ТИХИЙ ГРАБЕЖ

Российская социал-демократическая рабочая партия во главе с товарищем Лениным захватила власть и разогнала Учредительное Собрание. Страна ответила гражданской войной. Мирное завоевание оказалось невозможным. Интеллигенция объявила всеобщую забастовку, рабочие железных дорог угрожали транспортной забастовкой, в столицах сразу стало нечего есть, а на всех окраинах стали формироваться зародыши будущих армий Деникина, Колчака, Юденича, Чайковского и прочих, “буржуазия” бросала все и бежала — кто заграницу, кто в Белые армии.
Немецкий проф. Шубарт, в своей книге “Европа и душа Востока” скорбно и иронически пишет: “Когда Наполеон взял Берлин — немцы стали на вытяжку, когда он взял Москву, русские подожгли свою столипу”. Лев Толстой в “Войне и Мире” мельком описывает деревенского лавочника, который вчера бил своих баб за панические слухи, а сегодня. узнав, что Наполеон действительно приближается, поджег свой дом со всем своим скарбом и ушел в лес: “решилась Расея”.
Психология вытяжки и поджога сказалась и в двух внутренних завоеваниях: немцы стали перед Гитлером во фронт в России загорелся тридцатилетний пожар. Гитлеру подчинились даже и Гогенцоллерны, в России отказал в подчинении Ленину даже мужик. В России Гражданская война прошла до последнего таежного закоулка, нацистам пришлось выдумывать “завоевание власти”, полученной совершенно мирным путем. Окончательные результаты подcчитывать еще рано. Пока что Германия поплатилась и своими городами, и своим государственным суверенитетом: экономия на гражданской войне наверстана внешним поражением. Это есть более или менее окончательный результат — для Германии. Окончательного результата для России еще нет.
Русский домовладелец поджег пли бросил свой дом (“решилась Расея!”) п попер в лес (эмиграция или Белая армия). Партийный комиссар, назначенный для “планирования” этого дома (“домком”) получил этот дом в свое полное распоряжение и дома стремительно стали приходить в негодность — отсюда и сегодняшний жилищный кризис в СССР. Немецкий домовладелец побежал в партийную ячейку свидетельствовать свою покорность. Ячейка назначила ему комиссара (“блоклейтер”) п сказала: “Вот он будет вас планировать”. Домовладелец сказал: “Цум Бефель”. Комиссар стал планировать, а домовладелец стал изворачиваться.
С каждым днем его права на дом становились все меньше и все призрачнее: всякий пфенниг мог быть израсходован только с санкции блоклейтера, наем дворника и сдача квартиры. ремонт крыши и вывозка мусора — все это планировалось блоклейтером. Но домовладелец сидел все-таки рядом и все-таки заботился о том. чтобы крыши не протекали. И надеялся на тот счастливый час, когда нечто выгонит блоклейтера вон. Блоклейтер же рассматривал домовладельца. как зловредный пережиток плутократического прошлого, которого не сегодня, так завтра ликвидируют окончательно. Длительное сосуществование капиталистического и социалистического элементов в одном и том же доме было все-таки невозможно. Но германская революция была еще молода: ей было всего пять-шесть лет.
Домовладелец был спланирован и в некоторых других отношениях. Если у него были деньги заграницей — они попали в распоряжение Райхсбанка. Если у него было Золото — оно было взято на учет Райхэдельметаллыптелле. Масло он мог покупать только в ограниченных количествах. Мясо — тоже. Но он тщательно сберегал, “шпарал”, свои пфенниги и всякий нашпаренный пфенниг нес в сберегательную кассу.
Безработный, который до Гитлера жил на социальные пособия, стал жить на заработную плату. Он работал уже не 8, а 10 и даже 12 часов в день: ковал оружие. У него было еще меньше масла, мяса и кофе, и он тоже нес свои нашпаренные пфенниги в сберегательную кассу. Были, кроме того, ограблены: евреи, кредитные и страховые общества, немецкие вклады заграницей и многое другое в том же стиле. Все эти сбережения были вложены в предприятия герра Круппа и каждый вкладчик получал свои пять процентов. Все обстояло чрезвычайно благополучно. Общественное мнение Германии не заметило (или делало вид, что не заметило) того простого факта, что девяносто миллиардов марок, нашпаренных таким образом пошли на отливку орудий, и что дальнейшие проценты на эти девяносто миллиардов могут течь только в том случае, если орудия, самолеты, пулеметы и прочее вступят в так называемый “производcтвенный строй”, начнут делать то, для чего они и были сфабрикованы. Но если войны не будет — над Германией разразится фантастический финансовый крах. Орудия и прочее превратятся в груду ничего не стоящего железного лома. Все бумажки, удостоверяющие права рабочего, служащего или домовладельца на нашпаренные ими сто, тысячу или сто тысяч марок превратятся хуже, чем в оберточную бумагу. Рабочий, переставший производить орудия, вернется на “социальное обеспечение”, для которого денег уже не будет. Что же касается домового партийного комиссара, то его будущее как-то очень уж близко соприкасалось с виселицей.
