Эта книга посвящается, с глубочайшим уважением и предданейшей любовью, светлой памяти Великого князя Константина Константиновича.
Да упокоит Господь Бог его чистую душу в своих Горних селениях!

Анатолий МАРКОВ

КАДЕТЫ и ЮНКЕРА

Издание обще-кадетского Объединения в Сан-Франциско

Данная публикация отличается от оригинала только тем, что многочисленные фотографии представлены на страницах отдельных кадетских корпусов или более близких по тематике разделах, а также дописанием некоторых сокращенных в оригинале слов.

Содержание:

1. Военно-учебные заведения в России. Исторический очерк
2. Поступление в кадетский корпус
3. Товарищи
4. Однокашники
5. Скандал в лазарете
6. Новички и "майоры"
7. Забавники и герои
8. Офицеры-воспитатели
9. Отпуска и каникулы
10. Военные прогулки и парады
11. Преступления и наказания
12. Великий князь
13. Михайлов день
14. Гвардейская юнкерская школа и ее подготовительный пансион
15. Юнкера славной Школы
16. "Царская Сотня"
17. Производство
18. Кадеты и юнкера в Белом Движении

ВОЕННО-УЧЕБНЫЕ ЗАВЕДЕНИЯ В РОССИИ

(Исторический очерк)

Начало военно-учебным заведениям в России положил Император ПЕТР Великий, который основал в Москве "Школу математических и навигационных наук" для элементарной подготовки молодых людей к службе в артиллерии, инженерах и флоте.

В 1712 году им же открыта "Инженерная школа" на 150 воспитанников, а в 1719 году добавочно в СПб были учреждены две школы: артиллерийская и инженерная. В 1732 году, по предложению фельдмаршала графа Миниха открыто в СПб "Офицерское училище", которое затем, при учреждении в 1743 году Морского кадетского корпуса, переименовано в "Сухопутный шляхетский кадетский корпус"; в 1766 году он был увеличен до 900 воспитанников и ему придано наименование "Императорского", а с 1800 года он назывался "Первым кадетским корпусом".

Артиллерийская и инженерная школы, соединенные в 1758 году и преобразованные в 1762 году, в свою очередь были переименованы в "Артиллерийский и инженерный корпус", а в 1800 году во "Второй кадетский корпус".

Император Павел I еще до своего вступления на престол основал в Гатчине в 1795 году военное училище, преобразованное через три года в "Императорский военно-сиротский дом", а в 1829 году в "Павловский кадетский корпус" в СПб.

В 1802 году был сформирован "Пажеский корпус", как военно-учебное заведение. В 1807 году создан: корпус "волонтеров", сначала из одного батальона, а затем из двух, названный "Дворянским полком".

В 1812 году учрежден в местности Напаниеми, Куопиоской губернии, "Финляндский кадетский корпус топографов", который затем в 1819 году был переведен в г. фридрихсгам и преобразован в "Финляндский кадетский корпус".

В 1819 году основано "Главное инженерное училище, в 1820 году "Артиллерийское", а в 1823 году при гвардейском корпусе учреждена "Школа гвардейских подпрапорщиков" в составе одной роты; в 1826 году при ней сформирован эскадрон из юнкеров гвардейской кавалерии. В 1849 году Высочайшим приказом повелено Артиллерийскому училищу именоваться Михайловским.

Кроме того, в разных губернских городах, начиная с царствования императора Александра I, на счет казны и местного дворянства, а также на пожертвования отдельных лиц, как, например: графа Аракчеева в Новгороде, Бахтина в Орле, Неплюева в Оренбурге, Черткова в Воронеже,- постепенно стали возникать новые кадетские корпуса, так что в 1855 году, кроме вышеупомянутых военно-учебных заведений, существовало уже 11 кадетских корпусов первого класса и 5 корпусов второго. Первые делились на три курса: приготовительный, общий и специальный; вторые же имели только младшие классы, и воспитанники их, по окончании курса, переводились в корпуса первого класса, выпускавшие кадет офицерами.

В 1855 году во всех военно-учебных заведениях насчитывалось 6700 воспитанников, в то время как ежегодный выпуск офицеров составлял около 520 человек. После русско-турецкой войны 1856 года было признано необходимым переустроить военно-учебные заведения с целью повысить общеобразовательные требования и поставить воспитанников старших классов в условия возможно близкие к военному быту, чтобы при выпуске в офицеры они были подготовлены вполне ко всем требованиям службы. Для этого специальные классы кадетских корпусов в 1863 году отделили от общих, с образованием из первых "Военных училищ" с чисто военной организацией, а из вторых - "Военных гимназий" с курсом общеобразовательным; в 1863 году основаны три военных училища: 1-е Павловское и 2-е Константиновское в СПб и 3-е Александровское в Москве.

В 1864 году на тех же основаниях учреждено из Школы гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров - Николаевское кавалерийское училище в СПб. Затем, ввиду того, что военно-учебные заведения были не в состоянии давать армии все необходимое ей число офицеров, пришлось учредить "Юнкерские училища", а для подготовки к поступлению в них "Военные прогимназии".

К исходу 1881 г. был выработан план новых преобразований:

1. Восстановить наименование военных гимназий "кадетскими корпусами", т. к. это название точнее определяет их прямое назначение.
2. Сохранив установившийся в сих заведениях общеобразовательный учебный курс и общие основы воспитания, уравнять их в средствах содержания и придать всему строю внутренней жизни в них такой характер, который вполне отвечал бы цели учреждения подготовительных военно-воспитательных заведений.
3. Замещать впредь должности воспитателей исключительно офицерами.
4. Оставить по-прежнему разделение воспитанников на группы по возрастам и классам, присвоив этим группам наименование "рот", с установлением вновь должностей ротных командиров.

Военные прогимназии положено одновременно с тем упразднить, сохранив из них только Вольскую и Ярославскую, с переименованием их в "Военные школы", собственно для воспитания и элементарного образования малолетних, удаляемых из кадетских корпусов по малоспособности или нравственной испорченности.

До царствования императора Александра I военно-учебные заведения в России не имели общего управления, подчиняясь каждое своему собственному начальнику. 29 марта 1805 года для управления ими всеми был учрежден "Совет военно-учебных заведений" под председательством Цесаревича Константина Павловича. По кончине Цесаревича в 1831 году главным начальником военно-учебных заведений был назначен Великий Князь Михаил Павлович, с подчинением ему прежнего Совета. При этом, в основу Устава о военно-учебных заведениях было положено указание императора Николая I, гласившее: "Воспитанник кадетского корпуса должен стать христианином, верноподданным, добрым сыном, надежным товарищем, скромным и образованным юношей, исполнительным, терпеливым и расторопным офицером". При этом, в 1843 году, было издано "Положение", согласно которому Михаилу Павловичу присваивалось звание Главного начальника военно-учебных заведений, с властью и правами министра. Этот Великий Князь, как известно имевший суровый внешний гид, обладал добрым сердцем и горячо любил военную молодежь; он всецело отдался делу ее воспитания. После смерти Михаила Павловича 28 августа 1840 года в его бумагах было найдено собственноручно им написанное "Прощание с моими детьми - военно-учебными заведениями". Это завещание, по приказу императора Николая I, с 1850 года в копиях выдавалась каждому кадету, выпускаемому в офицеры, а текст был выгравирован на бронзовой доске под памятником Великому Князю, в столовой Дворянского полка и в Императорском зале Михайловского артиллерийского училища.

Михаила Павловича на его посту заменил Наследник Цесаревич Александр Николаевич, будущий Царь-Освободитель. С восшествия последнего на престол в 1855 году главным начальником ВУЗ был назначен Великий Князь Михаил Николаевич, возглавлявший военно-учебное дело до 1891 года, после чего никто из императорской фамилии не занимал этот пост вплоть до марта 1900 года, когда во главе военно-учебных заведений, волей императора Николая II, был поставлен его двоюродный дядя - Великий Князь Константин Константинович, со званием главного начальника ВУЗ. Он был на этом посту до 1910 года, когда получил звание главного инспектора ВУЗ, в каковом и пробыл вплоть до своей кончины (последовавшей 2 июня 1915 года), оставаясь, таким образом, во главе военного образования беспрерывно в течение пятнадцати лет.

Вскоре после своего назначения Великий Князь исходатайствовал перед Государем возвращение кадетским корпусам прежних знамен, сданных в архив при переименовании корпусов в военные гимназии, и отдал распоряжение выносить их в строй на парадах, "как наивысшую воинскую святыню и лучшее украшение кадетского строя".

Проведший всю свою молодость в строю и занявший пост главного начальника ВУЗ, после того как откомандовал ротой и батальоном в Лейб-гвардии Измайлоиском полку и Лейб-гвардии Преображенском, Великий Князь хорошо понимал что представляет собой знамя для военного воспитания.

12 ноября 1913 года знамена, благодаря Великому Князю, пожалованы и тем корпусам, которые их еще не имели, причем Августейший Начальник считал необходимым лично вручать их каждому кадетскому корпусу при торжественной обстановке: "испытывая при этом гордость и восторг вместе с кадетами, видя знамя в строю корпуса", как он позднее писал в своих воспоминаниях.

Перед недоброй памяти революцией 1917 года кадетские корпуса, как пишет кадет-писатель С. Двигубский, "отличаясь друг от друга цветом погон, имели совершенно одинаковую учебную программу, воспитание, образ жизни и строевое учение. Из всех учебных заведений России они были, без всякого сомнения, наиболее характерными, как по своей исключительной особенности, так и по той крепкой любви, которую кадеты питали к своему родному корпусу. Встретить в жизни бывшего кадета, не поминающего добром свой корпус, почти невозможно". Кадетские корпуса со своим начальствующим, учительским, воспитательным и обслуживающим персоналом высокой квалификации, с прекрасными помещениями классов, лабораторий, лазаретов, кухонь и бань, красивым обмундированием и благоустроенными спальнями, гимнастическими залами, стоили императорской России очень дорого и, несмотря на все эти затраты, при наличии 30 корпусов, выпуск каждого года давал не более 1.600 новых юнкеров, что, конечно, не могло удовлетворить нужду в офицерском составе армии.

Но тут мы подходим к замечательном факту: этого числа было совершенно достаточно, чтобы дать закваску всей юнкерской массе и пропитать ее духом, который каждый кадет выносил с собой из корпусных стен и которым, незаметно для себя самих, насквозь проникались те, кто в военные школы приходил из гражданских учебных заведений. На этих кадетских дрожжах и поднималось пышное тесто корпуса офицеров Российской Императорской Армии. Кадетские корпуса прививали любовь к Родине, армии и флоту, создавали военную касту, проникнутую насквозь лучшими историческими традициями, вырабатывали тот слой русского офицерства, на крови которого создавалась российская военная слава. Кадетская среда и обстановка воспитывали жертвенность, и потому не пустыми словами в жизни кадет являлась формула: "сам погибай, а товарища выручай".

"Наружный лоск и подтянутость кадет были общеизвестны, погоны являлись гордостью каждого кадета и он с детства привыкал их уважать. Образовательный и культурный уровень корпусов был выше средне-учебных заведений гражданского ведомства, что имело своим результатом тот факт, что на протяжении двух столетий Россия знала, кроме военных героев и славных полководцев, целый сонм ученых, писателей, художников, поэтов, композиторов, мореплавателей, путешественников и даже духовных подвижников и великих пастырей, вышедших из кадетской среды, то есть людей, которые являлись творцами и участниками великой и бессмертной русской культуры".

"Пройдет какой-нибудь десяток лет", - пишет другой кадет-писатель Г. Месняев, - "и не останется на Свете русских людей, которые помнят о тех мальчиках в военной форме, которые внешне, а еще более внутренне, так отличались от своих сверстников, учившихся в гражданских учебных заведениях. Особняком, не сливаясь с ними, держали себя эти дети и юноши, носившие имя - "кадет", как бы сознавая себя членами особого ордена, к которому русская, дореволюционная интеллигенция относилась, если не враждебно, то, во всяком случае, с некоторым осуждением. Кадетские корпуса не пользовались в штатских кругах, да и не могли пользоваться, популярностью, так как жили совсем другими идеалами, поклонялись иным богам и дышали иным воздухом. Их мировоззрение было ясным и простым, и это мировоззрение культивировалось только в старых стенах кадетских корпусов, независимо от цвета их погон - душа у всех кадет была одна, находился ли корпус в Петербурге, Москве, Полоцке или Симбирске. И в столице и в глухой провинции, везде кадеты были едины. Они не только учились по одним и тем же учебникам, читали одни и те же книги, но с первых же шагов входа под гулкие корпусные своды, их окружала одна и та же атмосфера, которую они незаметно для себя впитывали на всю жизнь".

В те времена никто не внушал кадетам любви и преданности Царю и Родине и никто не твердил им о долге, доблести и самопожертвовании. Но во всей корпусной обстановке было нечто такое, что без слов говорило им об этих высоких понятиях, говорило без слов детской душе о том, что она приобщалась к тому миру, где смерть за отечество есть святое и само собой разумеющееся дело. И когда впервые десятилетний ребенок видел, что под величавые звуки "встречи" над строем поднималось ветхое полотнище знамени, его сердце впервые вздрагивало чувством патриотизма и уже навсегда отдавало себя чувству любви и гордости к тому, что символизировало мощь и величие России... Так, незаметно, день за днем, без всякого внешнего принуждения, душа и сердце ребенка, а затем и юноши, копили в себе впечатления, которые формировали кадетскую душу. Вот этими-то путями незаметно внедрялось то, что потом формировалось в целое и крепкое мировоззрение, основанное на вере в Бога, на преданности Царю и Родине и готовности в любой момент сложить за них свою голову. Эти понятия заключали в себе большую нравственную силу, которая помогала старым кадетам пронести через всю их многострадальную жизнь тот возвышенный строй мыслей и чувств, который предостерегал и спасал их от ложных шагов. И вот за это мы, старые кадеты, до гробовой доски носим в себе чувство живой и теплой благодарности и привязанности к своим старым кадетским гнездам, в которых мы отрастили свои крылья для того, чтобы лететь к славе и чести, к тяжелому подвигу, к жертвам, страданию и смерти.

Это живое и ощутимое нами единство и заставляет сейчас нас, старых кадет, искать друг в друге поддержку и помощь. Кадетская спайка всегда основывалась на чувстве абсолютного равенства между кадетами; сын армейского капитана и сын начальника дивизии, кадет, носящий громкую, историческую фамилию, и носящий самую ординарную, богатый и бедный, русский, грузин, черкес, армянин или болгарин - все в стенах корпуса чувствовали себя совершенно равными. Только по своим личным качествам, по тому - были ли они хорошими или плохими товарищами, различались кадеты в корпусе среди других. И всегда, как в стенах родного корпуса, так и потом в жизни, кадет кадету был и оставался друг и брат. Кроме того, мы, старые кадеты, твердо верим в то, что наш голос последних носителей кадетских преданий и традиций найдет отзвук в душах всех будущих кадет, которым будет суждено создать новую и свободную Россию.

Особенную солидарность и веру в себя самих внес в кадетский быт Великий Князь Константин Константинович, сыгравший в жизни и воспитании кадет последнего перед революцией периода времени совершенно исключительную роль. Всю свою светлую и любящую душу он посвятил кадетам и окончательно уничтожил в кадетских корпусах остатки старого казарменно-казенного духа. Подняв на большую высоту учебное дело, он одновременно с тем сумел подобрать для кадетских корпусов воспитательный состав, которому внушил, что дело офицера-воспитателя не только выполнять карательные функции, как это было в старину, но любить кадет, заботиться о них и их воспитывать. Казарменная атмосфера корпусов прежнего времени, благодаря Великому Князю, была его стараниями превращена в место заботливого, любовного и чисто отеческого воспитания. В ответ на эти заботы, чуткая кадетская семья не только поняла, но и вполне оценила заботы о ней, совершенно изменив свой характер под его управлением. Враждебные отношения между офицерами-воспитателями и кадетами, существовавшие, как наследие прошлого, исчезли совершенно и, кадеты стали не только уважать, но и горячо любить своих воспитателей. Состав последних стараниями Великого Князя также совершенно изменился. Вместо офицера - бурбона и карателя, кадетские корпуса узнали новый тип воспитателя по призванию, заботливого опекуна, любящего своих кадет. За все эти заботы о них кадеты дружно ответили своему Августейшему начальнику горячей благодарностью и преданной любовью.

