МАСОНО-ИНТЕЛЛИГЕНТСКИЕ МИФЫ О НИКОЛАЕ I
I
Николай I, вместе со своим отцом Императором Павлом I, является одним из наиболее оклеветанных русских царей. Царем, наиболее ненавидимым Орденом Русской Интеллигенции. В чем причина столь неукротимой ненависти и столь яростной клеветы, не стихающей до нашего времени? Дело в том, что после смерти Александра I, Император Николай I становится возглавителем Священного Союза, задуманного Александром I для политической борьбы с врагами христианства и монархического строя. Уже одно это обстоятельство делало Николая I — врагом масонства № I.
Но были у Николая и личные вины перед мировым масонством, которые масоны никогда не простят ему. Первое из таких “преступлений” — подавление заговора декабристов, заговора входившего в систему задуманного масонами мирового заговора против христианских монархий Европы.
Второе “преступление” — запрещение масонства в России. Третье — политическое мировоззрение Николая I, в котором не было места масонским и полумасонским идеям. Четвертое “преступление” — желание Николая I покончить с политической фрондой европеизировавшихся слоев дворянства. Пятое — прекращение дальнейшей европеизации России. Шестое — намерение встать во главе, как выражается Пушкин, “организации контрреволюции революции Петра”.
Седьмое “преступление” — намерение вернуться к политическим и социальным заветам Московской Руси, что нашло свое выражение в формуле “Православие, Самодержавие и Народность”. Восьмое “преступление” — борьба с Орденом Русской Интеллигенции, духовным заместителем запрещенного Николаем I масонства. Девятое “преступление” — борьба Николая I против революционных движений, организованных масонами в монархических государствах Европы.
Мифы о необычайном деспотизме и необычайной жестокости Николая I появились потому, что он мешал русским и иностранным масонам и Ордену Русской Интеллигенции захватить власть в России и Европе. “Он считал себя призванным подавить революцию, — ее он преследовал всегда и во всех видах. И, действительно, в этом есть историческое призвание православного царя”, — пишет в своем дневнике фрейлина Тютчева.
Уже одного перечисления главных “преступлений” Николая I против русского и мирового масонства и связанных с ним организаций достаточно, чтобы понять, что Император Николай I никаким образом не мог устраивать масонство, ни как глава России, ни как глава Священного Союза. Именно это является основной причиной патологической ненависти к Николаю I, а не его “дурные” личные качества, как это до сих пор уверяют члены Ордена Русской Интеллигенции.
Николай I заклеймен “деспотом и тираном”, “Николаем Палкиным”, за то, что с первого дня своего царствования, с момента подавления восстания декабристов, и до последнего дня (организованная европейскими масонами Крымская война), он провел в непрерывной борьбе с русскими и европейскими масонами и созданными последними революционными обществами.
II
За то, что Николай I преследовал революцию “всегда и во всех видах” на него и клеветали при жизни, клевещут и до сих пор. Только за последнее время заграницей на русском языке вышли четыре книги наполненных сознательной клеветой по адресу Николая I. Чеховским издательством перепечатана книга Мережковского “Александр I и декабристы”, в Берлине вышла объемистая книга Лясковского “Мартиролог русских писателей”, в США — книга Р. Гуля “Скиф в Европе” (Бакунин и Николай I) и в Аргентине книга проф. М. Зызыкина “Император Николай I и военный заговор 14 декабря 1825 года”. Все эти книги являются шедеврами клеветы и трудно из них выделить какую-либо в этом отношении. Будущим историкам национального направления придется много и упорно поработать, чтобы разоблачить огромное количество клеветнических мифов связанных с именем Николая I. О Николае I и о многих выдающихся людей Николаевской эпохи, начиная с Пушкина, членами Ордена Русской Интеллигенции сложено большое число политических мифов. Только разоблачив эти мифы можно создать верное представление об историческом значении Николаевской эпохи в последующем историческом развитии России. “Никто не чувствует больше, чем я, потребность быть судимым со снисходительностью, — писал 11 декабря 1827 года Император Николай I Цесаревичу, — но пусть же те, которые меня судят, имеют справедливость принять в соображение необычайный способ, каким я оказался перенесенным с недавно полученного поста дивизионного генерала, на тот пост, который я теперь занимаю” (Письмо Имп. Николая I Цесаревичу от 11 дек. 1827 г. Гос. Публ. Библ. Архив Шильдера. Том 4. №12).
Но никто из политических врагов Императора Николая I, а их у него было великое множество, и внутри России, и за ее пределами, никогда не судили его снисходительно и справедливо. Они всегда клеветали на него и старались внушить отвращение не только к его духовному облику, но и к его внешности. Один из основателей Ордена Русской Интеллигенции А. Герцен внешность Николая I всегда описывает так, чтобы создать впечатление о его дегенеративности и исключительной жестокости. Вот одно из таких клеветнических описаний Герцена: “Лоб, быстро бегущий назад, нижняя челюсть, развитая за счет черепа, выражали непреклонную волю и слабую мысль, больше жестокости, чем чувственности, но главное — глаза без теплоты, без всякого милосердия, зимние глаза”. Так, не имевший зимних глаз, Герцен без всякого милосердия клеветал всю свою безнравственную жизнь на Николая I. По порочной дороге проложенной Герценом пошли и все остальные члены Ордена Русской Интеллигенции, Бакунины, Мережковские и гаденыши рангом поменьше. Ненависть к Имп. Николаю входила ведь в число обязательных чувств, которые должен был иметь каждый член Ордена.
Раскрываем учебник “Истории СССР” для 9 класса средней школы, изданный в 1947 году. В главе “Наука, литература, искусство в первой половине XIX века” находим следующий клеветнический, перл: “...Рылеев повешен Николаем. Пушкин убит на дуэли 38 лет. Грибоедов зарезан в Тегеране. Лермонтов убит на дуэли на Кавказе. Веневитинов убит обществом 22 лет. Кольцов убит своей семьей 38 лет. Белинский убит 35 лет голодом и нищетой. Баратынский умер после 12-летней ссылки...” Не правда ли — какой яркий пример большевистской пропаганды? Нет, извините! Большевистская пропаганда приводит только песчинки клеветы из оставленного ей Орденом Русской Интеллигенции богатейшего наследства в области политической клеветы. Приведенные выше строчки — принадлежат одному из основоположников Ордена А. Герцену. На этом примере ясно видно, до какой степени политического цинизма может довести политический фанатизм человека.
Клеветническая палитра А. Герцена, надо отдать ему в этом должное, богата на редкость. Когда бы, и чтобы не писал Герцен о Николае I или о Николаевской эпохе, он всегда находит все новые и новые краски для клеветы. У него выработался даже, свойственный только ему, особый клеветнический стиль. Вот характерный образчик этого стиля, в котором лжет и клевещет каждое слово, каждая буква. “Разумеется, — пишет Герцен в предисловии к изданному заграницей тому воспоминаний кн. Дашковой, — встречая при выходе с парохода вычищенную и выбеленную лейб-гвардию, безмолвную бюрократию, несущихся курьеров, неподвижных часовых, казаков с нагайками, полицейских с кулаками, полгорода в мундирах, полгорода делающий фрунт и целый город торопливо снимающий шляпу, и подумав, что все это лишено всякой самобытности и служит пальцами, хвостами, ногтями и когтями одного человека, совмещающего в себе все виды власти: помещика, папы, палача, родной матери и сержанта — может закружиться в голове, сделаться страшно, может придти желание самому снять шляпу и поклониться, пока голова цела и вдвое того может захотеться сесть опять на пароход и плыть куда-нибудь”.
Трудно с помощью такого небольшого числа слов дать столь сильно искаженное и столь клеветническое изображение Николаевской эпохи. Со всей силой присущего ему таланта клеветника, Герцен старался изобразить всегда Николая жесточайшим деспотом и тираном. И многие из его современников, а вслед за ними и последующие поколения, поверили клеветническим измышлениям Герцена.
III
Разберем предъявленные Герценом обвинения по порядку. Поэт Рылеев повешен не потому, что этого захотел Николай I, а за участие в вооруженном восстании. За такое преступление всегда казнили во всех странах, и превращать участника вооруженного восстания в акт личной расправы Императора — нечестно. И Герцен совершает этот нечестный поступок. Николай I был строгим правителем, требовавшим, чтобы все честно исполняли свой долг, но он не был ни жестоким человеком, ни тем более тираном.
Когда встал вопрос о необходимости открыть огонь по восставшим, Император Николай никак не мог решиться отдать приказ стрелять. Генерал-адъютант Васильчиков сказал тогда ему:
“Нельзя тратить ни минуты; теперь ничего нельзя делать; необходимо стрелять картечью”.
“Я предчувствовал эту необходимость, — пишет в своих воспоминаниях Николай, — но, признаюсь, когда настало время, не мог решиться на подобную меру, и меня ужас объял”. “Вы хотите, чтобы я в первый день моего царствования проливал кровь моих подданных? — отвечал я. “Для спасения вашей империи” — сказал он мне. Эти слова привели меня в себя: опомнившись, я видел, что или должно мне взять на себя пролить кровь некоторых и спасти почти наверное все, или, пощадив себя, жертвовать решительно государством”. И молодой Император решил пожертвовать своим душевным спокойствием, но спасти Россию от ужасов революционного безумия. “Сквозь тучи, затемнившие на мгновение небосклон, — сказал 20 декабря 1825 года Николай I французскому посланнику графу Лафероне, — я имел утешение получить тысячу выражений высокой преданности и распознать любовь к отечеству, отмщающую за стыд и позор, которые горсть злодеев пытались взвесть на русский народ. Вот почему воспоминание об этом презренном заговоре не только не внушает мне ни малейшего недоверия, но еще усиливает мою доверчивость и отсутствие опасений. Прямодушие и доверие вернее обезоружает ненависть, чем недоверие и подозрительность, составляющие принадлежность слабости...” “Я проявлю милосердие, — сказал Николай дальше, — много милосердия, некоторые скажут, слишком много; но с вожаками и зачинщиками заговора будет поступлено без жалости и без пощады. Закон изречет им кару, и не для них я воспользуюсь принадлежащим мне правом помилования. Я буду непреклонен: я обязан дать этот урок России и Европе”. “Нельзя сказать, — пишет еврей М. Цейтлин, — что Царь проявил в мерах наказания своих врагов, оставшихся его кошмаром на всю жизнь, (ему всюду мерещилось “ses amis du quatorze”) очень большую жестокость. Законы требовали наказаний более строгих” (М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки. XXVI. 1925. Париж).