Германская и русская, раньше и французская революции, проявили необычайный “динамизм” — тенденцию к мировому утверждению своей идеи. Историки в этих случаях говорят о “стихии”, о “горении”, об “энтузиазме” и о всяких таких само собой понятных вещах. Мне кажется, что во всех этих “стихиях” основную роль играет все-таки стихия грабежа.
Комиссары французского конвента Францию успели ограбить до чиста. Комиссары русского политбюро — Россию. Комиссары национал-социализма успели подобрать к своим рукам и дома, и мужика, и Круппа. В стихийном процессе этого грабежа более оборотистые энтузиасты успели уже округлить свои капитальцы и оказались склонными к покою и пищеварению. Они достигли своего и они резонно полагают, что вместе с ними достигла своих целей и революция. Их объявляют оппортунистами и отправляют на виселицу (на гильотину или в подвал). Ибо есть же энтузиасты менее оборотистые или менее удачливые, которые столь же резоннно скажут: “А мы то за что кровь свою проливали?” и станут “углублять революцию”.
Но отечественные залежи Раубштоффа к этому времени оказываются более или менее исчерпанными. Все, что плохо лежало на этих просторах, уже “распределено” между Дантоном, Троцким и Ремом и между десятками тысяч приверженцев Дантона, Троцкого и Рема. На их смену приходят новые сотни тысяч, которым на отечественной почве и тесно, и нечего грабить. Кроме того, за пределами отечественной почвы им мерещатся судьи, обдумывающие приговор, и плотники, обтесывающие виселицы: всякого рода “тираны”, “реакционеры”, “плутократы” и вообще “эксплуататоры”.
Всякие революционеры воспитываются в страхе и ненависти, и им трудно предcтавить себе. что где-то есть легкомысленные люди, которые не испытывают перед ними, революционерами, ни ненависти, ни страха, которые принимают их, революционеров, не очень всерьез и вовсе не собираются: ни судить, ни вешать. Жадность и страх толкают “стихию” на идейную экспансию в мировых масштабах.
Здесь все перепутывается в один клубок: вооружение толкает на экспансию и экспансия требует вооружения. Здесь труден первый шаг, дальнейшее идет автоматически, и, что самое страшное, — неизбежно.
Гитлер и Геринг успели ограбить подданных Третьего Райха так, что подданные этого и не заметили. Девяносто миллиардов вложены в орудия. Девяносто миллиардов вопиют к небесам о процентах. Что случилось бы с Гитлером и К-о, если бы в один прекрасный день удалось созвать мирную конференцию и подписать некий всеобщий договор о разоружении? Тогда пришлось бы перековывать орудия — во что именно? Тогда пришлось бы переписать векселя национал-социалистического государства — но на чье имя? Кто взял бы на себя оплату этих чудовищных векселей? Кто вернул бы шестидесяти миллионам вкладчиков их кровные пфенниги и марки? И что сказал бы по этому поводу даже такой рядовой партайгеноссе, как наш блоклейтер, который, кроме немецких бумажек, ничего накопить не успел или не сумел? Только война, и только победная война, открывала новые Эльдорадо. И только война давала выход из политики тихого грабежа.
В России обстановка сложилась несколько иначе и грабеж носил несколько иной характер. Я не знаю — врожденное ли это качество или воспитанное, но русский человек питает некоторое безразличие к материальным благам жизни. За последние пятьсот лет страна переживала иностранные нашествия в среднем раз в пятьдесят лет. После таких нашествий, естественно, возникали явления инфляции, девальвации, дефляции и прочих таких вещей. В промежутках между нашествиями случались и другие неприятности, в значительной степени вызванные перенапряжением всех сил народного организма, например, гипертрофия правительственного аппарата. Было и крепостное право, которое ограничивало накопительные тенденции обеих сторон: и мужика, и барина. Мужику не было никакого смысла накоплять, пока существует крепостное право, все равно барин все отберет. А когда оно перестанет существовать, я, все равно, все отберу от барина. На такой же точке зрения стояло и дворянство: пока есть крепостной мужик — можно содрать с него, а после него — все равно потоп!
Вероятно, именно поэтому в русской революции характерна черта, я бы сказал, некоего финансового аскетизма. Гитлер потихоньку благоприобрел себе что-то около шестидесяти миллионов. Я не думаю, чтобы Сталин отложил бы “на черный день” хоть один рубль: пока есть власть — этих рублей будет все равно сколько угодно. А когда власти не будет — не помогут никакие рубли.