В своих письмах к сестре - королеве Греческой, опубликованных недавно его сыном в журнале "Военная быль", Великий Князь писал: "Все мне говорят, что я добр и снисходителен к кадетам, и никто не знает какое счастье доставляет мне возможность проявлять в отношении их доброту и ласку. Дело в том, что я гораздо больше получаю от них, нежели даю. Не проходит и двух дней в любом корпусе, во время моих объездов, как мое сближение с кадетами становится настолько тесным и задушевным, что прощание с ними причиняет мне огромное огорчение. В день отъезда, с утра, я начинаю томиться предстоящей разлукой с ними и, поверишь ли, при отходе поезда почти всегда кадеты, даже самые большие, плачут при расставании со мной навзрыд и я сам не могу удержаться от слез"...

В другом письме к сестре Великий Князь пишет: "Ты не можешь себе представить до какой степени кадеты, облагороженные военным мундиром и духом военной доблести, мне милы"...

В итоге двух веков своего существования и опыта, и в результате неустанных забот Великого Князя и тщательно подобранного им воспитательного и учебного персонала, кадетские корпуса в России ко времени Первой мировой войны стали полноправными средне-учебными интернатами с программой реальных училищ, готовившие молодых людей к вступлению в военные училища и высшие школы, являясь вместе с тем, лучшими в России школами государственного и национального воспитания. Кроме этого, кадетские корпуса, по самой своей идее воспитания в них и по преемственности от отцов и воспитателей, участников балканских походов, были пропитаны духом общеславянской идеи. Русские мальчики и юноши в них росли вместе с братьями-сербами, черногорцами и болгарами - и пели в них гимны и национальные песни славянских народов. При Орловском кадетском корпусе, для подготовки мальчиков-славян в младшие классы корпуса, перед войной 1914 года существовал даже особый пансион, где они учились русскому языку и готовились к вступительному экзамену.

Кадетские корпуса, за двести лет своего существования, дали России бесчисленное множество выдающихся на всех поприщах государственных деятелей, полководцев, писателей, поэтов, историков, ученых, композиторов и даже отцов церкви.

Каков был дух дисциплины и патриотизма в корпусах, можно судить по тому, как вели себя кадеты во время, так называемой, революции 1905 года, когда тлетворный дух анархии коснулся всех без исключения гражданских учебных заведений, и только одни кадетские корпуса остались стоять спокойными островами среди взбаламученного революционного моря. Каковы были настроения в это время в кадетских корпусах, можно судить по тому, что когда в одном из них нашлось два кадета, которые в разговоре с товарищами позволили себе высказать некоторое сочувствие революции и были отданы директором корпуса на суд товарищей, то даже его, - опытного педагога, хорошо знающего кадетскую среду, - поразил приговор. Он гласил единогласно: смертная казнь! Виновные были настолько потрясены товарищеским приговором, что публично раскаялись и дали торжественное обещание навсегда отказаться от своих заблуждений. Они впоследствии свято выполнили свое обещание и, окончив корпус и военные училища, стали лояльными и достойными офицерами.

В 1905 году, при директоре, генерал-майоре Шильдере, кадеты одного из столичных корпусов, по их единодушной просьбе, в лице своей строевой роты, приняли участие в вооруженном разгоне революционеров- манифестантов, причем в этой стычке был тяжело ранен в голову кадет Недведовский. 19 марта 1909 года два кадета 2-го Московского корпуса, Старооскольский и Ауэрбах, увидели на улице, что революционер-экспроприатор, угрожая револьвером, отобрал сумку с деньгами у артельщика банка. С опасностью для собственной жизни схватив и обезоружив грабителя, они отвели его в полицию. Государь Император наградил их за это медалями.

В Русско-китайскую кампанию 1900 года кадет Пажеского корпуса Александр Баранов, сын героя русско-турецкой войны 1877-78 г. г., принял участие в походе на Пекин, не снимая формы пажа, в рядах одного из пластунских батальонов, за что был награжден Георгиевским крестом. В Русско-японскую войну 1904-5 г. г. несколько кадет различных корпусов, отцы которых находились, в рядах действующей армии, стали в ряды добровольцев во время летних каникул. Из них паж Верховский, кадет Первого кадетского корпуса Сергей Селезнев и Хабаровского корпуса - Роман Троянович-Пиотровский были награждены Георгиевскими крестами, а остальные Георгиевскими медалями. Прямо с фронта Троянович и Селезнев прибыли в училище, к началу занятий на младшем курсе.

В 1910 году кадеты Ташкентского корпуса Виктор Красовский и Борис Авдеев получили Георгиевские медали за спасение офицеров саперного батальона во время бунта этого последнего, в лагерях около Ташкента, с опасностью для собственной жизни сообщив начальству о начавшемся бунте.

В Первую мировую войну на германском, австрийском и турецком фронтах, в рядах действующих армий участвовало несколько десятков кадет, получивших Георгиевские кресты и медали. Кадет Николаевского корпуса Сергей Марков, с разрешения родителей и военного министра, из шестого класса вступил добровольцем в Крымский конный полк, в строю которого заслужил два Георгиевских креста, после чего был отправлен в военное училище. Что касается медалей за спасение погибавших, полученных с опасностью для .жизни, то почти не было корпуса, где один или более кадет не носили бы на груди эту почетную награду.

Таковы были российские кадеты в императорской России. Таковы плоды воспитания, данного им в корпусе.

ПОСТУПЛЕНИЕ В КАДЕТСКИЙ КОРПУС

Весной 1909 года отец привез меня из деревни в Воронеж держать экзамен в четвертый класс кадетского корпуса. В этом городе мне пришлось быть не в первый раз. Мальчиком восьми лет, с матерью и братом, я приезжал сюда, когда мой старший брат поступал кадетом во второй класс. Мать, нежно любившая своего первенца, с большим горем отдавала его в корпус и, не в силах сразу расстаться с сыном, прожила вместе со мной около месяца в Воронеже, в "Центральной" гостинице, близко отстоявшей от корпуса. В качестве младшего братишки, я увлекался кадетским бытом и почти каждый день бывал в помещении младшей роты, куда нас с матерью допускали по знакомству.

В настоящий мой приезд с отцом в Воронеж я таким образом был уже несколько знаком с внутренним бытом кадет, что до известной степени облегчало мое положение новичка, да еще поступавшего прямо из дому в четвертый класс. У отца в корпусе также нашелся старый товарищ, командир 1-й роты полковник Черников, в этот год выходивший в отставку генералом. Его заместитель, полковник Трубчанинов так же, как его предшественник, оказался однокашником отца по Орловскому корпусу.

Экзамены, начавшиеся на другой день после нашего приезда, оказались труднее, чем мы предполагали. На экзамене Закона Божия батюшка, видный и важный протоиерей, спросил меня - не являюсь ли я родственником писателя Евгения Маркова, умершего в Воронеже директором Дворянского банка и председателем археологического общества. Узнав, что я его внук, батюшка сообщил, что он также член археологического общества, хорошо знал покойного деда, любил его и уважал.

Первые три дня экзаменов прошли для меня благополучно, но в четвертый я неожиданно наскочил на подводный камень. Случилось это на испытании по естественней истории, предмете везде и всегда считающемся легким и второстепенным. Так об этом предмете полагали и мы с моим репетитором, почему и не обратили на естественную историю большого внимания. Конца учебника по этому предмету я даже и не прочитал, как раз в том месте, где дело шло о навозном жуке. Этот проклятый жук чуть не испортил всего дела, так как спрошенный о строении его крыльев, я стал в тупик и ничего по этому интересному вопросу ответить не мог. Преподаватель естественной истории, - заслуженный тайный советник, - однако, вошел в мое положение и не захотел резать мальчишку, благополучно прошедшего уже по всем предметам экзаменационные сциллы и харибды. Он дал мне переэкзаменовку на... после обеда. Нечего и говорить, конечно, что я сумел воспользоваться этой передышкой, а после обеда сдал экзамен без запинки.

Выдержав экзамен по учебным предметам, я был затем подвергнут медицинскому осмотру. Для этой цели отвели один из пустовавших в то время классов, двери которого выходили в коридор, переполненный родителями и родственниками, привозившими детей на экзамены.

Так как вступительные экзамены в корпус держали исключительно ребята, поступавшие в первые два класса, то я среди них представлял собой единственное исключение и притом такое, о котором никто из находившихся в коридоре мамаш и не подозревал.

Зная, что доктора осматривают десятилетних карапузов, родительницы эти, нимало не стесняясь, заходили в комнату осмотра и вступали в разговор с врачами. При их неожиданном появлении в дверях, я голый, как червяк, принужден был дважды спасаться за ширмы, к обоюдному смущению обеих сторон.

Как только результаты экзаменов были объявлены, отец, поздравив меня, немедленно повел в магазин военных вещей, где купил мне кадетскую фуражку с черным верхом и красным околышем, которую я проносил все лето при штатском костюме, являя из себя; довольно странную фигуру. Этот полуштатский-полувоенный вид приводил в полное недоумение встречных, не знавших, как понимать мою нелепую личность. В качестве старого кадета, брат Коля, бывший в это время кадетом в Ярославле, сильно возмущался таким видом,. находя, что в кадетской фуражке и при штатском костюме я имею "сволочной вид земского начальника".

Всю дорогу от Воронежа в наше Покровское отец, обычно суровый и неразговорчивый с нами, был необыкновенно ласков, видимо довольный тем, что и второй его сын стал на привычную и понятную для него дорогу военной службы. На балконе усадьбы, с которого была видна вперед дорога со станции, вся семья наша, ожидавшая моего возвращения, издали завидев красный околыш, сразу поняла, что мои экзамены сошли благополучно. Ради такого торжественного случая, отец в этот день также надел свою дворянскую фуражку с красным околышем, чем как бы сблизил меня со своей особой.

Свободное от опостылевших наук лето промелькнуло незаметно, как и много других счастливых лет юности, как незаметно и быстро проходит в жизни все счастливое. Незаметно подошел месяц август, к 16-му числу которого мне предстояло явиться в корпус, чтобы стать настоящим кадетом, а не возбуждающей недоумение штатской личностью в военной фуражке. Отвозил меня в военную школу опять отец. Я ехал в Воронеж с наружной бодростью, но тайной жутью.

Принадлежа к исконно военной семье и зная по рассказам отца и брата кадетский быт, который я и сам уже раз наблюдал, я все же сознавал, что, поступая сразу в четвертый класс, должен был явиться для моих одноклассников, сжившихся друг с другом за три года совместной жизни, человеком чужим и во всех смыслах "новичком", положение которых во всех учебных .заведениях незавидно. Недаром брат Николай, верный духу нашего сурового деревенского обихода, предупредил меня многообещающе и злорадно:

- Бить тебя там будут, брат, как в бубен.

- То есть как бить, за что?

- А так. .. чтобы кадета из тебя сделать. Там, голубчик, штрюков не любят...

Немудрено поэтому, что утром 15 августа 1910 г. я вошел в просторный вестибюль кадетского корпуса в Воронеже с видом независимым, но с большим внутренним трепетом.

Усевшись на скамейку, пока отец ушел выполнять соответствующие формальности, я стал прислушиваться к странному глухому шуму, доносившемуся сверху, который, отдаваясь эхом по мраморным лестницам и пролетам, напоминал шум потревоженного улья. Поначалу все, кто впервые слышали этот характерный шум, принимали его за гомон кадет, стоящий весь день в. коридорах. Однако, впоследствии я убедился, что шум этот никакого отношения к голосовым способностям кадет не имел, а был просто эффектом корпусной акустики.

От нечего делать, в ожидании отца, я стал оглядывать вестибюль и все, что мне можно было видеть со скамейки. Небольшой бюст черной бронзы какого-то николаевского генерала привлек первым мое внимание к нише позади скамейки. Это оказался памятник, поставленный основателю корпуса. На белой, мраморной доске цоколя золотыми буквами стояла надпись:

"Генерал-лейтенант Николай Димитриевич Чертков в 1852 году пожертвовал 2 миллиона ассигнациями и 400 душ крестьян для учреждения в г. Воронеже кадетского корпуса".

Кроме генеральского бюста, я ничего другого интересного в вестибюле не нашел; кругом никого не было и корпус словно вымер. Мимо меня по коридору проходили куда-то, звеня шпорами, офицеры, не обращая никакого внимания на мою деревенскую фигуру. Где-то близко, видимо в столовой, негромко позванивала посуда. Так прошло около десяти минут, как вдруг страшный грохот барабана, грохнувшего, как обвал, заставил меня подскочить на скамейке от неожиданности. Прогремев где-то наверху, барабан смолк, а затем снова загрохотал этажом выше.

Через пять минут лестничные пролеты у меня над головой наполнились сдержанным гулом голосов и шарканьем сотен ног, спускавшихся по лестнице. С гулом лавины, кадеты сошли сверху и их передние ряды остановились на последней ступеньке, с любопытством оглядывая мою странную для них фигуру. Сошедший затем откуда-то сверху офицер, вышел в вестибюль и, обернувшись к кадетам, скомандовал. Ряды их в ногу, потрясая гулом весь вестибюль, стройно двинулись мимо меня в столовую. Рядами прошли все четыре роты корпуса, начиная с длиннейших, как колодезный журавель, кадет-гренадеров строевой роты и кончая малютками, еще не умевшими "держать ноги". Пройдя в невидимую для меня столовую, роты затихли, а затем огромный хор голосов запел молитву, после которой столовая наполнилась шумом сдержанных голосов и звоном посуды: корпус, видимо, приступил к завтраку.

В этот момент ко мне подошел офицер и, спросив фамилию, приказал следовать за ним. На площадке второго этажа он остановился перед высокой, деревянной перегородкой, отделявшей коридор от площадки лестницы и постучал. Большая дверь с надписью "вторая рота" немедленно открылась и мы вошли. По длиннейшему коридору, в который с обеих сторон выходили двери классов и огромные спальни, мы пришли в самый его конец, повернули налево в другой коридор и остановились перед дверью с надписью "цейхгауз". Как в коридоре, так и во всех остальных помещениях роты стояла звенящая в ушах тишина и не было ни души.

Бородатый солдат с медалями, одетый в кадетскую рубашку и с погонами, носивший звание "каптенармуса", по приказу пришедшего со мной офицера, который, как я лотом узнал, был мой новый ротный командир полковник Анохин, одел меня с ног до головы в казенную одежду: неуклюжие сапоги, с короткими, рыжими голенищами, черные потрепанные брюки и парусиновую рубашку с погонами, и черным лакированным поясом с тяжелой медной бляхой и гербом.

Пригонка обмундирования была самая поверхностная. Поэтому ни одна его часть не соответствовала размерам тела. Брюки были невероятно широки и длинны, рубашка напоминала халат, погоны уныло свисали, причем упорно держались не на плечах, а почему-то на груди.

Но всего хуже произошло с сапогами - из огромной кучи этой обуви мне самому предложили выбрать пару "по ноге". Это было бы нетрудно, если бы правые и левые сапоги не были перемешаны в самом живописном беспорядке, так что двух одинаковых сыскать сказалось совершенно невозможно; мне пришлось удовольствоваться двумя разными и поэтому разноцветными. На робкое замечание, которое я позволил себе сделать, что одежда миг "пришлись не совсем", каптенармус ответил бодрым тоном, что "это пока", так как обмундирование, которое он на меня напялил, "повседневное и последнего срока". Здесь же, в цейхгаузе, меня посадили на табуретку и откуда-то вынырнувший парикмахер-солдат, пахнувший луком, наголо оболванил мне голову машинкой "под три нуля".