В изданном 13 июля 1826 года манифесте, после разъяснения истинного смысла восстания декабристов, указывалось, что родственники осужденных заговорщиков не должны бояться никаких преследований со стороны правительства: “Наконец, среди наших общих надежд и желаний, склоняем Мы особенное внимание на положение семейств, от которых преступлением отпали родственные их члены. Во все продолжение сего дела, сострадая искренно прискорбным их чувствам, Мы вменяем Себе долгом удостоверить их, что в глазах Наших, союз родства передает потомкам славу деяний, предками стяжанную, но не омрачает бесчестием за личные пороки или преступления. Да не дерзнет никто вменить их по родству кому-либо в укоризну; сие запрещает закон гражданский и более претит закон христианский”.
“Начальником Читинской тюрьмы и Петровского завода, где сосредоточили всех декабристов, — пишет автор “Декабристы” М. Цейтлин, — был назначен Лепарский, человек исключительно добрый, который им создал жизнь сносную. Вероятно, это было сделано Царем сознательно, т. к. он лично знал Лепарского, как преданного ему, но мягкого и тактичного человека” (М. Цейтлин. 14 декабря. Современные Записки. XXVI). “Каторжная работа вскоре стала чем-то вроде гимнастики для желающих. Летом засыпали они ров, носивший название “Чертовой могилы”, суетились сторожа и прислуга дам, несли к месту работы складные стулья и шахматы. Караульный офицер и унтер-офицеры кричали: “Господа, пора на работу! Кто сегодня идет? Если желающих, т. е. не сказавшихся больными набиралось недостаточно, офицер умоляюще говорил: “Господа, да прибавьтесь же еще кто-нибудь! А то комендант заметит, что очень мало!” Кто-нибудь из тех, кому надо было повидаться с товарищем, живущим в другом каземате, давал себя упросить: “Ну, пожалуй, я пойду” (М. Цейтлин. Декабристы.). Да, Николай I выбрал генерала Лепарского начальником мест заключения, в которых находились осужденные декабристы, сознательно. Вызвав однажды Лепарского, он сказал ему: “Степан Романович! Я знаю, что ты меня любишь, и потому хочу потребовать от тебя большой жертвы. У меня нет никого другого, кем я мог бы заменить тебя. Мне нужен человек, к которому я бы имел такое полное доверие, как к тебе; и у которого было бы такое, как у тебя сердце. Поезжай комендантом в Нерчинск и облегчай там участь несчастных. Я тебя уполномочиваю к этому. Я знаю, что ты сумеешь согласить долг службы с христианским состраданием”.
Грибоедов, русский посланник в Персии, был убит фанатиками персами, враждебно настроенными к России. Грибоедов погиб на служебном посту. Каким образом в его гибели может быть виноват Николай I? Ведь если бы Грибоедов умер естественной смертью в Петербурге, Герцен, с свойственной ему безответственностью, обвинял бы Николая I в том, что он убил Грибоедова петербургскими туманами, не желая отправить его на дипломатический пост в страну, обладающую сухим, здоровым климатом. Когда человек намерен клеветать, он всегда найдет сколько угодно причин для клеветы.
Лермонтов, обладавший очень неровным характером, погиб на Кавказе, на дуэли. Почему Николай должен нести ответственность за то, что Лермонтов погиб на дуэли? Совершенно непонятно. К. Грюнвальд, в изданной на французском языке в 1946 г. книге “Жизнь Николая I”, человек в общем недружелюбно настроенный к Николаю, оправдывает поведение Николая по отношению к Лермонтову. Лермонтов, вопреки существовавшего запрещения, дрался на дуэли с сыном французского посла Баранта. Властям был известен циничный отзыв Лермонтова о великой княжне Марии. “Перевод этого человека в приграничный гарнизон, — пишет Грюнвальд, — где был он убит в новой дуэли, был, собственно говоря, мягкой мерой, которая была бы принята в отношении офицера при любом режиме и в любой стране”.
Узнав о смерти Лермонтова, Николай I сказал не: “Собаке — собачья смерть”, а как свидетельствует Вельяминов: “Жаль, что тот, который мог нам заменить Пушкина, убит”.
“Веневитинов убит обществом! А Кольцов убит своей семьей”! Это какие то уже совсем необычайные обвинения!
Про “жестокую расправу” с Шевченко К. Грюнвальд пишет следующее: “...надо признать, что поэт принял участие в тайном обществе, цель которого угрожала целости Империи, что он посвятил, без всякого к тому повода, бранные стихи Императрице, и это после того, как он был выкуплен из крепостных на средства царской семьи”.
VI
Далеко от правды и утверждение Герцена, что Белинский был “убит голодом и нищетой”.
Большинство воспоминаний о Белинском так же тенденциозны, как был тенденциозен сам Белинский. Авторы воспоминаний усиленно подчеркивают, что Белинский сильно бедствовал еще в юности. Так, например, Н. Иванисов 2-ой в своей статье “Воспоминание о Белинском утверждает:
“В Пензе Белинский жил в большой бедности: зимой ходил в нагольном тулупе; на квартире жил в самой дурной части города вместе с семинаристами; мебель им заменяли квасные бочонки. Но бедность и лишения не всегда убивают дарования”.
Но учившийся вместе с Белинским Д. П. Иванов в статье “Несколько мелочных данных для биографии В. Г. Белинского”, уличает Иванисова Второго во лжи: “Внешнее благосостояние семейства, — пишет он, — было, по-видимому, удовлетворительное: у него был на базарной площади небольшой дом о семи комнатах, довольно обширный двор с хозяйственным строением, амбарами, погребом, каретным сараем, конюшнею и особою кухнею, примыкавшей к заднему входу в дом и отделенною от него большими сенями. Позади двора тянулся довольно обширный, огород засевающийся на лето овощами; на огороде была выстроена особая баня с двумя предбанниками, настолько поместительная и чистая, что могла служить жильем и временным лазаретом для привозимых из деревни больных. Прислуга Белинских состояла из семьи дворовых крепостных людей, в числе которых был средних лет кучер с женой и две рослые горничные”.
Разоблачая ложь Иванисова о необычайной бедности, в которой жил В. Белинский в Пензе, Иванов в другой статье пишет: “Мы квартировали и очень долго в Верхней Пешей улице, довольно видной и чистой, застроенной порядочными домами и выходившей на Соборную площадь, самую лучшую часть города...” “Еще резче бросилась в глаза Иванисову встреча Белинского в нагольном тулупе. Это обстоятельство требует также разъяснения. Не помню в каком году, Белинскому не успели приготовить дома теплой шинели, или пожелали сшить ее в Пензе, находя это удобнее и дешевле; запоздали присылкою на это денег, и портной замедлил исполнением заказанной работы, и Белинский принужден был в глубокую осень ходить некоторое время в дорожном, некрытом калмыцком тулупе...” “Банковая или фризовая зеленого цвета шинель была готова и тулуп сброшен с плеч”.
“Появляться на свет Божий в некрытых шубах и калмыцких тулупах тогда не считалось неприличным, многие зажиточные помещики постоянно разъезжали по городу в некрытых медвежьих шубах, находя, что суконная покрышка увеличит вес и без того сильной ноши”.
Белинский несмотря на то, что отец иногда задерживал присылку денег в Пензу, по свидетельству Иванова “несмотря на то, был вполне обеспечен в главных своих нуждах”. У него был большой запас белья, как носильного, так и постельного, будничное и праздничное платье, обувь, все учебные пособия: книги, бумага, перья, карандаши; а что всего важнее: у него была сухая, теплая квартира, сытный стол с утренним и вечерним чаем. Хозяин наш, Петров, сам любивший вкусно и плотно покушать, кормил нас хорошо...” Белинский нуждался только в первое время занятия журналистикой. Потом он зарабатывал вполне достаточно и о том, что он голодал, не может быть и речи.
Ложь Герцена разоблачается очень легко. Взгляните на известную картину, в которой изображен Некрасов у постели умирающего Белинского. Вы видите огромную, прекрасную, красиво обставленную комнату, из которой видна другая, обставленная не хуже. Перед смертью Виссарион Белинский занимал квартиру из нескольких комнат.
Белинский умер не от нищеты и голода, а от чахотки. Но если человек умирает от чахотки, то почему в смерти виновато русское правительство. Сколько в разных странах мира умерло преждевременно знаменитых людей от дуэлей, чахотки, от неладов в семье, но никто за всю историю человечества, кроме русских интеллигентов, не додумался возводить за это на правительство своей страны обвинения в преднамеренных убийствах. Даже если бы Белинский умер действительно от голода и нищеты, то в этом был бы виноват не Николай, а современное общество, которое, как известно, всегда с равнодушием относится к выдающимся людям. Это всегда происходило и всегда будет происходить. Пушкин писал, например, Нащокину в марте 1834 года: “Я ему ставлю в пример немецких гениев, преодолевших столько горя, дабы добиться славы и куска хлеба”. Юный Достоевский пишет брату: “В “Инвалиде”, в фельетоне, только что прочел о немецких поэтах, умерших от голода, холода и в сумасшедших домах. Их было штук двадцать, а какие имена! Мне до сих пор страшно”. А вспомним судьбу Сервантеса?
