин, на советы покарать дерзких, ответил лишь шуткою: "Я, -сказал он, - совершенно не чувствую себя раненым". Права личности обязаны ему множеством обеспечении. Он прекратил обращение свободных людей в рабство, и дал свободу ранее обращенным в рабство. Он ввел суровые кары за похищение женщин - очень распространенное в древнем мире. Он, вопреки полигике прежних императоров, уничтожил все кары против безбрачных. Он установил, что при передаче рабов в другие руки не дозволено разлучать членов одной семьи. Несмотря на требования фиска, Константин уничтожил заключение недоимщиков в тюрьму и всякие уголовные против них преследования. Такими законами полно его царствование с начала до конца.

Но особенно характеристичны все законы, и их мотивировка, в отношении того, где выражалась сама сущность Верховной власти. Так он вообще считал дело правосудия, особенно лежащим на нем, как на представителе власти Божией. Кроме разных мер к улучшению механизма суда, Константин заявил принцип: "Мы думаем, что должно более принимать во внимание справедливость, нежели положительный закон". Применение этого возвышенного воззрения было, однако, предоставлено им только власти верховной. Судьи же должны были сообразоваться с положительным законом. При этом Константин дал судьям право обращаться к нему лично для разъяснения сомнительных случаев, но осужденный по такой консультации судей с императором - все-таки сохранял обычное право апелляции.

Точно так же Константин, считая себя ответственным за всех своих чиновников, неоднократно публиковал свои приглашения к подданным приносить ему безбоязненно жалобы на какие бы то ни было поступки должностных лиц, даже самых высоких. Вообще в Константине империя увидела Верховную власть, на каждом шагу смотрящую на себя, как на ответственное орудие Бога, исполняющее не свою волю, а Божественную справедливость, как власть, посланная Богом для служения на добро подданных [См. Lebau.Histoire du Bas-Empire [49] стр. 114, 126, 134, 135, 205, 231, 378 и другие].

Каков же внутренний смысл той концепции Верховной власти, которую привел в мир Константин?

Он стал служителем Божиим: не людей, не республики, не "большинства", но Бога. От Бога он получил и обязанности и, стало быть, полномочия. Таким образом Константин явился представителем не какой-либо, хотя бы и христианской, народной воли, а выразителем народного нравственно-религиозного идеала. Понятно, что речь идет об идеале христиан, сплоченных в Церковь, и на которых воздвигал Константин свой принцип. Эта идея Верховной власти резко отделяет новый монархической принцип, как от прежнего римского абсолютизма, связанного с понятием о республике (сенат и народ), так и от восточного самовластия, которое проникало в империю с Диоклетианом.

Вновь народившийся византийский самодержец (автократор) выступил властью верховной в отношении подданных, но не безусловной, не абсолютной, ибо имеет определенное, обусловливающее эту власть содержание, а именно: волю и закон Бога, Которому он служит. Около этой Верховной власти стояла постоянная живая Церковь, носительница Божественной нравственной воли и сам самодержец был лишь членом, но не господином Церкви.

Отсюда содержание религиозно-нравственного идеала, этой мерки законности власти, постоянно одинаково предстояло перед автократором и подданными, препятствуя всяким в этом отношении недоразумениям.

В смысле идеала - новая монархия обещала миру наиболее совершенный государственный строй. Однако в действительности людям пришлось снова убедиться, как мало они способны осуществлять идеалы.

Как увидим далее, идея императорской власти, явившаяся с Константином, была парализована в Византии упорным влиянием старой римской идеи. Константин ввел новый принцип, но и старый не исчез, и византийский двуглавый орел прикрыл своими крыльями автократора, который был одновременно и христианским государем, носителем власти верховной, и римским Кесарем, носителем власти управительной, данной ему властью республики. Эта двойственность, характеризующая Византию, повлияла очень вредно на ее государственное строение. Но об этом ниже. Предварительно необходимо рассмотреть положение императора, как носителя христианской Верховной власти.

Наверх

Вернуться к оглавлению