Когда я, по окончании всех этих пертурбаций, сошел опять вниз к отцу проститься, он только засмеялся и покачал головой. С жутким чувством жертвы, покинутой на съедение, я расстался с отцом и поднялся в "роту", куда из столовой уже вернулись кадеты. Ротный командир сдал меня дежурному офицеру, усатому, выступающему как гусь подполковнику, который сообщил мне, что я назначен в первое отделение четвертого класса...

Так началась моя кадетская жизнь.

ТОВАРИЩИ

Кадетский корпус!.. Сколько чувств и воспоминаний теснится при этом слове в душе каждого, кто его . окончил.... .:

Грязная лапа большевизма, опошляющая все прекрасное до чего бы она ни касалась, осквернила и хорошее русское слово "товарищ", столь дорогое для нас, старых кадет, привыкших связывать с ним все наиболее светлое и хорошее из учебных лет, проведенных в родном корпусе.

Нигде в России чувство товарищеской спайки так не культивировалось и не ценилось, как в старых кадетских корпусах, где оно достигало примеров воистину героических. Суворовский завет "сам погибай, а товарища выручай" впитывался в кадетскую плоть и кровь крепко и навсегда. Поэтому для меня слово "товарищ" сохраняет свой прежний смысл, - тот, который давали ему наши кадетские традиции, а не мерзкую окраску, приобретенную им в глазах всех порядочных людей, благодаря "светлому октябрю".

Воронежский кадетский корпус в николаевские времена был известен на всю Россию суровостью своего первого директора - генерала Винтулова, который в пятидесятых годах запарывал кадет до потери сознания. Таким же был и его первый заместитель, однорукий генерал Бреневский, но уже при третьем директоре корпуса, а именно при генерале А. И. Ватаци, когда в России начались гуманные веяния, порка была навсегда отменена. Однако тяжелые воспоминания старого времени еще жили при мне в корпусе, в котором учился внук Винтулова - кадет Андреев. Жив был и сын генерала Винтулова, занимавший перед войной пост начальника ремонта кавалерии и иногда приезжавший в корпус.

Я поступил прямо в четвертый класс, что было явлением не совсем обычным, а потому, на первых порах, встретил со стороны кадетского коллективам себе отношение критическое и выжидательное. Для кадет моего отделения, привыкших уже друг к другу за три года совместной жизни, я был, конечно, элементом чуждым или "шпаком", как именовались на кадетском языке все лица, не принадлежавшие к военной среде.

В младших классах новичков, обыкновенно, поколачивали "майоры" - второгодники, делая из них такими мерами "настоящих" кадет. В четвертом же классе, находившемся не в младшей, а во второй роте, подобный способ был уже не принят, - товарищи ограничивались в отношении меня лишь насмешками, если я, с кадетской точки зрения, совершал тот или иной промах.

Надо правду сказать: для подростка в 14 лет, каким я был тогда, да еще после усадебного приволья, сделаться кадетом было не так-то легко. Недостаточно лишь надеть кадетскую форму, надо, кроме того, узнать кадетскую среду и привыкнуть к ее быту, изучить ее язык и обычаи, словом, - морально и физически переродиться. А сделать это было необходимо и возможно скорее в моих собственных интересах, так как печальный результат сопротивления корпоративным началам и традициям был у меня перед глазами.

В один год со мною, но в другое отделение того же класса, приехал князь Д. - горячий и смелый кавказец, с первых же дней начавший себя вести вызывающе в отношении его одноклассников, которые над ним, как и над всяким новичком, вздумали потешаться. Обладая значительной физической силой, Д. за это поколотил нескольких своих обидчиков из старых кадет. Этого кадетский коллектив терпеть, от чужака не захотел. В один печальный для князя вечер ему устроили в спальне "темную", то есть, накрыв неожиданно одеялом, жестоко избили. Привыкший у себя дома к почету и уважению, бедный князек оказался сильно помятым, но благоразумно смирился. Впоследствии он сам сделался одним из наиболее рьяных защитников кадетских обычаев.

Самым трудным кадетским ремеслом для меня, поначалу, естественно, были всякого рода строевые занятия. Мои товарищи по классу, уже изучившие за три года пребывания в корпусе военный строй, конечно, знали его твердо, тогда как для меня это была совершенно новая наука, которую приходилось не только воспринимать вновь, но и догонять других в отчетливости ее выполнения.

Первые недели я, как истинный новобранец, путал все строевые движения своего отделения, что сердило офицера-воспитателя и возбуждало веселье кадет. Однако, с течением времени все вошло в нормальную колею. Через год, в качестве правофлангового, я уже давал равнение моему отделению. Помогло здесь и то, что, благодаря жизни в деревне, я был крепким и здоровым мальчиком, привыкшим ко всяким физическим упражнениям, вырабатывающим у человека чувство темпа.

Еще одна сторона кадетской жизни, которую надо было изучить, это искусство иметь "воинский вид". Чтобы носить военную форму, нужна не только привычка, но и умение, без чего человек, будь он мальчиком-кадетом или взрослым, выглядит в форме только переодетым штатским, как это резко бросается в глаза у истов, играющих на сценах театров роли офицера. Мундир, шинель, фуражку и даже башлык надо уметь носить, без чего из мальчика никогда не получится "отчетливого кадета" и вообще военного. Для придания "воинского вида", надо мной в поте лица трудились несколько месяцев подряд не только офицер-воспитатель - полковник Садлуцкий, но и все кадеты отделения, для которых это было вопросом самолюбия. Мне пришлось заново учиться говорить, сидеть, ходить, стоять, здороваться, кланяться, словом - перестроить все мое существо на новый лад.

Надо отдать справедливость моим одноклассникам, - никто из них, ни при каких обстоятельствах, не отказывал мне ни в совете, ни в помощи. Скоро я начал чувствовать, что холодок, с которым меня встретило отделение, постепенно исчез. Я также все более чувствовал симпатии к своим новым товарищам. Из них несколько человек стали для меня истинными друзьями. Ощущение солидарности и спайки овладели мной окончательно после того, как однажды я подрался с кадетом другого отделения и вдруг, к моему изумлению и несказанному удовлетворению, мне на помощь бросились чуть ли не все мои одноклассники, хотя в этом не было для меня никакой надобности.

К Рождеству полковник Садлуцкий решил, что я принял, наконец, кадетский вид, научился ходить и отдавать честь, а потому могу быть им отпущен в город без особенного риска "осрамить роту". А осрамить было нетрудно, ибо в то доброе старое время существовало великое разнообразие форм, чинов, погон и знаков отличия, для распознания которых требовалась немалая практика и на каковой предмет в ротах висели карты с прекрасно исполненными в соответствующих цветах образцами погон чинов русской армии и флота, начиная с генерал-фельдмаршала и, кончая рядовым роты дворцовых гренадер.

Из общих правил для обозначения чинов было, однако, множество исключений и отклонений, хотя и имевших под собой свои основания и резоны, но зачатую совершенно сбивавших с толку неопытных кадет и юнкеров, поступивших в училище из штатских учебных заведений. Неудивительно поэтому, что с кадетами младших классов, еще не твердыми во всех этих тонкостях, постоянно происходили забавные недоразумения, которые для меня, как кадета второй роты, были совершенно недопустимы. Так помню, что один маленький кадетик, идя по улице со своей мамашей, стал лихо во фронт какому-то военному фельдшеру из подпрапорщиков, сложность погон которого поразила его воображение. Другой с презрением отвернулся и не отдал чести фельдмаршалу Милютину, шедшему в накидке времен Александра II и в нахлобученной фуражке с громадным козырьком.

Я сам в первый год моей кадетской жизни отдал честь бравому солдату-кавалергарду в полней парадной форме - огромному и сияющему медной кирасой и каской с орлом, в белом блестящем колете, неожиданно вышедшему на меня из-за угла улицы, как живой памятник воинской славы.

Выпустить меня на улицу в первый раз хотя и выпустили, но не одного, а под, наблюдением старшего в отделении - Бори Костылева, шедшего в город по одному делу со мной, а именно к фотографу.

Этот снимок, первый в военной форме, был для моей семьи вопросом чести. Начиная с самых отдаленных предков и в течение пятнадцати поколений, от отца к сыну и внуку, без единого перерыва, моя семья несла свои "дворянские службы" на ратных полях "конно, людно и оружно". Не было на протяжении последних пятисот лет в истории России ни одной мало-мальски крупной кампании, в которой не участвовали бы члены нашей семьи. Жаловались они при Иване Третьем и Грозном Царе вотчинами "за государевы ратные службы", при первом Романове "за московские осадное сидение". Награждались жалованными царскими "золотыми" за "многие труды и раны" при славном царе Алексее Михайловиче." Участвовали "поручиками и цейхвеймейстерами" в походах Великого Петра, ходили майорами и бригадирами с Суворовым через Альпы, в Отечественную войну трое из моих предков стали молодыми генералами, От полученных в Венгерской кампании ран и от лихорадки погибли два моих деда. Третий, - мой тезка по имени, отчеству и фамилии, - погиб в лихой конной атаке под Силистрией, в турецкую кампанию на Дунае. Его брат, прямо со школьной скамьи, юным прапорщиком, пошел на усмирение польского восстания.

В нашем старом помещичьем кругу с военной службой не связывали каких-либо выгод или приобретений материальных благ; она скорее была моральным долгом каждого мужского представителя семьи по отношению к Родине, давшей дворянству "вольности и привилегии".

По этим причинам в кругу, к которому принадлеала моя семья, на военной службе оставались недолго, выходя в запас и отставку в чинах не выше ротмистра, прослужив лет с десяток в молодости. "Свиты Его Величества подпоручик Корпуса Колоновожатых" - важно расписывался на бумагах мой прадед и ни за что не хотел менять этого почетного звания на довольно значительный штатский чин, на который имел право за долгую службу по выборам. Отец мой, вышедший в отставку капитаном-инженером, как только отбыл обязательный за Академию и Училище срок, не допускал и мысли о возможности для меня другой службы, кроме военной, в чем я с ним был вполне согласен,

Поэтому-то теперь, впервые надев погоны, я и шел сниматься в военной форме, чего от меня категорически потребовал отец. Костылев и два других кадета нашего отделения, тоже отправлявшиеся к фотографу, еще не выходя из помещения роты, проявили ко мне самое братское попечение. Одев и осмотрев меня, как мать невесту, они чуть не подрались, оправляя на мне складки шинели, раза три-четыре снимали и снова надевали фуражку на мою стриженую голову и, после долгих препирательств, забраковали казенный башлык, заменив его собственным одного из них, который, толкаясь и сопя, приладили по всем правилам хорошего кадетского тона. Тут же, не выходя на улицу, было условлено, что при встрече с каким-либо начальством, которому полагалось становиться во фронт, я немедленно должен буду занять левый фланг, где будет не так заметно, ежели учиню служебный гаф.

Путешествие .к фотографу обошлось, впрочем, вполне благополучно: моя первая фотография в военной : форме была отослана домой, чтобы украсить семейный альбом. Мне она казалась тогда прекрасной, но впоследствии, перейдя в старшие классы и постигнув все тонкости военного щегольства, при взгляде на эту карточку я мучительно краснел от изображенной на ней маленькой фигурки в стоящей колом шинели. Кончилось тем, что я тайно от отца вытащил ее из альбома и истребил, о чем, разумеется, потом очень жалел.

Однокашники

Весной 1911 года я остался на второй год в пятом классе корпуса. В наказание отец не взял меня на лето домой и я был принужден провести каникулы в лагере, находившемся в пяти верстах от г. Воронежа, в лесу, на берегу небольшой речки. Каждое лето в нем жило около двух десятков кадет, не имевших возможности почему-либо провести лето дома или бывших круглыми сиротами.

Лагерь состоял из деревянных бараков, стоявших в лесу, в которых жили кадеты и офицеры. Перед бараками был небольшой плац, увенчанный мачтой с флагом корпуса и его вензелем. В бараке, где помещались кадетские кровати, мы проводили все время, когда были не на воздухе или в дождливую погоду.

День наш начинался в 8 часов по "первой повестке", которую подавал на трубе солдат или барабанщик. По ней мы вставали и шли в "умывалку" - длинный, стоявший в лесу дощатый сарай, в котором находились умывальники с проточной водой и уборная.

По 2-й повестке кадеты выстраивались перед главным бараком, по команде дежурного офицера сигнальщик играл повестку и поднимал флаг на мачте, а мы пели молитву и гимн, после чего строем шли в барак-столовую пить чай. После чая каждый делал, что хотел, при условии не выходить из расположения лагеря до завтрака, после которого, под командой дежурного офицера, нас вели на прогулку в лес ,а если погода была солнечная, то купаться в реке. Возвратясь в лагерь, мы пили чай, тянули время, как кто мог, до обеда, а затем ужинали и в 9 часов ложились спать. Раза два или три в неделю катались на лодках и собирали грибы в лесу.

От скуки и безделья старшие кадеты часто шли на всякого рода шалости, одна из которых, однажды, едва не обошлась всем ее участникам - и в их числе мне - очень дорого. Состояла она в следующем: был в лагере кадет третьего класса Григорович - мальчик, плохо учившийся и не совсем, повидимому, нормальный. Сидя в каждом классе по два года, он достиг уже 15-летнего возраста и все его интересы вращались вокруг сексуальных вопросов, благодаря чему он вечно рассказывал малышам-одноклассникам всякие гадости.

В кадетской среде, состоявшей из мальчиков поголовно здоровых физически и морально, это было неприятно и к Григоровичу товарищи относились с брезгливостью. Попав в лагерях в один барак с младшими кадетами, мы, старшие, об этом узнали и несколько раз приказывали Григоровичу прекратить грязные разговоры, чему он не подчинился. Это шло вразрез с правилами кадетского общежития; поэтому было решено его наказать и одновременно поднять на смех в глазах маленьких кадет, которым он, благодаря своему возрасту, невольно импонировал.

Зная, что Григорович был большой, трус и явно боялся темноты и леса, мы, группа старших, в один дождливый вечер, когда все сидели в спальне, начали, заранее сговорившись, разговор о привидениях, покойниках и прочих ужасах, причем один из кадет "признался", что видел в лесу около умывалки привидение. Мы, старшие, подхватив эту тему, заявили, что давно заметили призрак, но не говорили о нем, "чтобы не испугать маленьких". Григорович от этих разговоров весь сжался и неуверенным, дрожащим голосом, по-видимому, чтобы успокоить самого себя, заметил, что "может быть, это только кажется". Во время горячего обсуждения этого вопроса я с другим старшим кадетом вышли незаметно из барака и спрятались в лесу рядом с "умывалкой", предварительно предупредив кадет, чтобы никто из них не выходил из барака с Григоровичем.

Через полчаса ожидания мы увидели в сумерках его трусливую фигурку, которая двигалась по тропинке, робко вглядываясь в темнеющий с двух сторон лес. В этот момент, нарушая все наши планы, я из озорства заорал на весь лес диким и дурашным голосом.

Григорович подпрыгнул на месте от неожиданности, издал какой-то заячий вопль и рухнул на землю без движения. Мы бросились к нему, уверенные в том, что он умер от страха, но, к счастью, он оказался в обмороке и с ним случился детский грех. Тогда мы перенесли его в барак и привели в чувство, сами донельзя испугавшись своей глупой шутки, едва не обратившейся в трагедию.