В очерке, посвященном Золя, Мопассан пишет, что “...одну зиму некоторое время он питался только хлебом, макая его в прованское масло... Иногда он ставил на крыше силки для воробьев и жарил свою добычу, нанизав ее на стальной прут. Иногда, заложив последнее платье, он целые недели просиживал дома, завернувшись в одеяло, что он стоически называл “превращаться в араба”. Историки, клевещущие на Николая I, должны бы как будто знать, что выдающиеся люди бедствовали не только в царствование Николая I. И конечно, знают это, но продолжают лгать до сих пор.
V
Раз и навсегда необходимо положить конец масонской клевете о том, что в убийстве Пушкина Дантесом был заинтересован Николай I и что он будто бы жил с женой Пушкина. Клевета эта до сих пор усиленно распространяется находящимися в эмиграции членами Ордена. 13 ноября 1955 года в издающейся в Нью-Йорке еврейской газете “Новое Русское Слово” была помещена статья, автор которой снова утверждал клеветнические вымыслы о том, что Николай I будто бы жил с Пушкиной, и что, узнав о смерти Лермонтова, он сказал будто бы: “Собаке — собачья смерть”.
Николай I не только не был заинтересован в убийстве Пушкина, а старался, наоборот, предотвратить дуэль. Если, действительно, кто-нибудь был заинтересован в смерти Пушкина, то этим “кто-нибудь” уж скорее всего могут быть масоны, которых никак не устраивало все возраставшее духовное влияние Пушкина на русское общество.
В книге В. Ф. Иванова “А. С. Пушкин и масонство” мы, например, находим следующие интересные данные: “Вопрос о дуэли Дантес решил не сразу. Несмотря на легкомыслие, распутство и нравственную пустоту, звериный инстинкт этого красивого животного подсказывал ему, что дуэль, независимо от исхода, повлечет неприятные последствия и для самого Дантеса. Но эти сомнения рассеивают масоны, которые дают уверенность и напутствуют Дантеса”.
“Дантес, который после письма Пушкина должен был защищать себя и своего усыновителя, отправился к графу Строганову (масону); этот Строганов был старик, пользовавшийся между аристократами отличным знанием правил аристократической чести. Этот старик объявил Дантесу решительно, что за оскорбительное письмо непременно должен драться, и дело было решено” (Вересаев. Пушкин в жизни. Вып. IV, стр. 106).
Жаль, что за отсутствием за границей биографических словарей невозможно точно установить, о каком именно Строганове идет речь. Может быть, Дантес получил благословение на дуэль с Пушкиным от Павла Строганова, который в юности участвовал во Французской революции, был членом якобинского клуба “Друзья Закона” и который, когда его принимали в члены якобинского клуба воскликнул:
“Лучшим днем моей жизни будет тот, когда я увижу Россию возрожденной в такой же революции”.
“Слухи о возможности дуэли получили широкое распространение, — пишет Иванов, — дошли до императора Николая I, который повелел Бенкендорфу не допустить дуэли. Это повеление Государя масонами выполнено не было”. В Дневнике А. С. Суворина (стр. 205), читаем: “Николай I велел Бенкендорфу предупредить. Геккерн был у Бенкендорфа.
— Что делать мне теперь? — сказал он (то есть Бенкендорф. — Б. Б.) княгине Белосельской.
— А пошлите жандармов в другую сторону.
Убийцы Пушкина Бенкендорф, кн. Белосельская и Уваров. Ефремов и выставил их портреты на одной из прежних пушкинских выставок. Гаевский залепил их”.
Бенкендорф сделал так, как ему посоветовала Белосельская. “Одним только этим нерасположением гр. Бенкендорфа к Пушкину, — пишет в своих известных мемуарах А. О. Смирнова, — говорит Данзас, можно объяснить, что не была приостановлена дуэль полицией. Жандармы были посланы, как он, слышал, в Екатерингоф, будто бы по ошибке, думая, что дуэль должна происходить там, а она была за Черной речкой, около Комендантской дачи”.
“Государь, — пишет Иванов, — не скрывал своего гнева и негодования против Бенкендорфа, который не исполнил его воли, не предотвратил дуэли и допустил убийство поэта. В ту минуту, когда Данзас привез Пушкина, Григорий Волконский, занимавший первый этаж дома, выходил из подъезда. Он побежал в Зимний Дворец, где обедал и должен был проводить вечер его отец, и князь Петр Волконский сообщил печальную весть Государю (а не Бенкендорф узнавший об этом позднее).
Когда Бенкендорф явился во дворец, Государь его очень плохо принял и сказал: “Я все знаю — полиция не исполнила своего долга”. Бенкендорф ответил: “Я посылал в Екатерингоф, мне сказали, что дуэль будет там”. Государь пожал плечами: “Дуэль состоялась на островах, вы должны были это знать и послать всюду”. Бенкендорф был поражен его гневом, когда Государь прибавил: “Для чего тогда существует тайная полиция, если она занимается только бессмысленными глупостями”. Князь Петр Волконский присутствовал при этой сцене, что еще более конфузило Бенкендорфа”. (А. О. Смирнова. “Записки”).
VI
Последователями Герцена в отношении клеветы на русское прошлое являются не одни большевики, а и живущие в эмиграции члены Ордена Русской Интеллигенции. В издающейся в Париже на деньги масонов газете “Русская Мысль” в рецензии на вышедшую в Западном Берлине книгу А. Лясковского, рецензент с восторгом приветствует этот очередной поклеп на прошлое России. Лясковский, начинает предисловие к своему “исследованию” следующим клеветническим утверждением: “Мартиролог русских писателей это, в сущности, мартиролог русской литературы, ибо если перечислить подвергшихся на протяжении двух веков преследованиям, то не сразу придет на мысль имя писателя, который преследованиям не подвергался”. “Автор прав, — угодливо соглашается Слизкой, — благополучного писателя сразу вспомнить трудно, а это означает, что преследования не имели случайного характера”.
Про книгу Мережковского “Александр I и декабристы” можно сказать то же самое, что и про все его “исторические” романы из русской жизни — это принципиальное искажение русской истории, изображение согласно установленных Орденом Русской Интеллигенции клеветнических трафаретов. Чтобы читатель, не знакомый с русскими историческими романами Д. Мережковского, имел представление о клеветническом стиле этих романов, приведем выдержку из его романа “14 декабря”:
“Лейб-гвардии дворянской роты штабс-капитан Романов Третий, — чмок”, — так шутя подписывался под дружескими записками и военными приказами великий князь Николай Павлович в юности и так же иногда приговаривал, глядя в зеркало, когда оставался один в комнате.
В темное утро 13 декабря, сидя за бритвенным столиком, между двумя восковыми свечами, перед зеркалом, взглянул на себя и проговорил обычное приветствие. — Штабс-капитан Романов Третий, всенижайшее почтение вашему здоровью — чмок”. Внешность Николая изображается Мережковским согласно тенденциозному, окарикатуренному описанию злейшего врага Николая — А. Герцена. Но и так уже карикатурное описание Герцена еще более окарикатуривается и получается уже двойная карикатура-карикатура в квадрате:
“Черты необыкновенно-правильные, как из мрамора, высеченные, но неподвижные застывшие”. “Когда он входит в комнату, в градуснике ртуть опускается”, — сказал о нем кто-то. Жидкие, слабовьющиеся волосы; такие же бачки на впалых щеках; впалые темные, большие глаза; загнутый с горбинкой нос; быстро бегущий назад, точно срезанный лоб; выдающаяся вперед нижняя челюсть. Такое выражение лица, как будто вечно не в духе: на что-то сердится или болят зубы. “Апполон, страдающий зубною болью”, — вспомнил шуточку императрицы Елизаветы Алексеевны, глядя на свое угрюмое лицо в зеркале; вспомнил также, что всю ночь болел зуб, мешал спать. Вот и теперь — потрогал пальцем — ноет; как бы флюс не сделался. Неужели взойдет на престол с флюсом. Еще больше огорчился, разозлился. — Дурак, сколько раз тебе говорил, чтобы взбивать мыло, как следует, — закричал на генерал-адъютанта Владимира Федоровича Адлерберга или попросту “Федоровича, который служил ему камердинером”.
И в таком лживом и пошлом тоне написан весь “исторический роман”. Сцены допроса Николаем I декабристов изображены Мережковским в родственном его душе стиле густой психопатологии. И Николай, и большинство декабристов изображены, как жалкие неврастеники разыгрывающие нелепый и страшный фарс. Д. Мережковский забывает, что Николай I очень мало походил на интеллигентов, духовно развинченных интеллигентных хлюпиков, выдающимся представителем которых был сам Мережковский.
Ордену Русской Интеллигенции пришлись по душе романы Мережковского о декабристах. Если в описании внешности Николая Мережковский шел от карикатурного описания внешности сделанного Герценом, то в описании поведения Николая во время первых допросов декабристов некоторые из “историков” пошли вслед за Дм. Мережковским — придворным лакеем Ордена Русской Интеллигенции.
В восторженной рецензии на книгу проф. М. Зызыкина “Император Николай I и военный заговор 14 декабря 1825 года”, помещенной в “Нашей Стране” и в “России”, Н. Николаев находит нужным оправдывать “истерическое поведение” Николая, пишет: “Не трудно представить себе в каком душевном состоянии и нервном напряжении оказался Император. Николай I, в ночь, после подавления восстания. Этим объясняется его истерическое поведение, радость, смешанная с ужасами прошедшего дня”.