Советские коммунисты ведут более пли менее аскетический образ жизни — в финансовом отношении в особенности. Германские нацисты накупили и вилл, и картин, и винных погребов, и иностранной валюты. Та воля к “владению” и к “власти”, о которой вопила германская философия вообще, и Шпенглер в особенности, как то разделилась: немецкие социалисты нацеливались больше па владение, русские на власть. Нейтральному наблюдателю это может дать повод к легкомысленным заключениям об идейности, честности и всяких таких вещах. На основании всего горького опыта всей своей жизни, я предпочитаю вооруженный разбой вооруженному энтузиазму. Вооруженный разбойник отберет у меня всю мою портативную наличность и бросит меня на произвол судьбы. Вооруженный энтузиаст отберет у меня не только наличность, но и недвижимость и затем, под угрозой ножа, заставит молиться своему уродcкому богу, а если я стану молиться не очень убедительно — зарежет и меня без всякого расчета на дальнейшее извлечение из меня какой бы то ни было прибавочной стоимости. Я не хочу восторгаться Ал-Капоне. Но я предпочитаю его и Сталину, и Гитлеру — даже и вместе взятым. Вопрос о выборе между Сталиным и Гитлером решается в зависимости от личных и национальных вкусов.
Финансовая честность имеет, кроме того, очень относительный характер. Люди могут не красть носовых платков, но могут красть миллионы. Они, в таком случае, рассматриваются в качестве все-таки приличных людей. В Советской России административные кражи носят масштабы носовых платков: принадлежность к правящему слою дает лишний фунт хлеба или возможность украсть лишний фунт масла. Это — нищенские масштабы. Но они определяют разницу между сытостью и голоданием — то есть субъективно они больше миллионных масштабов Ал-Капоне или Крюгера^*. Ибо разница между миллионом и двумя миллионами меньше разницы между фунтом и двумя фунтами хлеба.
История русского социализма очень похожа на подвиги тех египетских коров, которые съели все и не насытились.,, Сейчас, впрочем, не особенно благоденствуют и немецкие социалисты. Но у немецких социалистов был все-таки период материального благоденствия — у советских его никогда не было. В СССР царствует некоторое равенство нищеты, этакая спартанская дисциплина завтраков, обедов и ужинов, сапога, штанов и кепок, жилплощади, распределителей и Лубянок — равенство общего бесправия и всеобщей нищеты. Верхи — сыты, низы — вечно голодны, “среднее сословие” качается между сытостью и недоеданием. Так, по-видимому, было и в Спарте: была одинаковая спартанская похлебка для всех победителей, но низы получали одну порцию, середина — две, а верхи — целых три. Думаю, что человек, съедавший в три раза меньше ближнего своего, не был сыт никогда. Единственно, чем ему оставалось щеголять — это спартанскими добродетелями. Но, в конечном счете, не помогли и они.
В русском коммунизме больше напора. В немецком — больше расчета. В немецком — больше воровства, в русском — больше расстрелов. Думаю, что для писателя-психолога, вот, вроде Достоевского, русский коммунист безмерно интереснее.
Русский коммунист действовал по египетски-коровьему принципу: сожрал все, сам остался голодным и привел страну в такое состояние, что там даже и нацистам грабить было нечего. Грабила Германия, как государство: вывозила хлеб. Но хлеб, как объект личного грабежа, не имел никакой ценности. Для личного обогащения грабить было нечего. Служба на востоке означала для германского нациста нечто вроде ссылки. Служба на западе — определенную привилегию. На востоке было опасно, холодно и голодно. На западе были и бриллианты, и золото, и картины, и меха, были винные погреба и старинная мебель, были доллары и акции. На востоке ничего этого не было. Русские предшественники германских социалистов хозяйничали здесь уже двадцать пять лет. Все ценности России ушли заграницу для стройки оружия мировой революции, для оттачивания ножей, устремленных в животы мировой буржуазии. Но, когда наступила война, выяснилось, что ножи советского производcтва и плохи, и их мало, что чудовищное разграбление страны было произведено более или менее впустую, и что, приходится итти на поклон к той же мировой буржуазии, которая снабдила оружием: одних социалистов против других социалистов. Таким образом, великий четверть-вековой грабеж земли русской оказался, в конечном счете, только разбазариванием.
Остался голоден даже и коммунист. Если это и может служить утешением, то только очень небольшим.
Мне было бы трудно сформулировать: в чем именно заключается моральная разница между русским коммунистом и немецким нацистом. Лично для меня русский коммунист гораздо отвратительнее, чем немецкий нацист. Но это приходит вовсе не вследcтвие того, что нацизм лучше коммунизма пли наоборот. Это вопрос чисто личного отношения: так изо всего семейства обезьян самыми отвратительными нам кажутся самые человекообразные, они слишком уже близки к какой-то злобной карикатуре на “гомосапиенс”-а. Русский коммунист есть все-таки русский коммунист. Русская пословица говорит: “чужой дурак — смех, свой дурак — стыд”.
То же относится и к своим и чужим социалистам.