Григорович после этого обратился в общее посмешище, но меня стала мучить совесть, что я так жестоко с ним поступил. Я всячески искал случая, чтобы искупить перед ним мою вину. Во время пребывания в лагере, а затем в корпусе, этого случая, однако, не представилось, так как в тот же год, перед Рождеством, Григорович попал в "декабристы", то есть был исключен из корпуса в числе тех кадет, которых начальство ежегодно исключало в декабре месяце за неуспехи в науке и, как кадеты шутили, "за разнообразное поведение". |

Судьба, однако, дала мне возможность искупить мою вину перед Григоровичем много лет спустя, и при обстоятельствах не совсем обыкновенных. Окончив корпус и военное училище, я более или менее благополучно вышел из всех перипетий Первой великой войны и революции, и летом 1918 года служил в рядах Офицерского конного полка Добровольческой армии. В первых числах августа, после занятия нами Новороссийска, я приказом полковника Кутепова, тогда командовавшего нашей бригадой, был назначен старшим плац-адъютантом комендантского управления. Для создания сложного государственного аппарата, который бы заменил собой царскую администрацию области, у добровольческого командования не было ни людей, ни возможностей. Поэтому в Черноморье вся законодательная, судебная и исполнительная власть сосредоточилась в руках только двух учреждений: штаба военного губернатора и комендантского управления.

Моим начальником оказался полковник Васьков - сумрачный, пожилой человек, который терпеть не мог "разговоров, не относящихся к военной службе", почему и возложил на меня все сношения с гражданской частью населения. Между тем в Новороссийске и его окрестностях не было ни одного вопроса человеческого бытия, за разрешением которого жители не шли в "комендантское". Дело дошло, наконец, до того, что ко мне однажды явились две милые дамы за указанием, как им "улучшить их материальное положение".

Помимо всевозможных отделов, при комендантском управлении состоял и военный суд, заседавший два раза в неделю для суждения большевистских комиссаров, арестованных на Черноморье, и преступлений, совершенных чинами армии. Ввиду отсутствия чинов военно-судебного ведомства, членами суда являлись офицеры Кубанского стрелкового полка, стоявшего гарнизоном в Новороссийске, под председательством полковника Крыжановского.

По условиям тогдашнего сердитого времени, суд этот действовал строго и скоро; большинство его приговоров кончалось расстрелом. Однажды утром из местной тюрьмы конвой привел очередную партию подсудимых, среди которых оказался рослый молодой человек, одетый в элегантную военную форму, хотя и без погон. Лицо мне показалось странно знакомым. Приглядевшись к нему, я узнал... Григоровича. После исключения из кадетского корпуса, как оказалось, он жил, "околачивая груши", у своего отца, занимавшего в Новороссийске должность воинского начальника.

С учреждением в этом городе 'Черноморско-Кубанской республики, во главе с кочегарами Черноморского флота, Григорович из любви к женщинам и вину примазался к компании пьянствовавших с утра до вечера комиссаров, с которыми его постоянно видели жители города. После бегства красных разбитой нами Таманской армии Сорокина он выехал куда-то, но вскоре вернулся и, вероятно, надеясь на заступничество отца перед добровольцами, поселился у него. Опознанный на улице жителями, он был арестован и предан суду

Не знаю занимал ли Григорович у'большевиков какую-либо определенную должность; вернее, он просто вел с ними приятельство в качестве специалиста по местным злачным местам и любителя женщин и дарового угощения. Как бы то ни было, его поведение при красных никак не приличествовало сыну царского полковника, тем более, что в этот период на одном из молов Новороссийска был целиком расстрелян, весь офицерский состав Варнавинского пехотного полка, который имел несчастье в этот момент прибыть на транспортах с Кавказского фронта,

Узнав меня, Григорович взревел белугой и, обливаясь слезами, стал умолять дать ему револьвер, чтобы застрелиться, так как не сомневался, что суд приговорит его к расстрелу. При этом он то пытался меня обнять, как старого товарища, то становился на колени и молил спасти от смерти.

В память прошлого я его пожалел и подал председателю суда докладную записку, в которой изложил, "что знаю Григоровича с детских лет, был свидетелем его исключения из корпуса, как умственно отсталого и морально дефективного мальчика, а потому, считая его не вполне отвечающим за поступки, полагаю, что он не несет полностью за них ответственность". Суд принял во внимание это свидетельство и вместо казни приговорил Григоровича к 20 годам каторги, что в те времена являлось чистой фикцией, ибо отец его имел достаточно времени, чтобы за свою службу просить добровольческое командование о смягчении участи сына.

Вечером, после заседания суда, полковник Крыжановский зашел ко мне в канцелярию и недовольным тоном спросил:

- Откуда у вас, ротмистр, неожиданная нежность сердца? .. Чего ради вы сегодня хлопотали за этого с. с.?

- Господин полковник, он мой однокашник по корпусу... В старое время, однажды по мальчишеской глупости, я едва не отправил его на тот свет и этого не забыл.

- А вы какого корпуса?

- Воронежского...

- Да ну! - просиял полковник, - ведь я тоже воронежец, выпуска 1910 года.

- Очень рад... значит, вы тоже, хотя и не подозревая этого, выручили из беды однокорытника, тем более, поверьте мне, он не большевик, а, просто дурак.

- Что-ж, спасибо, если это так... я очень рад... ,

Судьба трех главных действующих лиц этой старой истории сложилась затем по-разному, как разны вообще человеческие судьбы. Григорович после эвакуации нами Новороссийска был освобожден из тюрьмы большевиками и, вероятно, как "пострадавший за идею", преуспел. Полковник Крыжановский накануне своего производства в генералы погиб под Армавиром, зарубленный красными. Что же касается автора настоящих строк, то он доживает на чужбине свой век, полный событий, которых в другую, более нормальную, эпоху с избытком хватило бы на три человеческих жизни. ..

СКАНДАЛ В ЛАЗАРЕТЕ

Испытав на себе все блага товарищеского отношения и всосав в себя кадетские традиции, я с переходом в первую роту стал одним из самых горячих их защитников и сторонников, а перейдя в шестой класс, за это жестоко пострадал. Причиной этого памятного мне происшествия явилось то, что подъем с постели в шесть часов утра, в ноябре и декабре, являлся для меня поистине мукой. Холод в это время в спальне стоял адский, спать хотелось до обморока, а к этому прибавлялось еще и то, что за окнами чернела ночь и весь город спал. И во всем этом городе только длинный ряд освещенных окон корпуса светился над глубоко еще спавшим Воронежем. Бывали дни, когда, не выдержав пытки раннего вставанья, кадеты забирались куда попало, лишь бы доспать хотя бы несколько минут.

Чаще всего для этого служила "шинельная комната", где складывались запасные одеяла и висели наши шинели. Проскользнувшему туда счастливцу, незаметно для офицера и дежурных дядек, представлялась возможность заснуть на груде одеял и ими же укрыться с головой, как для тепла, так и для укрытия собственной особы. В подобном положении слоеного пирога иные спали так долго, что пропускали чай, утреннюю прогулку и два-три первых урока.

Большим затруднением, однако, служило то обстоятельство, что ход в "шинельную" вел через дежурную комнату и надо было войти и выйти так, чтобы дежурный этого не заметил, что было нелегко. Кроме того, в случае поимки, преступление это очень строго каралось. Поэтому более спокойным и безопасным местом для любителей поспать являлся корпусной лазарет, бывший вообще приятным местом.

В отличие от неуютных казарменных помещений роты, в котором проклятые служители распахивали настежь все окна по утрам, не считаясь ни с сезоном, ни с погодой, здесь, в уютных лазаретных комнатушках, стоял по утрам приятный полумрак и потрескивали дрова в печах, наполнявших палаты теплом и сонной дремотой. Кровати также здесь были особенные: широкие и мягкие, манившие к кейфу и отдыху. За пять лет корпусной жизни, мне, однако, ни разу не удалось заболеть и попасть в лазарет, так сказать на законном основании. Однако, для незаконного отдыха в лазарете у нас в старшей роте имелись верные и испытанные способы.

Маленькие кадеты, обыкновенно с детской наивностью, пытались незаметно для врача и дежурного фельдшера "настукать" температуру до требуемой правилами цифры 37,6, однако это, при наличии в лазарете опытного и испытанного в кадетских фокусах персонала, удавалось редко. В строевой же роте умели попадать в лазарет, не прибегая к таким допотопным средствам. У нас просто имелись в роте несколько термометров одинакового образца с казенными, и взыскующий больничного отдыха являлся к врачу на осмотр, уже имея под мышкой один из этих градусников, заранее нагретый до нужной температуры. Казенный градусник, который ставился фельдшером, затем роняли под рубашку, а через пять минут извлекали из-под другой руки собственный, с необходимой по закону температурой.

Попав однажды таким способом в лазарет на положение болящего, я оказался в нем старшим из находившихся там кадет. Нужно сказать, что в корпусном лазарете суточные дежурства несли военные фельдшера, окончившие Военно-фельдшерскую школу и, хотя носившие звание унтер-офицеров, но, как все недоучки, имевшие о себе очень высокое мнение. Все они были чрезвычайно франтеватые молодые люди, носившие форму с писарским шиком и считавшие себя гораздо выше той среды, в которую их поставила судьба. Подобно большинству полуинтеллигентов, отошедших от народа, но в господа не попавших, они были заносчивы и настроены весьма оппозиционно ко всякому начальству, боялись старших кадет, перед которыми заискивали, и были грубы с маленькими, если это происходило без свидетелей.

На второй день пребывания в лазарете малыши мне "доложили", что накануне за завтраком дежурный фельдшер, в отсутствие заведующего госпиталем офицера-полковника Даниэль, грубо обругал одного из маленьких кадет, обратившегося к нему с какой-то просьбой. В качестве старшего в лазарете, я немедленно по уставу доложил о происшествии Даниэлю, при первом своем с ним свидании. Однако он, привыкший к постоянным трениям между кадетами и фельдшерами, не обратил на мой доклад должного внимания и не заставил фельдшера извиниться, как этого требовал корпусной обычай. .

Убедившись, что никакого извинения не последовало, как и взыскания фельдшеру со стороны офицера, я дал об этом знать в первую роту, которая собравшись в "курилке", - обычном нашим клубе, - в лице своих старшин, вынесла постановление наказать фельдшера и одновременно выразить свое неудовольствие полковнику Даниэлю в виде "бенефиса", который должны были дать кадеты, находящиеся в лазарете этому фельдшеру, когда он останется один на дежурстве после того, как Даниэль уйдет к себе на квартиру, находившуюся под помещением лазарета.

Провести постановление строевой роты должен был я, как ее представитель и старший из больных кадет. В 10 часов вечера, когда все лежали в кроватях, а Даниэль ушел к себе, по моему сигналу во всех палатах начался кошачий концерт, а прибежавшего на шум фельдшера забросали подушками и плевательницами. Спешно им вызванный полковник немедленно арестовал меня, как старшего, и отослал под арест в роту. Это было совершенно резонно и вполне согласовалось с военными правилами, по которым старший всегда отвечает за происшествие.

На другой день спешно созванный педагогический совет присудил меня к аресту на неделю и к сбавке балла за поведение с 11 до 2-х. Это являлось своего рода рекордом и даром не прошло. В карцер ко мне явился с неожиданным визитом сам директор корпуса, генерал-майор Михаил Илларионович; Бородин. Это был добрый и справедливый человек, весьма уважаемый кадетами. До назначения директором корпуса он состоял воспитателем детей Великого Князя Константина Константиновича - Иоанна и Константина, что несомненно доказывало его исключительные педагогические способности, так как Великий Князь, главноначальствовавший над всеми военно-учебными заведениями России, имел для выбора гувернера своих сыновей более чем широкий выбор. В седьмом классе генерал Бородин преподавал русскую литературу. Преподавал прекрасно, отличаясь по тогдашнему времени большой широтой взглядов и даже либерализмом.

Большой и важный, с красивой бородкой на две стороны, по случаю какого-то праздника во всем блеске своего парадного генеральского мундира и орденов, он долго стоял передо мной, склонив голову на бок и рассматривая меня с головы до ног, словно видя в первый раз, а затем медленно и многозначительно произнес: "Был конь, да изъездился, был кадет, да испортился" и посоветовал мне немедленно написать письмо отцу, чтобы он взял меня из корпуса на время "по болезни", пока... все утрясется.

В мое время это была мера, применявшаяся в кадетских корпусах по отношению к кадетам, хорошо учившимися и добропорядочного поведения вообще, но которые в периоде формирования, ни с того, ни с сего, начинали дурить и беситься. Обыкновенно этот период кадеты переживали во второй роте, то есть в четвертом или пятом классах, почему эта рота считалась среди воспитателей самой трудной, в ней кадеты были не большие и не маленькие. У меня, как совершенно правильно определил директор, этот период запоздал и совпал с шестым, а не пятым классом.

Отец мой, - сам бывший кадет, - прекрасно знавший корпусной быт, сразу разобрался в положении вещей и через неделю я уже жил в родной усадьбе, на положении ссыльнопоселенца.

Должен признаться: за все мои учебные годы это был самый счастливый период моей жизни. Увлекшись охотой с борзыми, я, правда, забросил науки и, вернувшись через три месяца в корпус, срезался на весенних экзаменах и засел на второй год в шестом классе, но, положа руку на сердце, никогда не жалел и не жалею до сих пор этого "погибшего" для меня года, давшего мне взамен перехода в седьмой класс столько охотничьих радостей, жгучих и полных.

НОВИЧКИ И "МАЙОРЫ"

Воронежский Великого Князя Михаила Павловича .кадетский корпус, который я кончил перед Первой мировой войной, делился на четыре роты, причем в младшую, - четвертую, - входили два первых класса и одно отделение третьего. Сам я в этой роте не был, поступив сразу в четвертый класс, как выше упоминал, и познакомился с жизнью "младенцев", ее составлявших, благодаря младшему брату моему Евгению принятому в первый класс тогда, когда я уже состоял в строевой роте.

В качестве старшего брата, уже не ребенком, а сознательным и рассуждающим юношей, я присутствовал при вступлении братишки в корпус и наблюдал его первые кадетские шаги. Привез на экзамен Женю отец, я же являлся свидетелем того, как на медицинском осмотре была забракована после выдержанных экзаменов целая куча ребят, под мрачное молчание отцов и стенания мамаш и детей. Зато после того, когда в коридоре, наконец, выстроили шеренгой всех прошедших экзамены и осмотр, на них было приятно смотреть. Это были крепкие, как орехи, румяные малыши, без всякого сомнения годные вынести годы кадетской муштры.

С этого дня я стал почти ежедневным посетителем 4-й роты и с интересом наблюдал ее жизнь и быт. Первые две недели все сто, вновь поступивших в младший класс ребятишек, ревели без перерыва в сто голосов, требуя, чтобы их освободили от заключения и отпустили "к маме". На всех дверях и входах сутки подряд в это время дежурили дядьки, зорко наблюдая за тем, чтобы малютки не удрали из корпуса. В большинстве случаев, семьи новичков жили в сотнях и тысячах верст от Воронежа, с каковым фактом малыши совершенно не считались и норовили при первом же недосмотре за ними удрать, хотя бы и в одной рубашке, "домой". Особенной привязанностью к родным местам отличались маленькие кавказцы, от тоски по родным горам и семье первое время чахнувшие и хиревшие, а иногда и серьезно заболевавшие.

Немудрено поэтому, что дежурному по роте офицеру-воспитателю приходилось первое время все двадцать четыре часа его дежурства не столько начальствовать и приказывать, сколько вытирать десятки носов и реки слез и, по мере своих сил и способностей, успокаивать маленьких человечков, пришедших в отчаяние от первой разлуки с родной семьей.

Впрочем, не лучшим было положение дежурных офицеров и позднее, когда детишки привыкли к корпусу и им уже не требовалось вытирать носов и слез, Две сотни маленьких, живых, как ртуть, сорванцов, с утра до ночи звенели пронзительными дискантами в классах и коридорах, играли, дрались, бегали и давили друг из друга "масло", иногда по двадцати душ зараз устраивали "малу кучу" и просто бесились.

Разнимать драки и усмирять всю эту возню было совершенно немыслимо и бесполезно: едва прекратившись в одном месте, она немедленно начиналась в другом углу огромного помещения роты. Поэтому служба воспитателей в 4-й роте была своего рода чистилищем, через которое, однако, каждый из них должен был пройти, доведя свое отделение до выпуска и приняв новое. Офицеры после дежурства здесь выходили потными, красными и совершенно измученными.