На самом же деле “истерическое поведение” Николая I основано не на его нервных переживаниях, а на сознательном историческом подлоге сделанном М. Зызыкиным. Глава III книги Зызыкина “Допросы декабристов” составлена так, что читатель может подумать, что Зызыкин пользовался подлинными историческими материалами. На самом же деле “Допрос Князя Трубецкого, Допрос К. Ф. Рылеева, Допрос кн. В. М. Голицына — не что иное как беллетристические измышления Д. Мережковского. Выдавая клеветнические измышления Мережковского за подлинные материалы допросов — проф. Зызыкин совершает подлог, приводя же книги Мережковского целые страницы, и не оговаривая, что они написаны Мережковским, проф. Зызыкин совершает литературное воровство — уголовное преступление. Вот с помощью каких аморальных средств проф. Зызыкин создает впечатление об “истерическом поведении” Николая I во время первых допросов декабристов. Материал, напечатанный на стр. 87-107, то есть двадцать страниц, за исключением нескольких десятков строк, полностью, без всякий изменений, списаны проф. Зызыкиным из романа Мережковского “14 декабря”.
VII
Известный эластичностью своей совести Роман Гуль недавно издал романизированный пасквиль “Скиф в “Европе”, в котором злодею Николаю I противопоставляется благородная личность одного из основателей Ордена Русской Интеллигенции — Михаила Бакунина. Роман начинается фразой: “Император выругался извощичьим ругательством” и продолжается в обычном для русской интеллигенции духе площадной, цинично-бесстыдной клеветы по адресу Николая I.
Начинается обычная интеллигентская хлестаковщина. На каждом шагу Николай I демонстрирует свою реакционность и свою “неинтеллигентность”. “Если явилась необходимость, — говорит он, — арестовать половину России только ради того, чтоб другая половина осталась незараженной, я бы арестовал”.
Метод “романиста, Гуля” так же прост, как и методы Герцена, Мережковского и Зызыкина. Сущность его “заключается в следующем: “на политических врагов “Ордена необходимо клеветать, не считаясь с исторической правдой”. Изображая ненавистного ему русского “исторического деятеля, он заставляет его на протяжении двух страниц совершить, или произнести, все придуманные на его счет, членами Ордена, в течение десятков лет, пошлости. Поступки у героев пошлейшие, мысли еще пошлее. Вот как, например, думает Николай I в написанном Гулем пасквиле: “И идиотический пиджак графа Татищева? Лейб-гвардии поручик, семеновец, приехал из Европы — в пиджаке! Хотел оказать милость, обласкав невесту Стюарта, спросил с всегдашней веселостью в отношении к девицам. И вдруг: — “Дозвольте моему жениху носить усы. — Усы в инженерном ведомстве, в любимом детище царя! В невероятную свирепость приходил император. К тому ж замучили чирьи: ни сесть, ни встать...” В таком стиле написано все это унылое и бездарное подражание талантливому историческому вранью Мережковского о Николае I. Пасквиль Гуля был, конечно, немедленно одобрен на страницах еврейской газеты “Новое Русское Слово” еврейкой-меньшевичкой, в конспиративных целях пишущей под псевдонимом Веры Александровой. Пасквилю Гуля посвящена большая рецензия, всячески прославляющая Бакунина. “Насколько читатели в общем знакомы со взглядами Николая Первого, — пишет мадам Шварц, — и со зловещей ролью сыгранной им в русской истории первой половины прошлого века, настолько они мало знают о Бакунине в обоих ипостасях — русской и европейской”. Хулиганский метод, к которому прибегает Р. Гуль для создания “образа” Николая I, мадам Шварц вполне устраивает, и она не считает необходимым возразить против него в своей рецензии, восхваляющей действительно зловещую фигуру Бакунина, высказавшего коммунисту Вейтлингу свою заветную мысль, что “Страсть к разрушению, есть в тоже время творческая страсть”.
Но отдельных членов Ордена Русской Интеллигенции “роман” Гуля все же покоробил бесстыжим искажением духовного облика Николая I и, один из них, известный критик Адамович нашел нужным даже робко возразить против “творческих” методов Романа Гуля.
“Николаю I в нашей литературе не повезло, — пишет известный критик Г. Адамович в помещенной в “Русской Мысли” рецензии на “Скиф в Европе”. — Два гиганта, Лев Толстой и Герцен, обрушились на него с такой ненавистью, (у Герцена почти что патологической), и притом с такой силой, что образ его врезался в память, как образ всероссийского жандарма, тупого, самоуверенного и безгранично жестокого. Вряд ли это верно. Я задаю себе этот вопрос, зная, как в наши дни легко и легкомысленно оправдывается, даже возвеличивается в русском прошлом все реакционное, и не имею ни малейшего желания по этому пути следовать. Но с Николаем Первым дело не так просто, как иногда кажется, и по всем данным, частично оставшимся недоступными для современников, человек этот был незаурядный, а главное — воодушевленный истинным стремлением к служению России на царском посту...” Повторив затем ряд выдуманных главарями Ордена русской Интеллигенции обвинений против Николая I, о том, что “Несомненно был в нем и солдат, “прапорщик” по Пушкину, и страной он не столько управлял, сколько командовал. Была в нем заносчивость, непомерная гордость, сказывалась и узость кругозора, недостаток общего образования, недостаток “культуры”, как выразились бы мы теперь”, Георгий Адамович все же делает весьма необычный для русского “прогрессивного” интеллигента вывод: “Но все-таки это был человек, если не великий, то понимавший, чувствовавший сущность и природу государственного величия, человек игравший свою роль не как обреченный, а как судьбой к ней предназначенный, — особенно в конце жизни...” “Беспристрастия, — пишет Г. Адамович, — должен бы дождаться, наконец, и Николай Первый. Не случайно же он оставил по себе у большинства лично его знавших, память как о “настоящем” царе, не случайно произвел он на современников такое впечатление”.
Маклаков рассказывает в своих воспоминаниях, как он был поражен, когда студентом впервые прочел Герцена: вырос он в окружении вовсе не исключительно консервативном, но и в этой среде привык слышать о Николае отзывы, не похожие на суждения герценовские. Маклаков не знал кому верить, отцу ли, другим ли знакомым людям прошлого поколения, — или Герцену.
К сожалению, большинство современников Маклакова поверило не тем, кто говорил правду о настоящем царе, а поверило Герцену и Льву Толстому, заклеймившего Николая I несправедливым прозвищем “Николая Палкина”.
VIII
Ославленный своими политическими врагами бессердечным деспотом Николай I очень часто поступал с ними наоборот слишком мягко, не так сурово, как следовало поступать. О, как много выиграла бы Россия, если Николай поступил с основателями Ордена Русской Интеллигенции А. Герценом, М. Бакуниным и В. Белинским и другими политическими бесами его времени с той непримиримостью с какой Герцен и другие интеллигенты всегда относились к Николаю I и всем другим врагам революционного движения. “Малейшая поблажка, малейшая пощада, малейшее сострадание, — писал Герцен в книге “С того берега”, — приводят к прошлому и составляют невидимые цепи. Больше нет выбора: надо казнить, или миловать и поколебаться в пути. Другого выхода нет”.
Герцен так же как и Бакунин, как и В. Белинский призывает к беспощадной расправе со всеми, кто против разрушения существующих форм жизни. Герцен пишет, что необходимо “разрушить все верования, разрушить все предрассудки, поднять руку на прежние идолы, без снисхождения и жалости” “Страсть к разрушению есть в тоже время — творческая страсть” — вопил революционный бесноватый Михаил Бакунин. Если бы Николай I попал бы в руки декабристов или руки Герцена, Бакунина и Белинского они поступили бы с ним “без всякого снисхождения и жалости” так же, как поступили потомки этих “гуманистов” с последним русским царем и его семьей — Николаем II. И считали бы еще в своем бесовском ослеплении, себя не деспотами и тиранами, а возвышенными идеалистами и гуманистами.
А вспомним, как поступил “деспот” Николай с люто ненавидевшим его Герценом. Группа студентов Московского университета, близких друзей Герцена, распевала на одной студенческой вечеринке, следующую “милую” песенку:
Русский император Но Царю вселенной, В вечность отошел, Богу высших сил, Ему оператор Царь Благословенный Брюхо пропорол. Грамотку вручил. Плачет государство, Манифест читая, Плачет весь народ, Сжалился Творец, Едет к нам на царство Дал нам Николая, Константин урод. Сукин сын, подлец.
В роли певца Герцен не выступал, на вечеринке, где пелась песня, не участвовал, но был единомышленником участников пирушки и полиция давно знала это, В записке Следственной Комиссии говорится о Герцене: “Молодой человек пылкого ума, и хотя в пении песен не обнаруживается, но из переписки его с Огаревым видно, что он смелый вольнодумец, весьма опасный для общества”. Если бы Николай I решил поступить с участниками этой грязной истории согласно законов, существовавших еще до восшествия его на престол, то главные зачинщики согласно законов о кощунстве и оскорблении царя должны были быть казнены, а остальные отправлены на вечную каторгу.
“Тиран” же ознакомившись с делом, как пишет Герцен в “Былое и Думы” издал следующее “жестокое” повеление: “...Государь, рассмотрев доклад Комиссии и взяв в особенное внимание молодые годы преступников, постановил нас под суд не отдавать, а объявил нам, что, по закону, следовало бы нас, как людей уличенных в оскорблении Его Величества пением возмутительных песен, лишить живота, а в силу других законов сослать на вечную каторжную работу, вместо чего Государь, в беспредельном милосердии своем, большую часть виновных прощает, оставляя их на месте жительства под надзором полиции, более же виноватых повелевает подвергнуть исправительным мерам, состоящим в отправлении их на бессрочное время в дальние губернии на гражданскую службу и под надзор местного начальства”.
На долю Герцена выпала “ужасающая кара” — он был назначен чиновником в Пермь: служил в Вятке и затем во Владимире. Из Владимира Герцен едет без разрешения в Москву и увозит из нее свою невесту. В начале 1840 года Герцен получает прощение и возвращается в Москву, из которой по требованию отца уезжает в Петербург для поступления на службу. Министр внутренних дел граф Строганов принимает только что окончившего ссылку преступника на службу в канцелярию министерства. Герцен продолжает клеветать на правительство. Николай приказывает выслать его обратно в Вятку. Строганов, на рассмотрение к которому поступило дело, назначает Герцена советником губернского правления в Новгород, пообещав назначить его через год вице-губернатором. В июле 1842 года Герцену разрешают вернуться в Москву.