Когда я пришел в младшую роту в первый раз, у меня буквально зазвенело в ушах от неистового крика и топота по паркету сотен маленьких ног. Явившись по уставу в дежурную комнату за разрешением "повидать брата", я застал в ней на редкость колоритную картину: оглушенный и совершенно ошалевший бравый подполковник сидел посреди комнаты на стуле, в обществе десятка ревущих во весь голос ребят, из которых двое лежали головами на его коленях. На мой рапорт подполковник только жалко улыбнулся и развел руками, показывая всю свою беспомощность. Приходилось поэтому действовать самому.

Выйдя в коридор, я поймал поперек живота мчавшегося куда-то мимо "младенца" с оттопыренными, сак крылышки, крохотными погонами на плечах и приказал ему разыскать и привести ко мне Маркова 3-го. По старому военному правилу, заведенному еще в николаевские времена в корпусе, как и вообще повсюду военной среде, если "в корпусе, училище или полку было несколько лиц носивших одну и ту же фамилию, то они различались не по имени, а по номерам, дававшимся в порядке старшинства. Я, поэтому, в корпусе был Марковым 1-м, мой однофамилец - казак из 2-й роты был 2-м, а братишка числился Марковым 3-м.

Найти этого последнего, однако, оказалось не так просто: во всех помещениях роты шла общая возня и, по полученным мною сведениям, он должен был находиться на самом дне огромной кучи кадетиков, визжавших, как грешники в аду и барахтавшихся на полу коридора. Вытащив наугад за ногу двух или трех, я, наконец, обнаружил и "Маркова 3-го", вымазанного чернилами и пылью, как Мурзилка и ярко-красного, как пион, от увлекательной возни.

Гуляя затем с ним и тремя его друзьями по длинному коридору, мне пришлось выслушать длинное повествование о горькой судьбе и злоключениях бедных новичков-первоклассников, которых "по традиции", на правах старших, жестоко обижали "майоры"-второгодники, уже не говоря о старших классах. Приемы этого младенческого "цука" поражали своим разнообразием и оригинальностью и были, очевидно, выработаны целыми поколениями предшественников. Суровые "майоры" первого класса заставляли новичков в наказание и просто так "жрать мух", делали на коротко остриженных головенках "виргуля" и "смазку", и просто заушали по всякому случаю и даже без оного.

Пришлось тут же, не выходя из коридора, вызвать у, себе нескольких наиболее свирепых угнетателей первого класса и пригрозить им "поотрывать головы", если они впредь посмеют тронуть хотя бы пальцем Маркова 3-го и его друзей. Перед лицом правофлангового строевой роты, бывшего втрое выше их ростом, свирепые "майоры" отчаянного вида, сплошь покрытые боевыми царапинами, струсили до того, что один даже икнул, и поклялись на месте не дотрагиваться больше до моих "протеже".

В тот же день мне пришлось пройти и в третью роту, куда одновременно с братом поступил мой маленький кузен. Там, также вызванным мною "майорам", я просто показал кулак и обещал их "измотать, как нуликов", если... впрочем, им, как более опытным, говорить много не пришлось, - они меня поняли с полуслова...

В России брату кадетского корпуса окончить не довелось. Революция, а затем гражданская война на Юге положили конец крепко налаженной кадетской жизни. Воспитанником шестого класса с двумя своими приятелями, когда-то доверчиво прижимавшимися к моему колену и излагавшими свои детские обиды, он поступил в Добровольческую армию. Брат, служивший вольноопределяющимся в Лейб-гвардии конном полку, был дважды ранен и выехал в Константинополь в конвое генерала Врангеля, оба же его друга погибли в Крыму, защищая от красных последнюю пядь русской земли.

Окончив в Югославии Донской кадетский корпус и Университет в Загребе, Женя состоял агрономом на правительственной службе, когда началась война с немцами. При приближении красных, он снова поступил в армию и дальнейшая его судьба неизвестна.

Он и его маленькие друзья, когда-то бывшие кадетики-малютки, как и их старшие товарищи, отцы и деды, честно выполнили свой долг перед Родиной до конца.

ЗАБАВНИКИ И ГЕРОИ

Однажды, вскоре после Рождества, в помещениях второй роты, в совершенно необычайный час, затрубила труба корпусного горниста. Не успели мы спросить офицера, дежурившего по роте, что это значит, как из коридора донеслась его команда:

- Строиться в ротной зале!

Одна уже эта команда показывала, что случилось нечто необычайное и торжественное, так как обычно рота строилась в коридоре. Едва она замерла по команде "смирно!" неподвижно, как из боковых дверей вышел в полном составе корпусной оркестр, ставший на правом фланге, а за ним группой из дежурной комнаты появились все отделенные офицеры, также ставшие в строй на свои места.

К замершей роте из коридора появился, важно ступая, как всегда, наш ротный командир - полковник Анохин. Казак-донец по происхождению, он представлял собой маленького, пузатого человека, с глазами навыкат и пушистыми серыми усами. Его три дочери, в противоположность отцу, огромные, могучие брюнетки, ходили в корпусную церковь и, в них "по традиции" был влюблен весь корпус. Человек очень добрый, Анохин искренне любил кадет и был большим любителем всяких торжеств.

Поздоровавшись с ротой, "Пуп", как мы его непочтительно называли между собой, обратился к нам с речью. Красноречием он не отличался и потому его обращение к нам больше состояло из коротких отрывистых фраз, в которые Анохин вкладывал обыкновенно всем известные истины, что добродетель должна торжествовать, а порок должен быть наказанным.

После речи он вызвал из строя какого-то малыша третьего класса, приговоренного педагогическим советом к суровому наказанию - снятию погон. Наказание это практиковалось в корпусе только в младших трех классах и полагалось лишь за проступки пакостные и предосудительные.

Сообщив о приговоре плакавшему преступнику, "Пуп" величественно указал на него пальцем, причем из-за строя немедленно вывернулся крохотный ротный портной по имени "Иртыш" и огромными портняжными ножницами срезал у взвывшего от этой операции кадетика погоны. Затем обесчещенный таким манером "младенец" был отправлен на левый фланг роты, позади которой и должен был ходить до отбытия им срока наказания.

После этой неприятной экзекуции, всегда тяжело действовавшей на кадет, с детства привыкших считать погоны эмблемой чести, полковник Анохин сделал многозначительную паузу, отступил на два шага назад и, выпятив колесом грудь, повышенным голосом скомандовал:

- Кадет Греков! Два шага вперед, марш!

Из строя вышел и замер перед нами и начальством маленький, белоголовый кадетик.

- А теперь, господа! - не спадая со своего торжественного тона и лишь подняв его на две октавы, продолжал ротный, - вместо вашего товарища, наказанного тяжким для всякого военного наказанием . ..-да, именно тяжким!.. вы видите перед собой .. . кадета, совершившего благородный и героический поступок с опасностью для собственной жизни. Сегодня, получил от черкасского окружного атамана Войска Донского письмо... в котором он извещает меня что ... кадет Греков на Рождестве, будучи в отпуску, спас в станице С-ой, провалившегося под лед мальчика. В воздаяние его подвига... кадет Греков Всемилостивейше награжден Государем Императором медалью за спасение погибающих!

Закончив свою речь, полковник вынул из кармана футляр с медалью и, приколов ее на грудь Грекова, обнял и поцеловал его.

- А теперь, - заговорил ротный снова, - ура, в честь вашего товарища-героя!

Рота радостно и оглушительно заорала ура, оркестр заиграл туш, а бедный, маленький Греков, с медалью на груди, пунцовый от смущения, не знал куда ему деваться.

Не успели нам скомандовать "разойтись!", как сотни рук подняли Грекова, а кстати и полковника Анохина и по старому обычаю стали их качать до одурения под оглушительное, звенящее детскими голосами, уже неофициальное "ура". Услышав эти радостные вопли, из других рот к нам прибежали делегаты и, узнав в чем дело, помчались "домой" с новостью. За ужином в столовой, куда пришли все четыре роты корпуса, при нашем входе из-за столов загремело в честь Грекова новое, оглушительное под низкими сводами обеденного зала, "ура" уже всем корпусом. Этому стихийному и благородному порыву радости за своего товарища, несмотря на то, что ее выражение выходило из всех рамок корпусного порядка, не мешали ни улыбавшийся дежуривший в столовой ротный командир, ни один из четырех дежурных офицеров рот.

Награждение Грекова медалью имело тем же летом неожиданное и забавное продолжение. Лагери корпуса находились верстах в пяти от Воронежа, в лесу, на берегу небольшой речки. Там, в деревянных бараках, жило ежегодно от июня по 15 августа около двух десятков кадет, не имевших почему-либо возможности провести летние каникулы дома.

В этом году вместе с другими остался в лагере кадет князь Шакро А., веселый и милый грузин, на редкость компанейский парень и прекрасный, как и все кавказцы, товарищ. Хотя он был всего только в четвертом классе, но, неоднократно "зимуя" в одном и том же классе, имел на лице уже густую, черную, как вороново крыло, растительность, выраставшую, по уверению кадет, через полчаса после бритья. Вместе с тем это был лихой кадетик, небольшого роста, но ловкий и прекрасно сложенный, обладавший веселым и беззаботным характером. С ним дружил его земляк, отчаянный храбрец абхазец Костя Лакорбай - на два года страше по классу и большой забавник.

И вот, скучая в лагере, за неимением других развлечений, оба друга решили разыграть сцену "спасения погибающих". Для этого Костя должен был изобразить во время купанья тонущего на глубоком месте, а Шакро "случайно" оказаться поблизости и вытащить погибающего. Все было заранее условлено и уговорено. Согласно выработанному плану, Косте надлежало удрать из лагеря перед купаньем кадет и влезть в реку, а затем, как будто увлеченному течением, тонуть и; взывать о спасении. Шакро же предстояло, также негласно выбравшись из лагеря, спрятаться в прибрежных кустах, а затем на призыв утопающего броситься в реку и вытащить Костю, когда его крики привлекут .других кадет.

Блестяще задуманный план этот, однако, сорвался из-за Костиного ехидного поведения и вместо того, чтобы принести Шакро славу героя, сделал его объектом кадетской потехи. Не входя в воду, Костя с шумом бросил в воду большой камень и отчаянно закричал о помощи. Шакро, которому из-за кустов обрыва ничего не было видно, услышав крик и, как говорится, движимый лишь собственным мужеством и жаждой подвига, как лев ринулся со своего обрыва вниз головой одетым, но, зацепившись за сук, перевернулся в воздухе и, вместо спортивного "броса", позорно шлепнулся в воду на глазах подходивших к месту происшествия кадет под командой дежурного офицера. Когда несчастный Шакро, мокрый и грязный, выбрался на берег, его встретил гомерический хохот товарищей, т. к. предатель Костя успел им уже рассказать всю историю. Под шумное веселье кадет бедный Шакро был прямо из реки отправлен офицером в лагерь под арест за "самовольную отлучку". Заключение это он разделил, впрочем, братски со своим другом-предателем. Все лето потом кадетский лагерь шутил над этим приключением, а больше всех смеялся сам добродушный Шакро.

Прошло шесть лет и все участники этой детской истории: Греков, Шакро и Костя доказали на деле, что их детские стремления к подвигам, заложенные разумным воспитанием в родном корпусе, создали из них, мальчишек-забавников, истинных героев на поле чести.

Греков в рядах Лейб - гвардии Атаманского полка, Шакро - драгун, а Лакорбай в Черкесском полку Туземной дивизии показали себя на войне доблестными офицерами. Корнетом абхазской сотни Костя отличался исключительной храбростью даже среди своего бесстрашного народа. Во время конной атаки полка в Галиции, когда его сотня отходила на прежние позиции под ураганным огнем австрийцев, он заметил, что под одним из его товарищей убита лошадь. Лакорбай немедленно повернул своего коня обратно и помчался на спасение товарища. Видя несущегося на них одинокого всадника, австрийцы сначала открыли ураганный огонь, а затем, прекратив стрельбу и поднявшись из окопов, с изумлением наблюдали непонятный им Костин маневр. Подскакав к раненому, Лакорбай поднял его на всем скаку к себе на седло и помчался обратно. Это было до такой степени смело и эффектно, что австрийцы вместо выстрелов проводили Костю громом рукоплесканий, а русские встретили его громовым "ура!" ...

Судьба не простила Косте его постоянную игру со смертью на войне. Покрытый славой георгиевский кавалер, он был убит в 1916 году. Абхазцы свято чтили его память, как одного из своих национальных героев; милый Костя, без всякого сомнения, вполне заслужил эту честь своей беззаветной храбростью. Да будет земля ему пухом.

ОФИЦЕРЫ-ВОСПИТАТЕЛИ

Ближайшим к кадетам начальством в кадетских корпусах являлись отделенные офицеры-воспитатели, которые принимали одно из отделений первого класса при поступлении кадет в корпус и вели это отделение семь лет курса кадетского корпуса через все "сциллы и харибды", невзгоды и радости до выпуска, переходя вместе со своими питомцами из роты в роту.

Естественно, что в течение этих семи лет, протекавших в стенах корпуса, взаимоотношения между офицером-воспитателем и кадетами его отделения в числе 25-30 человек имели большое значение для обеих сторон. Офицер составлял на каждого из своих кадет аттестацию, где в заранее напечатанных графах помещались все данные о его успехах, способностях, нравственных и физических качествах, поведении, прилежании и характере. Эти характеристики имели большое значение, как для аттестации кадет на педагогических советах, периодически рассматривавших их, так и для поступления в военные училища, С другой стороны начальство офицера-воспитателя в лице ротных командиров и директора корпуса весьма считалось с тем, как живет тот или иной воспитатель со своими кадетами, имеет ли между ними достаточный авторитет, привил ли дисциплину и имеет ли на них влияние. От всего этого зависела карьера офицера и его дальнейшая служба.

В огромном большинстве случаев офицеры-воспитатели моего времени находились вполне на высоте порученной им задачи, т. к. попадали в корпус не иначе, как после 5-10 лет службы в полку, где успевали приобрести воспитательный стаж с молодыми солдатами и при поступлении в корпус были аттестованы полковым начальством, как выдающиеся в строевом и нравственном отношении. Благодаря такому подбору, также тому, что большинство офицеров-воспитателей прошло специальные педагогические курсы, в корпусах не могло быть плохих педагогов. Если же таковые и появлялись, то начальство их скоро удаляло назад в строй, т. к. прежде, чем быть переведенными в корпус, они три года считались к нему только прикомандированными и проходили испытательный стаж.

В бытность мою в корпусе я прошел последовательно через руки трех офицеров, из которых первым при моем поступлении был подполковник Николай Иосифович Садлуцкий, кубанский казак по происхождению, плотный, атлетически сложенный брюнет, с лихо закрученными, молодецкими черными усами. Жизнерадостный холостяк, человек добродушный и веселого характера, он чрезвычайно щепетильно относился к нуждам и интересам своих кадет, весьма о них заботился и даже советовал наиболее слабым по учению остаться на год-другой в классе вместо того, чтобы надрываться наукой сверх сил. Он был одним из самых старших офицеров-воспитателей и являлся первым кандидатом на получение роты. Многолетнее пребывание в корпусе приучило его никогда не выходить из себя и он редко терял свое неизменное благодушие. Был он старым холостяком и все свое свободное время отдавал кадетам, которые его очень любили. Николай Иосифович питал слабость к хорошим фронтовикам и гимнастам и любил военную службу, о которой никогда не уставал рассказывать. Надо ему отдать полную справедливость в том, что он сумел внушить своим воспитанникам любовь и уважение к армии и службе в ней, хотя сам от нее получил немного. При нашем переходе в шестой класс он был произведен в полковники и получил роту, на чем его военная карьера и закончилась. Попав после революции в Сербию, Садлуцкий занялся хиромантией, как ремеслом, о чем многие, годы подряд печатал статьи в белградском "Новом времени".

После него наше отделение принял подполковник Завьялов, которого кадеты за гордо закинутую назад голову и разлапистую походку, прозвали "Гусем". Жили мы с ним в мире и согласии, хотя большими воспитательными талантами он и не обладал. Завьялов болел какой-то сердечной болезнью, из-за которой часто пропускал служебные занятия, почему был у директора корпуса, строгого к службе генерала Бородина, на замечании. Летом 1912 года подполковник женился на барышне из воронежской помещичьей семьи, по какому случаю кадетские пииты немедленно написали новый куплет в корпусной "Звериаде", начинавшийся, как помню, строфой:

Нам сказал однажды Гусь:
На Китаевой женюсь...

Семейное счастье бедного полковника, однако, продолжалось недолго. Однажды, как это часто случалось в последнее время, Завьялов не явился на строевые занятия, полагавшиеся для его отделения по расписанию. Как на грех, в этот час роту обходил генерал Бородин. Узнав от старшего по отделению, что офицер-воспитатель отсутствует, он вспыхнул и приказал горнисту, его сопровождавшему, немедленно вызвать подполковника из квартиры. Бедный "Гусь" с лицом, покрытым от волнения красными пятнами, явился через несколько минут и получил от генерала в "дежурной комнате" такую головомойку, что в тот же вечер скончался от сердечного припадка.

Наутро, когда весть об этом пришла в роту, буря негодования поднялась среди кадет отделения покойного. Все его недостатки и смешные стороны были забыты; кадеты не на шутку загоревали по своему воспитателю. По единогласной просьбе отделения нас повели проститься с покойником к нему на квартиру. Там старший отделения от имени всех нас выразил сочувствие вдове покойного, причем горько заплакал, что ее очень тронуло, тем более, что плакали и мы все, стоя вокруг гроба.

Вслед за этим кадеты отделения присутствовали на всех панихидах на квартире покойного и отпевании в корпусной церкви. Во время погребения бедного "Гуся" они шли не в общем строю корпуса, а несли перед гробом на руках многочисленные венки, самый большой из которых был от нас. Сочувствие и симпатии кадет к усопшему были так искренни, что вдова подарила нам портрет его, который мы затем торжественно, в траурной рамке, повесили в классе, хотя это и противоречило правилам. Начальство, прекрасно разбиравшееся в кадетских настроениях, этому не препятствовало, так как понимало, что кадеты руководимы в данном случае лучшими чувствами.

На несколько недель наше осиротевшее отделение осталось без офицера, но вело себя совершенно безупречно: в память Завьялова мы условились круговой порукой вести себя хорошо, чтобы показать директору корпуса, которого считали виновником смерти нашего воспитателя, что покойный был примерным офицером. За порядком при этом следили сами кадеты и дисциплина среди нас была поэтому безукоризненная. Считаясь с такими настроениями, начальство не спешило назначать нам нового воспитателя, хорошо понимая то трудное положение, в которое он должен попасть в качестве "мачехи", со всеми из этого вытекающими последствиями для обеих сторон. Кончилось это "междуцарствие" тем, что, зная хорошо кадетскую психологию, к нам начальство назначило не кого другого, как гордость корпуса моего времени - подполковника Михаила Клавдиевича Паренаго.

Крепкий и бравый, с лихо закрученными русыми усами и бородкой под Генриха IV, Паренаго, как воспитатель и педагог, стоял на большой высоте этого трудного дела и умел внушить кадетам своего отделения горячую к себе любовь и глубокое уважение, не прибегая для этого ни к строгостям, ни к панибратству. Говорил он всегда медленно, с расстановкой и мы его слушали всегда с напряженным вниманием, не пропуская ни одного слова. Он был холост, как и Садлуцкий; не имея семьи, кроме старушки-матери, все свое время посвящал кадетам, живя в казенной квартире при корпусе. По своему происхождение Паренаго принадлежал к хорошей дворянской семье Воронежской губернии, окончил наш же корпус и в прошлом был блестящим офицером Фанагорийского гренадерского полка, имея несколько императорских призов за стрельбу из револьвера, винтовки и за фехтование.

С первых же дней его назначения нашим воспитателем мы привязались к нему до такой степени, что буквально стали ревновать к кадетам чужих отделений, часто обращавшимся к нему с просьбами устроить для них ту или иную прогулку, вечер или развлечение, на которые наш подполковник был большой мастер, обладая талантами организатора, устроителя, художника и талантливого рассказчика.

Паренаго, однако, нашу ревность понимал и потому всегда отвечал "чужестранцам", что все его свободное время принадлежит исключительно кадетам нашего отделения. Своих кадет он никому в обиду не давал, являясь их постоянным ходатаем и защитником перед начальством и преподавателями. В свободные от занятий часы или в так называемые "пустые уроки" Паренаго читал нам хорошие книги и беседовал о жизни и военной службе, рассказывая все, что могло интересовать любопытную молодежь. Каждый год, во время летних каникул, Михаил Клавдиевич путешествовал по России, посещая ее самые глухие углы, причем внушал нам, что наша родина такая огромная и интересная страна, что человеку, чтобы ее узнать, недостаточно всей жизни, а потому о" осуждает и не понимает чудаков, тратящих деньги и время на поездки за границу, не потрудившись толком узнать, что представляет собой их собственная родина.

В своих взглядах он был очень независим и никогда не говорил нам ничего трафаретного. Отличался остроумием и, зная о своей популярности среди кадет, немного ею кокетничал, за что они, замечавшие малейшие слабости начальников, при его появлении в корпусе дали ему кличку "обезьяна" и сочинили о нем специальный куплет к традиционной "Звериаде":

Из дальней варварской страны
К нам прискакала обезьяна,
Надела китель и штаны,
И стала в чине капитана...

К нам, шестиклассникам, подросткам по 15-17 лет, Паренаго относился, как к взрослым, что, как известно, мальчишками чрезвычайно ценится. В знак того, что мы уже не дети, он читал нам книги вроде "Шагреневой кожи" Бальзака, чего, конечно, по курсу литературы того времени не полагалось, да, вероятно, в то время и книга эта почиталась неприличной. Словом, положа руку на сердце, вспоминая корпус и воспитателей, я должен сказать, что Паренаго был лучшим и наиболее любимым офицером корпуса.

Будучи талантливым художником, он каждый год возглавлял устройство традиционного корпусного бала 8 ноября, причем умел с необыкновенным вкусом убирать для этого ряд огромных зал, где имели место эти балы. Для их украшения, помимо кадетских работ и рисунков, наш воспитатель доставлял каждый раз массу снаряжения и старого оружия, не только из собственной богатой коллекции, но и из местных музеев, в которые, как археолог-любитель и знаток старины, был вхож. Благодаря этому, декорации и украшения зал корпуса в день праздника не оставляли желать ничего лучшего и о наших балах долго говорили в городе.

При выпуске из корпуса мы прощались с Михаилом Клавдиевичем со слезами на глазах, как с родным, благодарили его от всей души за все, что он для нас делал, поднесли ему ценный подарок, обменялись фотографиями и снялись в общей группе. Приезжая впоследствии офицерами в родной корпус, мы, прежде всего, шли с визитом к Паренаго, который в свою очередь встречал нас, как членов своей семьи.

В начале проклятой памяти революции 1917 года Михаил Клавдиевич был убит в Воронеже на улице пьяными солдатами, отказавшись снять по их требованию погоны.

ОТПУСКА И КАНИКУЛЫ

Перейдя в шестой класс корпуса и попав в строевую роту, я впервые стал ходить в "городской отпуск". В трех младших ротах корпуса кадеты имели право проводить его только у родственников, если таковые имелись у них в Воронеже, в старшей же роте разрешалось и посещение знакомых, которые выразили желание видеть у себя по праздникам того или иного кадета, разумеется, с разрешения его родителей. Эти последние препятствий для сына в этом отношении не ставили; что же касается "знакомых", то их добывали так.

Кто-либо из живущих в городе приходящих кадет доставал от своих родственников заявление на имя директора корпуса с просьбой отпускать к ним на праздники кадета имярек. К таким фиктивным знакомым кадеты, обычно, являлись лишь единственный раз, чтобы поблагодарить за письмо, а больше уже не беспокоили их своим присутствием без особого на то приглашения.

Таким же способом устроились и мы с моим приятелем и одноклассником Сережей Пушечниковым, проводя отпуска в городе и его окрестностях. По началу, при изобретении этой системы, кадеты встретили затруднение в вопросе с питанием, так как без сопровождения старших нам было запрещено посещать рестораны. Но вскоре общими усилиями мы в городе отыскали некую кухмистерскую, носившую пышное название "Московской гостиницы", которая предоставляла нам заднюю комнату для завтрака и обеда; кроме кадет, в нее никого не впускали. В этой сомнительной харчевне кадеты-воронежцы питались много выпусков подряд и, положа руку на сердце, впоследствии и на одном званом обеде мне не случалось проводить время так хорошо и весело, как в этом тайном убежище моей юности.

Как деревенских жителей, нас с Сережей город мало интересовал; мы больше стремились на лоно природы, к привольным лугам и заводям, которые тянулись на многие версты по левой стороне реки Воронежа, вплоть до его впадения в Дон. Здесь мы купались, ловили рыбу, катались на лодках и .проводили весь день, радуясь тому, что хоть на несколько часов избавились от тяготившей нас казенной атмосферы.

Однажды, когда мы, как обычно, катались на лодке, с нами поравнялась другая, в которой сидели две барышни наших лет. Мы заговорили друг с другом, познакомились и с этого дня стали проводить наши отпуска не вдвоем, а вчетвером. Препровождение времени при этом было более чем невинное; мы с Сережей относились к нашим подругам с подчеркнутым уважением, избегая всякого намека на ухаживание, что, как мы считали, должно было их "оскорбить". Так прошел месяц, но вдруг знакомый нам офицер, знавший всех и вся в городе, однажды увидев нас вчетвером, счел нужным предупредить меня с приятелем, что Надя и Оля, как звали барышень, имели в городе репутацию начинающих, но уже многообещающих кокоток. Это почему-то меня и Сережу страшно оскорбило, и мы немедленно прекратили знакомство с нашими кратковременными подругами.

С 1910 года, то есть с периода перемены дислокации войск в России, в Воронеже поместился штаб армейского корпуса, а кроме того в город был определен Новоархангельский уланский полк, ставший немедленно предметом поклонения кадет и всех местных девиц. При парадной форме, которую в те времена офицерство надевало каждый двунадесятый праздник, офицеры-уланы зимою носили николаевские шубы, а летом плащи-накидки, в соединении с уланской каской с султаном и волочащейся по земле саблей создававшие полную иллюзию кавалеристов наполеоновского времени.

Через старших братьев кадет-воронежцев, служивших в этом полку, между ним и корпусом быстро установилась связь, благодаря чему кадеты, а в их числе Сережа и я, часто ходили в полк в гости и даже обедали несколько раз в офицерском собрании. Кавалерийская служба, с которой мы познакомились в этом полку, еще более укрепила наше желание по окончании корпуса выйти в кавалерию, а именно в новоархангельцы, стоявшие в трех-пяти часах езды от наших родных мест.

Начальник Запасной кавалерийской бригады генерал Еремкин, суровый, огромного роста старик, являлся весьма заметной и очень красочной фигурой в городе. Когда он, прямой, как стрела, с щетинистыми рыжими усами и выразительным лицом, словно вырубленным топором, проходил по улице, неся свою блестящую саблю под мышкой, мы замирали перед ним во фронт в немом восторге. Суровый генерал, которого очень боялись его подчиненные, видимо, кое-что знал о своей популярности среди кадет, так как козырял нам в ответ всегда с ласковым блеском в глазах и улыбкой под подстриженными усами.

Нечего, конечно, и говорить, что городские отпуска для нас с Сережей являлись лишь паллиативами, рассеивающими на несколько часов скучную корпусную обстановку и лишь слегка напоминали приволье усадебной жизни, в которую мы были влюблены и к которой всей душой стремились. На родину мы, впрочем, попадали с Пушечниковым чаще других кадет, так как наши семьи жили от Воронежа: его в двух часах езды по железной дороге, а моя - в пяти. Первый настоящий отпуск "домой" поэтому наступал для нас только на Рождестве, когда нас отпускали на целые две недели, в начале двадцатых чисел декабря. С утра в этот день уроков не было и дядьки выкладывали каждому из нас на кровать "отпускное обмундирование", состоявшее из черной новой шинели, пары таких же брюк, мундира с галунами, фуражки и белья. Дежурный офицер выдавал "отпускные билеты" и деньги на проезд. На вокзале в этот день нас уже ожидал особый "кадетский" вагон третьего класса, отведенный заботливым начальством только для кадет, - других в него никого не пускали. В нем, под командой старшего из нас, мы разъезжались по домам. Такие вагоны одновременно уходили из Воронежа на Курск, Тамбов и Ростов.

Через два перегона от города, на станции Землянск, сходил мой друг, а сейчас же за этой станцией уже начинались и мои родные места - Щигровский уезд Курской губернии. На этом перегоне я почти всегда встречал кого-либо из родных и знакомых. Бывали при этом довольно забавные случаи, весьма красочные и характерные для того, теперь уже далекого, времени.

Так, помню раз, когда однажды наш кадетский вагон совершенно опустел, я, соскучившись в одиночестве и надеясь встретить кого-нибудь из знакомых в поезде, купил билет второго класса и обошел все вагоны. Знакомых не оказалось и я сел в углу вагона второго класса. В этот момент проходил контролер, видевший меня только что в третьем классе, и, вообразив, что я сел по билету третьего класса во второй, высказал вслух свое подозрение. Я обиделся и ответил, что он, привыкнув иметь дело с безбилетными "зайцами", не умеет обращаться с порядочными людьми. Контролер, задетый моими словами, вломился в амбицию и между нами началась перепалка, на шум которой из соседнего купе появился какой-то толстяк с погонами полицейского чиновника. Он немедленно стал на сторону контролера и потребовал от меня мой отпускной билет. Под угрозой вызова станционного жандарма я принужден был выполнить это требование и протянул мои бумаги, которые они оба стали разглядывать. Прочитав мою фамилию, полицейский чин спросил, куда я еду? Я ответил, что в отпуск, к отцу в имение. Это заставило их обоих переглянуться, а затем контролер упавшим голосом спросил, кем именно приходится мне председатель Управления Юго-Восточных железных дорог? Узнав что председатель - мой дед, железнодорожник осведомился о здоровье "дедушки" и. .. исчез из вагона.

Полицейский, молча слушавший наш разговор, спрятал обратно в карман свою записную книжку, в которую начал было писать мои приметы, возвратил мой билет и, крякнув, как человек сделавший глупость и сознающий это, после небольшой паузы спросил:

- А. .. Лев Евгеньевич - дворянский предводитель, значит, ваш дядюшка? ,

- Нет, это мой отец...

На лице полицейского при таком ответе появилась приятнейшая улыбка, и он сделал движение, похожее на попытку обнять меня.

- Боже мой!.. Какое ки-про-кве, какой приятный случай! Так вы, значит, сынок его превосходительства... Ну, как я рад!.. Позвольте со своей стороны отрекомендоваться: вновь назначенный щигровский исправник!

При этом он привстал и щелкнул каблуками. .. Всю дальнейшую дорогу исправник, явно стараясь загладить свое прежнее отношение ко мне, одолевал меня своей любезностью и, наконец, дошел до того, что предложил на одной из остановок выпить с ним "на приятельских началах" рюмку водки в буфете. По прибытии поезда на нашу станцию "Красная поляна" он, обнаружив совершенно неуместную энергию, вызвал грозным голосом станционного стражника, которому отдал строжайший приказ: "проводить г. кадета до имения его превосходительства, ввиду ночного времени". Эта излишняя забота привела меня в ужас, так как неминуемо вызвала бы расспросы моего строгого отца, которому я никак не собирался сообщать о конфликте, вызванном мною в поезде. К счастью, .стражник оказался парнем смышленым и с удовольствием согласился, - на мою убедительную просьбу к нему, - "отставить проводы", благодаря чему я избавился от угрожавшей мне родительской головомойки.