Дождавшись снятия полицейского надзора, Герцен выхлопатывает заграничный паспорт и немедленно уезжает заграницу. В Европе Герцен входит в сношения с масоном Луи Бланом, вождями карбонариев, Карлом Марксом и прочими выучениками масонства. Самым излюбленным занятием Герцена становится клевета по адресу главного врага революции — Николая I.
IX
Такую же излишнюю снисходительность проявляет Николай I и ко второму основателю Ордена Русской Интеллигенции — Михаилу Бакунину, проповедовавшему, что “Страсть к разрушению есть в то же время творческая страсть”, принимавшему активное участие в организованных масонами в разных странах Европы революциях, мечтавшему о том райском времени, когда “Высоко и прекрасно взойдет в Москве созвездие революции из моря крови и огня, и станет путеводной звездой для блага всего освобожденного человечества”. Косидьер, бывший парижским префектом во время революции 1848 года, сказал про Бакунина: “В первый день революции это — клад, а на другой день его надо расстрелять”.
За участие в революциях Бакунин дважды (в Саксонии и в Австрии) приговаривается к смерти. От смертной казни Бакунин спасается только благодаря тому, что австрийское правительство решило, поскольку он является русским подданным, выслать его в Россию.
Как же поступил Николай с Бакуниным, который призывал поляков к восстанию против России и всячески клеветал на него на революционных митингах и в европейской прессе? За одни только призывы к восстанию поляков против России, на основании существовавших законов Николай I мог предать Бакунина полевому суду, который так же, как и европейские суды, приговорил бы Бакунина к смертной казни. Дадим сначала слово Г. Адамовичу, уличающему Р. Гуля в беспардонном вранье по адресу Николая I. “В “Скифе в Европе”, — пишет Г. Адамович, — Николай — человек взбалмошный, гневливый, ограниченный, словом самодур и “прапорщик” до мозга костей. Но под конец повествования, там, где факты говорят сами за себя, возникает некоторое психологическое противоречие: в соответствии с тем представлении о царе, которое складывается при чтении первых трех четвертей книги, Николай должен бы доставленного в Россию Бакунина немедленно повесить. Но царь, — правда, заключив “мерзавца” в крепость, — предложил ему написать свою “исповедь”, а прочтя написанное, сказал: “он умный и хороший малый”. Об этом рассказано в “Былое и Думы” у Герцена так же, как теперь у Гуля. Получается явная неувязка. Кое в чем Гуль с Герценом расходятся”.
Расхождение же заключается в том, что Гуль врет дольше даже, чем Герцен. “Никогда специально Бакуниным не занимавшись, — пишет Адамович, — я не берусь судить, на чьей стороне историческая правда. По Гулю, разъяренный царь потребовал сначала от саксонского, а затем от австрийского правительства выдачи государственного преступника. На докладах о Бакунине Николай будто бы кричал: “Достану и заграницей, не допуская и мысли, чтобы кто-нибудь осмелился его ослушаться. А Герцен пишет: “Австрия предложила России выдать Бакунина. Николаю вовсе не нужно было его, но отказаться он не имел сил”.
Адамович цитирует Герцена не точно. На самом деле Герцен пишет: “В Ольмюце Бакунина приковали к стене и в этом положении он пробыл полгода. Австрии, наконец, наскучило даром кормить чужого преступника; она предложила России его выдать; Николаю вовсе не нужно было Бакунина, но отказаться он не имел сил”. “Бакунин написал журнальный leading article.<1> Николай и этим был доволен. “Он — умный и хороший малый, но опасный человек, его надобно держать взаперти”. И три целых года после этого высочайшего одобрения Бакунин был схоронен в Алексеевском равелине”.
Оказавшись в Петропавловской крепости, Бакунин стал действовать по “Катехизису революционера” — то есть постарался обмануть царя видимостью раскаяния. Писал Николаю заискивающие, подхалимские письма, которые подписывал: “молящий преступник Михаил Бакунин” или “Потеряв право назвать себя верноподданным Вашего Императорского Величества, подписываюсь от искреннего сердца кающийся грешник Михаил Бакунин”.
Письма к Николаю и написанная им “Исповедь” написаны в таком униженно-пресмыкательском тоне, что их противно читать. Ни в чем Бакунин, конечно, не раскаивался и не собирался раскаиваться: он просто старался добиться разных поблажек. Александр II выпустил Бакунина из крепости, взяв с него честное слово, что он не будет заниматься больше революционной деятельностью. Бакунин, конечно, обманул его. Бакунин бежал из Сибири в Америку, откуда снова приехал в Европу. Пытался принять участие в польском восстании 1863 года, принял участие в организации Первого Интернационала, принимал участие в восстаниях в Болонье и Лионе.
X
Третий основоположник Ордена Русской Интеллигенции В. Белинский, который по оценке Герцена был “самая революционная натура николаевской России” и самым бешеным фанатиком, вообще ни разу даже не был арестован. “Я начинаю любить человечество по-маратовски, — признался однажды Белинский, — чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечем истребил бы остальную”. “Уж у Белинского, — писал Н. Бердяев в статье “Кошмар злого добра”, — в последний его период можно найти оправдание “чекизма”. “Он уже утверждал большевистскую мораль, — пишет Бердяев в “Русской идее”.
И вот такие озверелые фанатики как Герцен, Бакунин, Белинский имели наглость изображать Николая I жесточайшим тираном. Если в чем и приходится обвинять Николая I то не в жестокости, а в излишней мягкости к своим политическим врагам, которые были в тоже время злейшими врагами России. Приходится жалеть, что Николай не запер Герцена, Бакунина и Белинского в самом же начале их преступной деятельности по созданию Ордена Русской Интеллигенции, в пустовавшие казематы Петропавловской крепости.
В январе 1830 года, как указывает в “Истории царской тюрьмы” проф. Гернет в казематах крепости, кроме Алексеевского равелина, находилось всего 11 заключенных (т. I. стр. 280). А в Алексеевском равелине в 1830 году по его же сообщению было всего 3 арестанта. Приводимые Гернетом данные о числе поступавших в Петропавловскую крепость арестантов полностью разоблачают миф о том, что время царствования Николая — было эпохой жесточайшей тирании. В 1826 году в Алексеевском равелине было 6 арестантов, в 1827-5, в 1828, 1830, 1831, 1834, 1836, 1839, 1842, 1844, 1848 и 1854-56 по одному человеку. “Количество одновременно находившихся в равелине заключенных колебалось в пределах от одного человека до полного комплекта, но чаще всего их было от пяти до восьми. Для изучаемого нами периода, — пишет Гернет, — продолжительность пребывания в равелине, за редкими исключениями, была невелика. Заключенные находились здесь большей частью лишь во время расследования дела и до решения его по суду или без суда” (Т. I, стр. 308). В Шлисельбургской крепости, — по сообщению Гернета, с 1825 года по 1870 год находилось...95 заключенных. Как страдали декабристы в Сибири, мы уже знаем. Во всей России в 1844 году по сообщению Гернета в тюрьмах содержалось 56014 арестантов. Населения в это время в России было свыше 60 миллионов. Если правящие сейчас Россией члены Ордена Русской Интеллигенции проявляли столь же “ужасную жестокость”, как и Николай I, то при населении в 200 миллионов в России должно бы быть сейчас заключенных всего 160-200 тысяч. А такое количество имеется лишь в одном-двух советских концлагерях, а таких концлагерей ведь имеется несколько десятков.
XI
В юности Имп. Николай I имел веселый и жизнерадостный характер. “Выдающаяся черта характера великого князя Николая, — пишет в воспоминаниях П. М. Дороган, — была любовь к правде и неодобрение всего поддельного, напускного... Осанка и манеры великого князя были свободны, но без малейшей кокетливости или желания нравиться; даже натуральная веселость его, смех как-то не гармонировал со строго классическими чертами лица, так что многие находили великого князя Михаила красивее. А веселость эта была увлекательна, это было проявление того счастья, которое, наполняя душу юноши, просится наружу...” (П. М. Дороган. Воспоминания Первого Пажа великой княгини Александры Федоровны).
Император Николай с ранней юности был трудолюбив, не выносил небрежного, несерьезного отношения к исполнению служебных обязанностей. У него всегда было сильно развито чувство долга: он был требователен не только к другим, но и к себе.
“Изумительная деятельность, крайняя строгость и выдающаяся память, которыми отличался император Николай Павлович, проявились в нем уже в ранней молодости, одновременно со вступлением в должность генерал-инспектора по инженерной части и началом сопряженной с нею службы. Некто Кулибанов, служивший в то время в гвардейском саперном батальоне, передавал мне, что великий князь Николай Павлович, часто навещая этот батальон, знал поименно не только офицеров, но и всех нижних чинов; а что касалось его неутомимости в занятиях, то она просто всех поражала. Летом, во время лагерного сбора, он уже рано утром являлся на линейное и ружейное учение своих сапер; уезжал в 12 часов в Петергоф, предоставляя жаркое время дня на отдых офицерам и солдатам, а затем, в 4 часа, скакал вновь 12 верст до лагеря и оставался там до вечерней зари, лично руководя работами по сооружению полевых укреплений, проложению траншей, заложению мин и фугасов и прочими саперными занятиями военного времени” (Из записок и воспоминаний современника. Рус. Арх. 1902 г. март).