ВОЕННЫЕ ПРОГУЛКИ И ПАРАДЫ

Через неделю после перехода в шестой класс нас выстроили в коридоре строевой роты и повели в оружейный цейхгауз получать винтовки и штыки - предмет кадетских мечтаний в младших классах. Цейхгауз помещался на хорах сборной залы и ход в него был из помещения второй роты, Здесь, в длинных деревянных стойках, рядами стояли новенькие, блестящие маслом винтовки кавалерийского образца с примкнутыми к ним штыками, на которых висели желтые подсумки для патронов. Под каждой винтовкой, на рейке, белели бумажки с фамилиями каждого из нас.

С этого времени на плацу, а во время дождливой погоды в ротной зале, офицеры-воспитатели шестого класса, каждый со своим отделением, стали заниматься раз в неделю винтовочными приемами по правилам строевого устава. Кроме того, раз в неделю мы ходили в тир для стрельбы в цель из мелкокалиберных винтовок. Усиленные строевые занятия осенью с шестым классом были необходимы потому, что ко дню корпусного праздника шестой класс должен был постигнуть в совершенстве все ружейные приемы, так как в этот день строевая рота корпуса принимала участие в параде на площади Митрофаньевского монастыря, во главе войск гарнизона. В октябре месяце мы ружейные приемы уже достаточно усвоили; начались строевые занятия, на которые выходила вся первая рота, то есть совместно с седьмым классом. Поначалу строевые занятия производились на большом корпусном плацу, к восторгу всех окрестных мальчишек, а затем начались, так называемые, "военные прогулки" по окрестностям города. Это были небольшие походы по десятку и больше верст, с непривычки весьма утомительные, так как ,кроме учебного строевого шага в течение всего дня проселочными дорогами, каждый из нас в продолжении нескольких часов нес на плече винтовку со штыком, весом в 10 с лишним фунтов, вся тяжесть которой ложилась на левую согнутую руку, совершенно немевшую от этого. Чтобы облегчить тяжесть, кадеты незаметно цепляли за пуговицу под левым погоном, на черной дратве, медное колечко, которое надевали на спусковую собачку винтовки. Это приводило к тому, что винтовка, в сущности, висела на шинели и ее только приходилось поддерживать за приклад, давая штыку надлежащий угол.

В эти кадетские походы вместе с ротой шел духовой оркестр, игравший по дороге и на стоянках разные марши. Когда на походе он замолкал, то такт для ноги начинали отбивать два солдата-барабанщика. По дороге кадеты пели военные песни, приуроченные к солдатскому шагу, для чего впереди роты выходили двое запевал: баритон и подголосок. Они начинали песню, подхватываемую затем в нужных местах всей ротой.

Любимым маршем корпуса, неизменно сопровождавшим наше возвращение в корпус, был "фанфарный", который начинали на высоких нотах три фанфары. Мотив же марша являлся не чем иным, как "Звериадой", положенной на ноты одним из кадет Полтавского кадетского корпуса, традиционной песней военно-учебных заведений, получившей этим путем свое легальное существование.

Песни, которые кадеты пели в этих прогулках, были традиционные в русской армии: "Бородино", "Полтава", "Вдоль по речке, вдоль да по Казанке", "Чубарики-чубчики" и казачьи: "Засвистали казаченьки", "Там, где волны Аракса шумят", "Пыль клубится по дороге" и другие. Все они были сложены в память бывших походов и по ним, в особенности по казачьим, в сущности, можно было бы написать историю русской армии за последние два с половиной века.

Надо сказать, что в корпусах моего времени умели и знали, как закалять кадетское здоровье. Благодаря этому, в своем подавляющем большинстве кадеты никогда не болели и не простужались. Начиная со второго класса корпуса, нас выпускали гулять до снега в одном мундирчике на холстяной подкладке, а затем в шинелях, "подбитых ветром"; другой теплой одежды мы в корпусе не знали. Для парадов и военных прогулок рота надевала, вместо обычных коротких сапог с рыжими голенищами и брюк навыпуск, смазные сапоги с высокими голенищами, в которых зимою мерзли ноги, а летом было жарко.

Сейчас же за кадетским плацем находилась в Воронеже обширная "Сенная площадь", на которой шесть месяцев подряд лежала черноземная пыль, не менее чем в аршин глубиной; здесь по праздникам торговали сеном. И вот эту пыль мы, кадеты, возвращаясь с военных прогулок, неизменно и нарочно поднимали густым облаком, благодаря чему в корпус приходили настоящими неграми. Нас эта пыль не пугала, так как в роте мы немедленно и тщательно ее обмывали. Что же касается обмундирования, то оно было казенное; офицерам же приходилось туго, так как светло-серые их шинели и цветные фуражки меняли от пыли цвета, и чистить их было нелегко.

Конечным своим пунктом военные прогулки имели какую-нибудь пригородную деревню, где мы останавливались на привал, составляли ружья в козлы, варили кашу или кулеш и завтракали принесенными с собой булками и котлетами. Как на привале, так и по дороге, начальство заставляло нас производить всевозможные перестроения, наступления цепями, перебежки, разведки и т. д. Иногда эти маневры имели место в лесу, и тогда шалунам иногда удавалось из цепи умышленно "оторваться" и погулять на свободе час-другой под предлогом того, что они заблудились. Являлись такие "заблудшие" в корпус через час иди два после роты, голодными, замерзшими и занесенными снегом, но крайне довольными тем, что им удалось погулять на воле.

Разыгрывать заблудших младенцев, однако, пришлось недолго. После двух таких попыток однажды шестеро кадет явились в качестве заблудившихся в лесу, после пяти часов опоздания, умышленно засыпанные снегом с головы до ног. И вышел конфуз. Старший из них, кадет Баранов, войдя в дежурную комнату, чтобы доложить о прибытии "заблудших", нашел в ней командира роты - "Трубанька". Молча выслушав рапорт, командир спросил:

- Вы что же, за старшего оторвавшегося от цепи звена? -

- Так точно, господин полковник...

- Так отправьтесь на трое суток под арест, чтобы на будущее время не отрываться.

Баранов, отсидев этот срок, до окончания корпуса получил среди товарищей кличку "оторвавшегося звена"

ПРЕСТУПЛЕНИЯ И НАКАЗАНИЯ

В десятых годах текущего века Великий Князь Константин Константинович был переименован из начальника Главного управления военно-учебных заведений в генерал-инспектора того же управления. Как пишет в книге своих воспоминаний, бывший военный министр ген. В. Сухомлинов на стр. 255-й, Константину Константиновичу ставили в вину то, что "он слишком баловал воспитанников, слишком ласково к ним обращался. Сам, отец многочисленной семьи, он переносил свою отеческую ласку и любовь на обширнейшую семью всех военно-учебных заведений, вверенных ему Государем. Поэтому он не мог относиться к воспитанию с одной лишь точки зрения муштры и дисциплины, предоставляя это ближайшему начальству кадет, а сам предпочитал уделять воспитанникам часть своей отеческой ласки".

Далее Сухомлинов на странице 257 тех же воспоминаний пишет: "Когда мне удалось осуществить план объединения всех управлений военного ведомства в одних моих руках, ко мне явился Великий Князь Константин Константинович и просил откровенно объяснить причину и цель предстоящего его переименования из начальника Главного управления в генерал-инспектора. Когда затем начальником Главного управления военно-учебных заведений был назначен генерал Забелин, - по своему характеру довольно тяжелый человек, - то Великий Князь высказал в отношении его столько такта и выдержки, что, несмотря на все, никаких недоразумений и конфликтов между ними не возникло".

Надо сказать, что после назначения генерала Забелина направление любовно-воспитательное в отношении кадет изменилось на весьма строгое, при котором всякая вина была виноватой и провинившийся не мог больше рассчитывать на какие бы то ни было снисхождения, как это практиковалось раньше, благодаря чему в первые годы управления генерала Забелина многим кадетам пришлось покинуть корпуса, не окончив курса. Были введены новые правила, согласно которым в течение учебного курса кадет не мог оставаться в классе более двух лет и из корпусов периодически к весне и Рождеству стали исключаться кадеты мало успевающие в науках. Последние на кадетском жаргоне получили наименование "декабристов".

Положительной стороной управления Забелина было расширение курса кадетских корпусов с сильным уклоном в математику, приравненную к программе реальных училищ, благодаря чему кадетам, малоспособным к этому предмету, а в числе их и автору настоящих воспоминаний, приходилось туго. В старших классах были, кроме того, введены аналитическая геометрия, начала дифференциального исчисления и космография.

Помимо этого, Забелин обратил внимание и на физическую сторону кадетского воспитания, введя сокольскую гимнастику, стрельбу в цель из мелкокалиберных винтовок и военные прогулки, являвшиеся небольшими маневрами для подготовки кадет к строевому обучению в военных училищах, тогда как ранее строевое учение ограничивалось лишь ружейными приемами. Стали корпуса при нем принимать также участие и в военных парадах гарнизона, как строевая часть в лице первой или "строевой роты" корпуса. Ежегодно, кроме того, были введены состязания всех кадетских корпусов по гимнастике на снарядах с наградой победителям, для чего имели место съезды сокольских команд всех корпусов в Москве. Помню, что кадеты Псковского кадетского корпуса три года подряд оказались победителями в состязаниях по гимнастике и получили в собственность почетный кубок, ежегодно до того переходивший из рук в руки.

Дисциплина в корпусе, с назначением Забелина, стала много строже; он был неумолим при нарушении кадетами установленных им раз и навсегда правил. Так, при нем всякая попытка кадета к самоубийству, какими бы причинами она ни была вызвана, каралась немедленным исключением из корпуса. Помню два таких случая в бытность мою в старшей роте корпуса, причем оба они имели место на любовной почве. Первый заключался в том, что кадет 7-го класса Ш-кий, по происхождению из хорошей семьи Тверской губернии, из-за какой-то девчонки прострелил себе грудь из револьвера. По приказу Забелина сн немедленно был исключен из корпуса и все хлопоты в Петербурге влиятельного и имевшего большие связи тверского дворянства, не привели ни к чему.

Второй случай произошел с кадетом-казаком П-м, который из-за неудачного романа также выстрелил в себя ночью в спальне, накрывшись с головой одеялом; звук выстрела был настолько глух, что его не все даже слышали и в том числе я сам, изумленно спросивший своего соседа Шакро Амираджиби: чего он, как сумашедший, вскочил с кровати. Шакро, ничего не ответив, бросился куда-то бежать, шлепая по полу голыми пятками. Вслед за этим в спальне началась какая-то суматоха, послышался звон шпор дежурного офицера. Когда все затем затихло, Шакро, вернувшись к себе на кровать, сообщил мне, что П-в пытался покончить с собой выстрелом в сердце. Происшествие это не обошлось без комической нотки, так как утром выяснилось, что сосед по кровати П-ва, осетин Тох-Тургиев, спавший невероятно крепко, не слышал ни выстрела, ни суматохи, им вызванной. Проснувшись утром он очень изумился: куда девался его сосед?.. Как только рана закрылась, П-в был исключен из корпуса и отправлен к родителям, несмотря на все просьбы и петиции.

Строго карались при Забелине и другие серьезные проступки, как например, самовольная отлучка из корпуса, что на моей памяти произошло всего лишь однажды. В зимнюю холодную ночь, не то в январе, не то в феврале 1913 года, я проснулся от какой-то возни возле моей кровати. Сквозь сон мне показалось, что служители что-то делают с кроватью моего соседа-кадета К-ва. Обложив их за беспокойство крепким словом, я повернулся на другой бок и заснул снова. Утром оказалось, что мой сосед, кадет К-в исчез. Все, что мы могли узнать утром от дежурного воспитателя по поводу ночного исчезновения К-ва, это то, что он учинил какой-то серьезный проступок, за который в наказание и в предвидении его исключения из корпуса, был отправлен под арест ночью, дабы изолировать провинившегося от других кадет роты.

Когда затем, после первых трех уроков, мы строились в коридоре, чтобы идти на завтрак в столовую, в роту явился командир ее - полковник Трубчанинов. После команды "смирно!", поздоровавшись с нами, он, обычно не терпевший разговоров, которые по его мнению, "не соответствовали военному званию", произнес перед изумленной ротой целую речь, правда с мучительными паузами.

- Господа!. . Ваш товарищ, кадет К-в, - начал ротный глухим голосом, - совместно с кадетом Б. совершил совершенно неслыханный в анналах корпуса поступок... Он, по его собственному признанию, - при этих словах полковник замялся и мучительно покраснел, - он... скажу прямо, так как вы уже не дети... ушел к женщинам, бежав из корпуса. Педагогический совет, собравшийся сегодня утром... единогласно исключил этих двух паршивых овец из корпуса и сегодня же они будут отправлены домой...

При последних словах Трубчанинова глухой гул побежал вдоль строя роты, так как оба провинившихся кадета были отличными по учению, и наказание это нам показалось слишком строгим ввиду того, что через год они, по закону став юнкерами, получили бы право посещения каких угодно им женщин. К этому надо добавить, что оба кадета дальше корпусного расположения не ушли и были выданы жившими при корпусе военными фельдшерами, к которым обратились с вопросом: не знают ли они адреса "какой-нибудь котки"?

После завтрака в курилке состоялось заседание семиклассников "дополнистов", как почему-то в корпусе у нас они себя именовали, на котором было признано, что наказание слишком строгое и не соответствует вине. Однако, дисциплина в корпусе была так высоко поставлена, что ни о каких протестах и речи быть не могло. Ограничились тем, что решили проститься с исключенными особенно сердечно, чтобы начальство почувствовало, что в этом деле оно переборщило.

Когда наступил момент вывода из карцера исключенных, для чего в роту прибыли офицер в походной форме и два служителя, густая толпа кадет собралась возле карцерных дверей. Когда оттуда вывели двух заплаканных "преступников", их моментально окружили кадеты. Оба исключенных, переходя из объятий в объятия, дошли таким образом до дверей роты, где вся она громко пожелала им счастливого пути. Опытное корпусное начальство, хорошо разбирающееся в настроениях кадет, в этот вечер, чувствуя взволнованность роты, приняло заранее нужные меры. Вопреки правилам, после обеда в роту явились все четверо офицеров-воспитателей и сам Трубчанинов, но вмешаться им не пришлось, - чувства товарищества они не только понимали, но и ценили сами.

ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ

На второй или третий день моего поступления в корпус, выходя погулять по плацу со своим одноклассником-второгодником, я обратил внимание на три закрытых ставнями окна и дверь, выходящую в вестибюль.

- Что это за помещение? - спросил я своего .спутника, знавшего все ходы и выходы корпуса.

- Это комнаты Великого Князя.

- Какого Великого Князя? Ведь их много.

- Князей-то много, да наш кадетский только один - Константин Константинович.

Через несколько дней после этого я, как вновь поступивший кадет, получил от своего офицера-воспитателя портативное, изящно изданное и особой формы Евангелие в черном коленкоровом переплете. На первой его странице было напечатано факсимиле стихов с подписью К. Р., следующего содержания:

"Пусть эта книга священная,
Спутница вам неизменная
Будет везде и всегда
В годы борьбы и труда".

По традиции корпуса именной экземпляр этого Евангелия выдавался каждому вновь поступающему кадету, -как бы благословение Великого Князя начинающему жить мальчику, - и берегся нами, как святыня. Многие из старых кадет, покидая родину, взяли ее с собой в изгнание среди немногих вещей, напоминающих им дорогое прошлое. У нас в семье было три экземпляра этой книги, полученных каждым из трех братьев разновременно.