“К самому себе Император Николай I, — сообщает в своих воспоминаниях бар. Фредерике, — был в высшей степени строг, вел жизнь самую воздержанную, кушал он замечательно мало, большею частью овощи, ничего не пил, кроме воды, разве иногда рюмку вина и то, право, не знаю, когда это случалось; за ужином кушал всякий вечер тарелку одного и того же супа из протертого картофеля, никогда не курил и не любил, чтобы и другие курили. Прохаживался два раза в день пешком обязательно, рано утром перед завтраком и занятиями и после обеда, днем никогда не отдыхал. Был всегда одет, халата у него и не существовало никогда, но если ему нездоровилось, что, впрочем, очень редко случалось, то он надевал старенькую шинель. Спал он на тоненьком тюфячке, набитом сеном. Его походная кровать стояла постоянно в опочивальне Августейшей супруги, покрытая шалью. Вообще вся обстановка, окружавшая его личную жизнь, носила отпечаток скромности и строгой воздержанности”. Николай I никогда не стремился занять русский престол, он любил военно-инженерное дело, был большим знатоком его и вполне был удовлетворен занимаемой им должностью в русской армии. Он никогда не считал себя способным управлять величайшей империей мира, очень скромно расценивая свои личные качества. Первый, кто правильно оценил выдающиеся личные качества великого князя Николая, как это ни странно, был знаменитый английский утопист Роберт Оуэн. В 1816 году, по приказу Александра I великий князь посетил Оуэна и познакомился с его социальной деятельностью. Великий князь произвел большое впечатление на Роберта Оуэна и после того как великий князь уехал он сказал: “Этот юноша рожден повелевать”.
XII
И точно: мало радостей узнали б,
Милорд, когда б вы стали королем.В. Шекспир. Ричард III.
Только летом 1819 года великий князь Николай узнал, что вероятно ему придется быть царем России. “Нике, — пишет в своих мемуарах Императрица Александра Федоровна, — сидел неподвижно, словно статуя; безмолвствовал, широко открыв глаза”. “Александр говорил еще долго в том же роде. Я увидела слезы на глазах Никса, и, когда Александр задал мне вопрос, то я разразилась рыданиями. Нике тоже”. “Кончился этот разговор, — записал сам Николай I, — но мы с женой остались в положении, которое уподобить могу только тому ощущению, которое полагаю, поразит человека, идущего спокойно по приятной дороге, усеянной цветами и с которой всюду открываются приятнейшие виды, как вдруг разверзается под ногами пропасть, в которую неодолимая сила ввергает его, не давая отступить или возвратиться”.
Утром 14 декабря, в день восстания, Николай сказал командирам верных ему частей:
“Вы знаете, господа, что я не искал короны. Я не находил у себя ни опыта, ни необходимых талантов, чтоб нести столь тяжелое бремя. Но раз Господь мне ее вручил так же, как воля братьев моих и основные законы, то сумею ее защитить и ничто на свете не сможет у меня вырвать. Я знаю свои обязанности и сумею их выполнить. Русский Император в случае несчастья должен умереть с шпагою в руке. Но во всяком случае, не предвидя каким способом мы выйдем из этого кризиса — я вам, господа, поручаю моего сына. Что же касается меня, то доведется ли мне быть Императором хотя бы один день, в течение одного часа, я докажу, что достоин быть Императором”. “Вы видели, — заявил Николай I 20 декабря 1825 года французскому посланнику Лафероне, — что произошло. Сообразите же, что я чувствовал, когда вынужден был пролить кровь, прежде чем окончился первый день моего царствования... Впрочем, душа моя глубоко опечалена, но не удручена: в особенности она, не должна казаться такою нации, повелевать которою составляет мою радость. Сквозь тучи, затемнившие на мгновение небосклон, я имел утешение получить тысячу выражений высокой преданности и распознать любовь к отечеству, отмщающую за стыд и позор, которые горсть злодеев пыталась взвесть на русский народ”.
После беседы с Императором, которая продолжалась целый час, Лафероне, французский посол, прямо из дворца поехал к гр. Рибопьеру.
— “Ну, — воскликнул он, — у вас есть властелин. Какая речь, какое благородство, какое величие, и где до сих пор он скрывал это”!
По мнению английского дипломата: “Во всей личности Императора Николая было что-то отменно внушительное и величественное, и, несмотря на суровое и строгое выражение лица, в его улыбке и обращении было что-то чарующее. Это был выдающийся характер, благородный, великодушный и любимый всеми, кто его близко знал. Строгость его была скорее вызвана необходимостью, нежели собственным желанием; она возникла из убеждения, что Россией необходимо управлять твердой и сильной рукой, а не от врожденного чувства жестокосердия или желания угнетать своих подданных. Трагическая смерть его отца, Императора Павла, таинственная смерть старшего брата Императора Александра, в отдаленном городе и смуты, которые грозили возникнуть при его вступлении на престол вследствие отречения Цесаревича Константина Павловича, — все эти обстоятельства не могли не ожесточить сильный и деятельный ум и расположить его править своим народом железной рукой, не употребляя бархатной перчатки”.
Современники Николая I в своих воспоминаниях пишут, что он был строг, взыскателен, не терпел разгильдяйств и расхлябанности, сурово наказывал за нарушение служебного долга. Но никто из мемуаристов не упоминает о его исключительной жестокости, ни его “зимних” и “оловянных глазах”, “лишенных теплоты и всякого милосердия”. “Оловянные глаза”, жестокость, невероятный деспотизм — это все выдумано Герценом, Мережковским и другими членами Ордена Русской Интеллигенции, чтобы внушить как можно больше вражды к царю решившему положить конец европеизации России. Много раз описывали внешность Имп. Николая и его глаза, но никогда не отмечали, что они были “лишены теплоты и всякого милосердия”. Вот, например, описание внешности Императора Николая сделанное Дубецким вскоре после восшествия его на престол: “Император Николай Павлович, — пишет Дубецкий, — был тогда (1828 г.) 32 лет; высокого роста и сухощав, грудь имел широкую, руки несколько длинные, лицо продолговатое, чистое, лоб открытый, — нос римский, рот умеренный, взгляд быстрый, голос звонкий, подходящий к тенору, но говорил несколько скороговоркою. Вообще он был очень строен и ловок. В движениях не было заметно ни надменной важности, ни ветреной торопливости, но видна была какая-то неподдельная строгость. Свежесть лица и все в нем выказывало железное здоровье и служило доказательством, что юность не была изнежена и жизнь сопровождалась трезвостью и умеренностью. В физическом отношении он был превосходнее всех мужчин из генералитета офицеров, каких только я видел в армии; и могу сказать по истине, что в нашу просвещенную эпоху величайшая редкость видеть подобного человека в кругу аристократии” (Из записок Н. Дубецкого.) Даже французский маркиз де Кюстин, такой же заклятый враг Имп. Николая I, как русский маркиз де Кюстин — Герцен, и тот в своей известной клеветнической книге о России “Россия в 1838 году” так отзывается о внешности Николая I: “Император в яркой красной форме — прекрасен. Казачья форма идет лишь молодым людям. А эта подходит как раз людям возраста Его Величества; она подчеркивает благородство его лица и его фигуры... Император казался мне достойным повелевать людьми, — настолько внушителен весь его вид, настолько благородны и величественны его черты”.
XIII
В лице Императора Николая I, на русском престоле, после долгого перерыва (после 125 лет ), снова появляется не дворянский, а Народный Царь, по своему мировоззрению приближающийся к Царям-Самодержцам Московской Руси.
О том, что по своим взглядам Николай I, прославленный жестоким самодуром и деспотом, в понимании характера и природы самодержавной власти приближался к Царям Московского периода Русской истории свидетельствует текст завещания, написанный Николаем I своему Наследнику, десять лет спустя после подавления восстания декабристов. Подтвердим этот вывод, который многим может показаться парадоксальным, сравнением взглядов Николая I на природу царской власти с взглядами на царскую власть выдающегося царя Московской Руси — отца Петра I. Как пишет С. Платонов в “Лекциях по русской истории” (Издание 9-е. Петроград. 1915 г.), “...исходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович имел ясное и твердое понятие о происхождении и значении царской власти в Московском государстве, как власти богоустановленной и назначенной для того, чтобы “рассуждать людей вправду” и “беспомощным помогать”.
Вот слова царя Алексея князю Гр. Ромодановскому: “Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке, и на западе и на юге и на севере вправду”. Для царя Алексея это не была случайная красивая фраза, а постоянная твердая формула его власти, которую он сознательно повторял всегда, когда его мысль обращалась на объяснение смысла и цели его державных полномочий.
В письме к князю Н. И. Одоевскому, например, царь однажды помянул о том, “как жить мне, государю, и вам, болярам”, и на эту тему писал: “а мя великий Государь ежедневно просим у Создателя... чтобы Господь Бог... даровал нам великому Государю, и вам, болярам, с нами единодушно люди Его, Световы, рассудити вправду, всем равно”.
А Николай I пишет в завещании: “Соблюдай строго все, что нашей Церковью предписывается. Ты молод, неопытен, и в тех летах, в которых страсти развиваются, но помни всегда, что ты должен быть примером благочестия и веди себя так, чтобы мог служить живым образом.
Будь милостив и доступен ко всем несчастным, но не расточая казны, свыше ее способов. Пренебрегай ругательствами и пасквилями, но бойся своей совести.
Да благословит тебя Бог Всемилосердный, на Него Одного возлагай всю свою надежду”.
Разве эти наставления по своему основному настроению и по совету “Будь милостив и доступен ко всем несчастным...” не напоминает приведенных выше взглядов Тишайшего царя, что нужно всех подданных “рассудити вправду, всем ровно”. Конечно, Николай I не имел столь стройного монархического сознания, какое имел самый выдающийся по своим духовным и нравственным качествам царь Московского периода, но он уже значительно приблизился к политическому миросозерцанию царей Московской Руси. В его душе начался возврат к политическим идеалам Московской Руси. И вслед за ним по этому пути пойдут отныне и все остальные его преемники, и его сын, Александр II, и внук Александр III и последний русский царь — Николай II.
После 125 лет политического и культурного подражания Европе царская власть, как метко выразился один религиозный писатель, в лице Николая I “остепенилась” и покончив с политическим и культурным подражанием Европе решила пойти по пути восстановления русских традиций.
XIV
Монархическое миросозерцание у Николая I несравненно глубже и чище, чем у Александра I. Ни республиканский образ правления, ни тем более конституционная монархия, не прельщали Николая I. Он никогда бы не мог сказать представителю династии Бурбонов барону Витролю то, что сказал барону Витролю в марте 1814 года Александр I: “А может быть, благоразумно организованная республика больше подошла бы к духу французов? Ведь не бесследно же идеи свободы долго зрели в такой стране, как ваша. Эти идеи делают очень трудным установление более концентрированной власти”.
Услышав подобные предложения из уст русского царя, барон Витроль пришел в ужас. “Боже мой, Боже мой, — писал он в дневнике, — до чего мы дожили. И это говорит царь царей”. После восстановления династии Бурбонов Александр I, несмотря на сопротивление Людовика XVIII, настоял все же, чтобы во Франции была установлена конституционная монархия. Миросозерцание Александра I — царя-республиканца предел падения монархического сознания у представителя монархической власти сидевших на престоле русских царей, после Петра I.
“Бог, король, отец семейства — таково было общество Боссюэ, Людовика XIV, Карла Великого, Людовика Святого, Наполеона. Свобода, выборы, личность — таково общество реформации. К несчастью Франция во власти этой ужасной формулы”. “В настоящее время могущество России покоится главным образом на объединении религиозного и монархического принципа. Царь, человек стоящий на высоте своей Империи...”
Так писал Бальзак, создатель “Человеческой комедии” один из величайших знатоков людей своей эпохи.
Николай I в царствование Александра I неоднократно путешествовал по разным странам Европы и имел хорошее представление, как выглядят на практике демократические принципы. “Если бы к нашему несчастью, — сказал он однажды Голенищеву-Кутузову, — злой гений перенес к нам все эти клубы и митинги, то я просил бы Бога повторить чудо смешения языков, или еще лучше, лишить дара слова всех тех, которые делают из него такое употребление”.
“Я представляю себе республику, — сказал Николай I французскому маркизу де Кюстин, — как правительство определенное и искреннее, или которое по крайней мере может быть таковым; я допускаю самодержавную монархию, ибо я возглавляю такую форму правления, но я не принимаю конституционную монархию. Эта форма правления лжи, обмана и развращения: я предпочел бы отступить до самого Китая, чем ужиться с ней”.
И тем не менее, верный данному им слову, Николай I в течение четырех лет был конституционным монархом-королем Польши. Несмотря на все свое отрицательное отношение к конституционной форме правления, он стал конституционным королем Польши и лояльно относился ко всем пунктам конституции. Возбужденное против польских тайных обществ судебное дело было передано Николаем I согласно 152 статьи Польской конституции не в русский суд, а на рассмотрение польского Сената. Для своего наследника, будущего конституционного короля Польши, Николай I взял поляка, который обучал Цесаревича Александра польскому языку: “Я был, — сказал Николай I маркизу де Кюстин, — конституционным государем и все знают, чего мне стоило, чтобы не подчиняться требованиям этого гнусного правительства. Покупать голоса, подкупать совесть, соблазнять одних, чтобы обманывать других; все эти средства я презирал, как унизительные, одинаково для тех, кто повинуется и кто приказывает, и я дорого заплатил за мою откровенность; но слава Богу я навсегда покончил с этой позорной политической машиной. Я никогда не буду конституционным монархом. Я слишком чувствую необходимость говорить то, что думаю, чтобы согласиться царствовать над каким-нибудь народом при помощи хитрости и интриги”.
XV
Властителям для славы титул дан
И внешний блеск за внутреннюю тяжесть;
И целым миром тягостных забот
Они за призрак славы часто платят.В. Шекспир. Ричард III.
“В отношении религии, — писал в 1847 году Николай I бар. М. А. Корфу, — моим детям лучше было, чем нам, которых учили только креститься в известное время обедни, да говорить наизусть некоторые молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе”. Несмотря на отсутствие настоящего религиозного воспитания, Николай I был очень религиозным человеком. Религиозность Николая ничем не напоминала внеисповедной религиозности Александра I по меткому выражению Меттерниха, маршировавшего “от одной религии к другой”. Своей любимой сестре Екатерине Павловне Александр одно время писал, что книги католических богословов он предпочитает всем другим религиозным и мистическим книгам: “...это чистое, беспримесное золото”, — писал он.
“Его склонность к католицизму, — писал граф де Лоскерен королю Карлу Альберту, — подозревалась в его семье: Императрица мать боялась, чтобы беседа со святым отцом не содействовала вхождению ее сына в недра католической церкви, и она настойчиво просила его не ездить в Рим. Император Александр, всегда прислушивавшийся к своей матери, обещал это и сдержал свое слово”. Потом, как известно, Александр I питал большое расположение к протестантству и интересовался европейским мистицизмом.
Николай I никогда не был подвержен религиозным шатаниям. Он был верным сыном православной церкви. Религиозность Николая I отмечали многие его современники. “Знаете ли, что всего более поразило меня в первый раз за обедней в дворцовой церкви, — разукрашенной позолотой, более подходящей для убранства бальной залы, чем церкви, — говорил Пушкин А. О. Смирновой, — это, что Государь молился за этой официальной обедней, как и она (Императрица. — Б. Б.), и всякий раз, что я видел его за обедней, он молился; он тогда забывает все, что его окружает. Он также несет свое иго и тяжкое бремя, свою страшную ответственность и чувствует ее более, чем думают. Я много раз наблюдал за Царской семьей, присутствуя на службе; мне казалось, что только они и молились...” Часто встречавшаяся с Царской семьей Е. Н. Львова в своих мемуарах вспоминает: “Он говаривал, что, когда он у обедни, то он решительно стоит перед Богом и ни о чем земном не думает. Надо было его видеть у обедни, чтобы убедиться в этих словах: закон был твердо запечатлен в его душе и в действиях его — это было и видно — без всякого ханжества и фанатизма; какое почтение он имел к Святыне, как требовал, чтобы дети и внуки, без всякого развлечения, слушали обедню”. Император Николай I и всю жизнь глубоко верил, что все, что случается с человеком, целиком зависит от воли Бога. Узнав о военном заговоре 12 декабря 1825 года, он писал кн. П. Н. Волконскому в Таганрог: “14 числа я буду государь или мертв. Что во мне происходит, описать нельзя. Вы наверное надо мною сжалитесь, да, мы все несчастные, но нет несчастнее меня. Да будет воля Божия”. “Я была одна в моем маленьком кабинете и плакала, — вспоминает Императрица Александра Федоровна ночь накануне восстания декабристов, — когда я увидела вошедшего мужа. Он встал на колени и долго молился. “Мы не знаем, что нас ждет”, — сказал он мне потом. “Обещай быть мужественной и умереть с честью, если придется умирать”. Во время восстания “Оставшись один, — вспоминает Николай I, — я спросил себя, что мне делать? и перекрестясь, отдался в руки Божии и решил идти, где опасность угрожала”. Все свое царствование Николай I, чувствовал себя, как цари Московской Руси только слугой Бога. В день, когда исполнилось 25 лет царствования Николая I, министрами были поднесены ему отчеты, в которых были подведены итоги деятельности отдельных министерств. Николай I был растроган этим знаком внимания. “Видя его умиление, — писала графиня А. Д. Блудова, — дочь его подошла тихонько к нему из-за спины, обняла его шею руками. “Ты счастлив теперь? — спросила она, — ты доволен собою?” — “Собою? — ответил, он и, показывая рукою на небо, прибавил: — “Я былинка”.
Христианскую настроенность души Имп. Николая I, хорошо показывает резолюция, положенная им на всеподданнейшем отчете, составленном к двадцатипятилетию со дня восшествия на престол министерством иностранных дел. Перед тем, как передать доклад министерства иностранных дел. Наследнику, Николай I написал на нем: “Дай Бог, чтоб удалось мне тебе сдать Россию такою, какою я стремился ее оставить сильной, самостоятельной и добродеющей: нам — добро, никому — зло”. В разгар Крымской войны Тютчева записала в своем дневнике: “При виде того с каким страдальческим и сосредоточенным видом он молится, нельзя не испытывать почтительного и скорбного сочувствия к этой высоте величия и могущества, униженной и поверженной ниц перед Богом”.
Глубокая религиозность Имп. Николая I в духе чистого, ничем не замутненного православия, несомненна. И приходится весьма сожалеть, что Николай I не смог осознать, что основной, решающей проблемой национального возрождения является проблема восстановления духовной независимости Православной Церкви, то есть проблема восстановления патриаршества. Это была центральная проблема, от правильного решения которой зависело, положит ли Россия в основу своего исторического бытия идею Третьего Рима — идею создания на земле наиболее христианского государства, или после некоторой передышки снова пойдет по дороге дальнейшей европеизации навстречу неизбежной катастрофе.
К несчастью для России, Николай I не смог осознать всей важности восстановления патриаршества. Виноват ли он был в этом? Нет, не виноват. Идея восстановления патриаршества выветрилась ведь не только у представителей верховной власти, но и у высших иерархов Православной Церкви. Высшие иерархи Церкви не ставили перед Николаем I решительно вопрос о скорейшем восстановлении патриаршества. Виднейшие из славянофилов занимали в этом вопросе совершенно неправильную позицию. Православная Церковь по мнению славянофилов необходимо освободить от опеки государства. Синод должен быть уничтожен, но патриаршество восстанавливать не следует. “Никакого главы церкви, ни духовного ни светского, мы не признаем, — писал Хомяков в статье “По поводу брошюры г. Лорана”.