От товарищей по роте я вскоре узнал, что с именем и личностью Великого Князя у кадет связаны самые лучшие и дорогие воспоминания; в кадетской среде из уст в уста передавался ряд рассказов о том, как Великий Князь выручал многих кадет в трудные минуты жизни. У нас в корпусе, за год до моего поступления, он спас от исключения кадета, заподозренного в шалости, которой тот не совершал и приговоренного к позорному наказанию - снятию погон. Этому кадет категорически воспротивился, так как считал, что ничем не заслужил подобного наказания.

При мне был случай, получивший самую широкую известность в кадетской среде. Дело заключалось в том, что маленький кадетик второго класса, родной внук известного генерала и композитора Цезаря Кюи, имел какие-то неприятности со своим офицером-воспитателем и, ища справедливости и защиты, написал наивное и детски трогательное письмо тому, кого все кадеты России считали своим покровителем и защитником. Великий Князь, тронутый таким доверием ребенка, в первый же свой приезд в наш корпус, встретившись наедине с офицером-воспитателем, просил его особенно позаботиться о кадете Кюи, не упомянув, конечно, о полученном им письме. Офицер, само собой разумеется, полагая, что семья Кюи лично известна Великому Князю, стал исключительно внимательным и доброжелательным по отношению к мальчику.

В бытность свою начальником военно-учебных заведений, Великий Князь почти никогда не утверждал приговоров об исключении кадет из корпусов, не желая губить их будущее, считая, что раз родители отдали сына на воспитание государству, они вправе рассчитывать, что он кончит корпус. Если же кадет разбаловался и плохо учится, то это была вина его воспитателя, за которую нельзя наказывать ребенка, а тем более его родителей.

Великий Князь при мне посетил наш корпус дважды, причем каждый раз пробыл в нем по несколько дней. Без всякой свиты, с утра и до вечера, он ходил по классам, залам и спальням всех рот, наблюдая жизнь кадет и с ними беседуя. В младших классах он позволял малышам окружать его густой толпой и гулял с ними вдоль коридоров, слушая с улыбкой, как они с чисто детским доверием несли ему свои радости и горе, твердо веря в то, что он поможет исправить все, что можно. В первый приезд Великого Князя мне не пришлось с ним говорить; во второй же - он приехал к нам в Воронеж уже генерал-инспектором военно-учебных заведений, когда, занимая этот пест, уже не принимал непосредственного управления кадетскими корпусами. Это случилось весной 1913 года, в самый разгар экзаменов, когда я был уже в седьмом классе. Помню, будто вчера, как открылась большая дверь в коридор первой роты и в ней, в сопровождении директора корпуса - генерала Бородина, появилась высокая, необычайно стройная фигура Константина Константиновича, с тонкими, породистыми чертами лица, седыми усами и небольшой бородкой. Проходя мимо меня, вытянувшегося во фронт, он остановился и, слегка картавя, спросил:

- Как твоя фамилия, гренадер? ..

- Марков 1-й, Ваше Императорское Высочество!

-А кем же ты, Марков 1-й, приходишься Маркову 2-му - члену Государственной Думы?

- Племянником, Ваше Высочество.

- А, вот как. Ну, брат, твой дядюшка, как две капли воды, на Петра Великого похож и ростом и наружностью. Без грима Саардамского плотника играть может. Постой... так ты, значит, внук писателя Евгения Маркова.

- Так точно!. .

- Ну, так я, брат, знал твоего деда... знал и уважал, как человека и как писателя... "Черноземные поля" его и теперь часто перечитываю - мысли в них чистые, да и язык прекрасный... А отец твой где служит?

- Теперь предводителем дворянства, по выборам, а в молодости был военным инженером.

- Так ты, значит, тоже математик?

- Никак нет, Ваше Высочество. Математику едва на семерку вытягиваю и... терпеть ее не могу.

- А как с русским языком .и словесными предметами?

- По всем двухзначные баллы имею...

- Он, Ваше Высочество, - вмешался в разговор директор, - лучшим по сочинению в выпускном классе, - я у них русский язык преподаю. Одиннадцать баллов в годовом имеет; на выпускном экзамене, думаю, на все двенадцать вытянет.

- Вот видите, Матвей Илларионович, - живо обернулся к нему Великий Князь, - ведь это же опять подтверждение моей теории. Вы ее помните?

- Как же, Ваше Высочество, и думаю, что она безошибочна. ..

- Видишь ли, Марков, - снова обратился ко мне Константин Константинович, - дело в том, что я на вас, кадетах, убедился, что сыновья очень редко наследуют способности своих отцов, а внуки почти всегда идут по стопам дедов. Вот и ты - сын математика, а по математике "плаваешь" и ее не любишь, зато унаследовал от деда его литературные способности. Мне это очень приятно слышать, что на тебе моя теория опять оправдалась...

За обедом Великий Князь имел по традиции, строго соблюдавшейся в корпусе, свой прибор за первым столом первой роты, где сидели самые высокие по росту кадеты, а за старшего стола - вице-фельдфебель. И среди них... я. Это считалось у нас большой честью, так как после каждого посещения корпуса Великим Князем, в стол, за которым он обедал, врезалась серебряная дощечка с именами тех кадет, которые сидели вместе с ним. Через два года, уже будучи офицером, приехав в корпус, я первым долгом отправился в столовую, чтобы убедиться в том, что традиция соблюдена; остался очень доволен, увидя рядом с великокняжеским именем мое.

С нами, кадетами первого стола, князь в это свое посещение вел разговор о наших дальнейших планах по окончании корпуса, расспрашивал о родителях и семьях каждого.

- Ты, Ардальон, по грузински говоришь? - спросил он моего соседа - красавца-грузина, князя Микеладзе.

- Говорю, Ваше Высочество.

- А ну, скажи, как по-грузински сукин сын?

- Мама-дзаглэ, - засмеялся Микеладзе, сияя белозубой улыбкой.

- Ну, молодец! Вижу, что говоришь. А вот мой зять ни одного слова по-грузински не понимает и я его за это очень стыжу. Ты знаешь, кто мой зять?

- Так точно: князь Константин Александрович Багратион-Мухранский.

- Вот то-то и оно. А я брат о тебе тоже знаю, что ты из Кулашей.

- Откуда же это вам известно, Ваше Высочество? - изумился Микеладзе.

- А вот знаю, - добродушно засмеялся князь. - Если хочешь знать, то от старого князя Давида. Он тебе кем приходится?

- Дедом двоюродным...

- Ну, так вот он мне и сказал, что где бы я ни встретил Микеладзе, то могу быть уверенным, что он из Кулашей. Кроме Кулашей, нигде нет и не было Микеладзе, а кроме Микеладзе никого нет в Кулашах. Вот тебе и весь фокус-покус.. .

На другой день утром, когда я стоял у географической карты, сдавая экзамен по географии, в класс вошел Великий Князь, в сопровождении нашего строгого ротного командира - полковника Трубчанинова, тянувшего свою строевую роту вовсю и не дававшего ей никаких поблажек. Сев за стол экзаменаторов, Великий Князь задал мне ряд вопросов о Туркестане, который стоял у меня в билете. В то время, как я ему отвечал, "Трубанек", как мы называли ротного, почему-то не переставал сверлить меня глазами, явно выражая свое неудовольствие.

Когда, наконец, Великий Князь вышел из класса, поставив мне полный балл, при среднем сочувствии нашего географа - капитана Писарева, никому такого балла не ставившего, Трубчанинов набросился на меня со свирепым выговором. Оказалось, что во время моего ответа Великому Князю я, показывая ему что-то на карте, повернулся к нему в пол-оборота, что в глазах полковника было явным нарушением дисциплины. Строгий строевой служака, он считал, что выправка для военного человека важнее всех географий и потому немедленно, прямо из класса, - как говорится - без пересадки, - отправил меня под арест.

В тот же вечер, сидя в заключении, я смотрел в окно на голубые дали задонских степей и на густой ковер белой акации, покрывавший корпусной сад. У меня первые тоскливо и сладко сжалось сердце. В голову пришла мысль, что с окончанием корпуса наступает ля меня пора взрослой жизни, которая и радовала и пугала одновременно...

Осенью того же года мне пришлось увидеть Великого Князя в третий раз, уже в Петербурге, где я был а младшем курсе Николаевского кавалерийского училища. Он вошел в нашу столовую во время завтрака и стал обходить столы, беседуя с юнкерами и безошибочно определяя, кто из них какой корпус окончил. Подойдя ко мне, он положил руку мне на плечо и, улыбавшись, сказал:

- Этого я тоже знаю. Он у меня в Воронеже экзамен по географии держал. Ведь твоя фамилия Марков?.. Вот видишь, я тебя не только помню, но и знаю, что двенадцать двенадцатью, а под арест ты с экзамена все же влетел... Так-то, братец, дружба дружбой, а служба службой, "Трубанек" твой мужчина был серьезный.

Это был последний раз, когда я видел Великого князя. Через два года он скончался, оставив после себя в сердцах всех бывших кадет самую теплую память и горячую благодарность. Да будет пухом родная земля нашему светлому Князю.

МИХАЙЛОВ ДЕНЬ

По неизменной помете наших мест, снег выпадает никак не позднее 8 ноября. Пусть даже накануне еще ездили на колесах, в ночь "под Михаилу" обязательно ляжет зима. Проснувшись утром, повеселевший люд в светлом окне увидит густую, пушистую порошу.

В этот день наш кадетский корпус праздновал свой престольный праздник, по традиции являвшийся выпускным для кадетов седьмого класса, которые на нем считались хозяевами бала, имевшего место вечером. Занятия по этому случаю прекращались на три дня, а именно 7, 8 и 9 ноября, а к самому празднику корпус готовился задолго. Главным распорядителем бала и одновременно заведующим художественной и декоративной частью являлся в мое время, много лет подряд, подполковник Паренаго - художник, артист и археолог, собиравший к этому дню, для украшения отведенного под бал помещения, массу всевозможного декоративного материала, как из музея и арсенала корпуса, так и из частных коллекций, в виде старого оружия, лат, кольчуг и прочего снаряжения, приличествующего украшать бальную залу военно-учебного заведения. Центральным помещением для танцев служила большая зала - огромная, двухсветная, в которой весь состав корпуса, собираясь для парадов, занимал едва ли ее третью часть.

Внизу, вдоль стен залы, шла галерея белых колонн, наверху же имелись с двух сторон хоры для музыки. На стенах сборной висели под потолком огромные портреты государей, начиная с основателя корпуса Императора Николая I. По стенам, на белых мраморных досках, золотыми буквами сияли имена бывших кадет, награжденных Орденом Св. Георгия, и списания их подвигов. Помимо этого, в больших шкафах, стоявших вдоль стен, находилась, так называемая, фундаментальная библиотека корпуса, насчитывавшая около десяти тысяч томов.

Бал кадетского корпуса был самым большим светлым событием в Воронеже и на него съезжались к этому дню все военное начальство во главе с командующим армейским корпусом, дворянство, бывшие кадеты и родственники учащихся кадет. В городе существовало шесть женских гимназий и в дамах поэтому недостатка не было уже не считая сестер и кузин местных кадет-воронежцев. В качестве хозяев и распорядителей праздника выступали выпускные кадеты первой роты, при этом, для приглашения располагали двумя билетами на каждого, второй роты - по одному, а две младшие роты не имели права пригашать кого бы то ни было и сами на балу веселились только до 9 часов вечера.

В день праздника полагался ранний традиционный обед, на котором, кроме состава корпуса, присутствовали почетными гостями все, прибывшие в этот день в Воронеж, бывшие кадеты, сидевшие по этому случаю кадетской столовой за специальными столами, под председательством старейшего в чине, обыкновенно заслуженного генерала, так как в мое время корпус уже пережил пятидесятилетие своего основания, - я сам принадлежал к 62 его выпуску. Меню обеда, по строго соблюдавшейся традиции, было всегда одно и то же- по выражению кадет, - состояло из "серьезного харча", а именно: на первое бульон с великолепной мясной кулебякой, на второе - жареный гусь с яблоками и на сладкое - сливочный торт. Для тостов, полагавшихся за обедом, каждому кадету полагалась бутылка меду.

Первая здравица была, конечно, за Государя Императора и ее провозглашал директор корпуса, после чего оркестр уланских трубачей, игравший в течение то обеда, исполнял национальный гимн, сопровождаемый хоровым пением всех присутствовавших и громким "ура". Второй и последующие тосты следовали за Великого Князя, корпус, бывших и настоящих кадет, директора и т. д.. Каждый тост сопровождался тушем и криком "ура". Настроение за этими обедами было всегда приподнятым и очень искренним; общая хлеб-соль кадет, по-товарищески разделенная с заслуженными генералами и офицерами, молодевшими в стенах родного корпуса, где прошло их детство, создавали теплую атмосферу братства и спайки между старыми и малыми, которой была крепка и сильна Русская императорская армия. Много раз я переживал это хорошее и теплое чувство корпоративной связи и единства за кадетским обедом Михайлова дня, как будучи кадетом, так и позднее, приезжая офицером в этот день в корпус. Хорошее, давно прошедшее и невозвратное время!..

Бал 1912-го юбилейного года Отечественной войны был особенно блестящ и роскошен, как по убранству, так и обилию почетных гостей, во главе которых стоял кадет первого выпуска корпуса, сын бывшего первого директора, престарелый генерал-от-кавалерии Винтулов, занимавший в этот год пост генерал-инспектора ремонта кавалерии. Воронежское дворянство, во главе со своим губернским предводителем - Алехиным, также не ударило лицом в грязь и было представлено на празднике своими заслуженными членами и целым цветником очаровательных дам и барышень.

Залы украшали огромные копии с картин Верещагина, посвященных событиям 1812 года, причем во всю стену тянулся плакат со словами, выбитыми на памятной медали Отечественной войны: "Славный год сей минул, но не пройдут содеянные в нем подвиги". На сцене корпуса были поставлены живые картины на тему исторических событий Отечественной войны, как "Военный совет в Филях", "Бегство французов" и другие, в которых я играл наполеоновского гренадера.

Бал открылся национальным гимном, который играл соединенный оркестр отдельной уланской бригады; ему вторил двухтысячный хор кадет и гостей, буквально потрясший стены огромной залы. Патриотический подъем при этом был необычаен - внуки и правнуки праздновали ведшие дела своих предков. Корпусной настоятель о. Стефан, знаток и любитель старины, с большим подъемом сказал речь в память героев Отечественной войны, отметив, что среди кадет корпуса присутствуют потомки славных деятелей 1812-го года, назвав их имена, что вызвало шумную овацию.

Для нашей первой роты корпусной праздник был двойным торжеством, так как являлся одновременно и ротным праздником. Утром 8-го ноября в роте имело место торжество по случаю производства кадет в вице-фельдфебели и вице-унтер-офицеры. Директор корпуса, вызвав из строя произведенных, поздравил их и лично вручил каждому соответствующие погоны. В столовую, к завтраку, строевая рота вошла, уже имея на соответствующих местах свое кадетское начальство, блиставшее новыми нашивками.

К пятичасовому чаю фельдфебель первой роты отправился на квартиру к директору корпуса, - как шутили кадеты, - "поздравляться", то есть от имени корпуса поздравить генерала и его жену с корпусным праздником, после чего, в свою очередь, получил поздравление с производством и был приглашен на чашку чаю...

С Михайлова дня в седьмом классе начиналось усиленное уничтожение пирожных, доставляемых из кондитерских города почти ежедневно. Это объяснялось тем, что по кадетским традициям каждый нашивочный, а их в роте насчитывалось в году около пятнадцати, должен был поднести товарищам своего отделения сотню пирожных. Такое же подношение делали многие семиклассники в день своих именин и все кадеты, получившие приз на каком бы то ни было корпусном состязании, а именно: за гимнастику, стрельбу, фехтование, музыку, легкую и тяжелую атлетику, футбол и т. д. Все это выражалось, в конце концов, в том, что седьмой класс целый год ел пирожные каждое воскресенье.

ПРОДОЛЖЕНИЕ