XVI
С Николая I начинается возрождение монархического мировоззрения у русских царей. Как и цари Московской Руси, Николай I понимает доставшуюся ему царскую власть, которую он не искал и не добивался, как Царево Служение Богу и русскому народу. “Николай I, — пишет член Ордена Русской Интеллигенции П. Струве в предисловии к работе С. Франка “Пушкин, как политический мыслитель”, — превосходил Пушкина в других отношениях: ему присуща была необычайная самодисциплина и глубочайшее чувство долга. Свои обязанности и задачи Монарха он не только понимал, но и переживал как подлинное СЛУЖЕНИЕ”. “Поэт хорошо знал, что Николай I был — со своей точки зрения самодержавного, т. е. неограниченного монарха — до мозга костей проникнут сознанием не только права и силы монархической власти, но и ее ОБЯЗАННОСТЕЙ”. Фрейлина А. Ф. Тютчева пишет, что Имп. Николай “Был глубоко и религиозно убежден в том, что всю жизнь свою он посвящает благу родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки из двадцати четырех, трудился до поздней ночи, вставал на заре, спал на твердом ложе, ел с величайшим воздержанием, ничем не жертвовал ради удовольствия, и всем ради долга, и принимал на себя более труда и забот, чем последний поденщик из его подданных”. (А. Ф. Тютчева. При дворе двух императоров.)
Недавно умерший известный писатель М. Пришвин писал в своем дневнике “Глаза земли”: “В детстве после чтения “Песни о купце Калашникове” стал вопрос: почему Грозный, сочувствуя вместе с автором Калашникову, неожиданно для читателя награждает его виселицей?” И только теперь появляется ответ: “Грозный сочувствовал Калашникову, как человеку, и хотел бы по человечески отнестись к нему, но, как царь, должен был повесить”. “Я понял это только теперь, пишет М. Пришвин, — потому что только теперь пришло время очевидного для всех разделения жизни на человеческое начало, “как самому хочется”, и на должное “как надо”. Когда Пришвин писал это многозначительное признание ему шел восьмидесятый год. Потребовалось сорок лет большевистских ужасов, чтобы представитель Ордена Русской Интеллигенции, революционер в прошлом, М. Пришвин понял, наконец, то, что понимали все цари Московской Руси, что понимал двадцатидевятилетний Николай I, приняв на себя великое бремя царской власти. Он так же, как и цари Московской Руси, хорошо знал, что основная тяжесть жизни для того, кто носит шапку Мономаха, состоит в том, что он очень часто должен подавлять в себе свои личные чувства и поступать не так “как самому хочется”, а так “как надо”, так как этого требует долг Царского Служения.
Иоанн Грозный повесил Калашникова вовсе не потому, что ему так хотелось поступить. И Николай I повесил декабристов не потому, что хотел отомстить им как человек. Как человеку ему, как мы это знаем, совершенно не хотелось ни отдавать приказа стрелять в восставших, ни вешать главарей восстания, он поступил не так, “как ему хотелось”, а так “как надо”, как повелевал ему царский долг. “Король Людовик XVI, — говорил он, — не понял своей обязанности и был за это наказан. Быть милосердным не значит быть слабым; государь не имеет права прощать врагам государства”. “Я могу признаться, — сказал он гр. Лафероне, — в тяжести бремени, возложенного на меня Провидением. В 29 лет позволительно, в обстоятельствах, в которых мы находимся, страшиться задачи, которая, казалось, никогда не должна была выпасть мне на долю, и которой, следовательно, я не готовился. Я никогда не молил Бога ни о чем так усердно, как о том, чтобы Он не подвергал меня этому испытанию. Его воля решила иначе: я постараюсь стать на высоте долга, который он на меня возлагает. Я начинаю царствование, под грустным предзнаменованием и страшными обязанностями. Я сумею их исполнить”. В написанном 4 мая 1844 года завещании Николай I писал: “Я умираю с сердцем полным благодарности за все то доброе, которое Он предоставил мне в этой временной жизни, полной пламенной любви к нашей славной России, которой я служил верно и искренно, по мере сил моих”.
XVII
Императору Николаю I предстояло разрешить те исторические задачи, которые, в силу разных причин, не удалось разрешить его отцу Императору Павлу I и его старшему брату — Императору Александру I. Исторический путь, который мог оздоровить Россию — указал Имп. Павел. Этот путь состоял в организации национальной контрреволюции против идейного наследства оставленного революцией Петра I. В зависимости от существующей политической обстановки, национальная контрреволюция могла иметь характер стремительный, чисто революционный, или же иметь характер постепенных реформ, преследующих цель восстановления русских религиозных, политических и социальных традиций.
Основные цели национальной контрреволюции должны были быть таковы:
Замена политических идей европейского абсолютизма, на которые со времен Петра I опиралась царская власть, политическими идеями Самодержавия.
Для того чтобы Православная Церковь снова могла стать духовным руководителем народа, необходимо было освободить ее от опеки государства, ликвидировать Синод и восстановить патриаршество. Освободить крепостное крестьянство. Во всех случаях, когда это предоставляется возможно, управление с помощью чиновников заменить самоуправлением.
Превращение Русской Европии снова в Русь не обошлось бы, конечно, без тяжелой борьбы с масонством, европейцами русского происхождения и крепостниками не желавшими отказаться от владения “крещенной собственностью”.
И в свободной Православной Церкви и в свободном крестьянстве, жившем все еще идеями православия и самодержавия, царская власть получила бы сильную опору для борьбы с противниками, восстановления русских исторических традиций, приверженцами крепостного права, и сторонниками дальнейшей европеизации.
Взамен масоно-интеллигентского мифа о Николае I-м как “Николае Палкине”, бездушном и жестоком деспоте, не нужно создавать в угоду “политическим сладкоежкам” миф о Николае I, как царе достигшем чистоты и глубины монархического миросозерцания царей Московской Руси, ясно понимавшем какие исторические задачи предстояло ему разрешить, и поступавшего всегда в соответствии с историческими задачами своей эпохи. Таким царем Николай I не был. Но обвинять его за это не приходится. Настоящего национального мировоззрения в эпоху царствования Николая I не было, такое мировоззрение только развивалось в умах выдающихся людей Николаевской эпохи: Пушкина, Гоголя, Кириевского, Хомякова, Аксакова, Достоевского и других. И они тоже — только приближались к национальному мировоззрению, только начали восстанавливать традиции, входившие в состав этого мировоззрения. Слишком длителен был отрыв русского высшего общества от религиозных, политических и культурных традиций русского прошлого. В этом же направлении развивалось и мировоззрение Николая I. Доказательством этого является появление взгляда, что основой дальнейшего развития России в будущем должны стать “Православие, Самодержавие и Народность”. Появление этой формулы знаменует отказ от идейного наследства Петровской революции, идей просвещенного абсолютизма и духовного подражания Европе. Формулу “Православие, Самодержавие, Народность” провозглашает министр народного просвещения гр. Уваров. Но провозглашение этой формулы могло состояться, конечно, только в том случае если Николай I считал ее верной и она отвечала его взглядам.
Формула — еще не стройная политическая идеология. Появление формулы “Православие, Самодержавие, Народность” — было лишь зарницей, предвещавшей зарю Русского Национального Возрождения, свидетельством желания у Николая I вернуться к политическим принципам русского самодержавия. Но от провозглашения гр. Уваровым указанной выше формулы до понимания конкретных задач национальной революции было еще далеко. Лев Тихомиров неоднократно подчеркивал в “Монархической государственности”, что “в отношении политической сознательности Россия всегда была и остается до крайности слаба. От этого в русской государственности чрезвычайно много смутного, спутанного, противоречивого и слабого... Без сомнения сила инстинкта в русском народе очень велика, и это само по себе ценно, ибо инстинкт есть голос внутреннего чувства. Прочность чувства, создающего идеалы нравственной жизни, как основы политического существования — качество драгоценное. Но им одним нельзя устраивать государственные отношения. Для сильного, прочного и систематического действия, политическая идея должны осознать себя как политическая. Она должна иметь свою политическую философию.
“Этого у нас никогда не было, — с грустью замечает Тихомиров, — ...при множестве крупнейших, даже гениальнейших работников мысли, Россия все-таки не обнаружила достаточной степени познания самой себя и своих основ, для выработки сознательной системы их осуществления. В этом, конечно, никто не виноват. Это просто исторический факт. Но знать его — необходимо. Если мы можем получить надежду пойти вперед, совершенствоваться, то лишь при том условии, если будем знать, что у нас, оказывается слабо, чем обусловлены неудачи проявления и того, что само по себе сильно...” “Монархический принцип, — пишет Тихомиров, — развивался у нас до тех пор, пока народный нравственно религиозный идеал, не достигая сознательности, был фактически жив и крепок в душе народа. Когда же европейское просвещение поставило у нас всю нашу жизнь на суд и оценку сознания, то ни православие, ни народность не могли дать ясного ответа на то, что мы такое, и выше ли мы или ниже других, должны ли, стало быть, развивать свою правду или брать ее у людей ввиду того, что настоящая правда находится не у нас, а у них”.
“Пока перед Россией стоял и пока стоит этот вопрос, монархическое начало не могло развиваться, ибо оно есть вывод из вопроса о правде и идеале. Чувства, инстинкта — проявлялось в России постоянно достаточно, но сознательности, теории царской власти и взаимоотношений царя с народом — очень мало.
Между тем сознательность становилась тем необходимее, что бюрократическая практика неудержимо вводила к нам идею абсолютизма, а Европейское влияние, подтверждая, что царская власть есть нечто иное, как абсолютизм, отрицало ее. В XIX веке русская мысль резко раскололась на “западников” и “славянофилов”, и вся “западническая” часть вела пропаганду против самодержавия. В XVIII веке уже сказано было устами “Вадима”:
Самодержавие всех зол содетель:
Вредит и самую чистейшу добродетель,
Свободу дав Царю тираном быть...
За XIX век, все течение образованной западнической мысли, создавшей так называемую “интеллигенцию”, — вело пропаганду против самодержавия — по мере цензурной возможности в России, и со всей откровенностью в заграничной своей печати. Национальная часть образованного общества не могла не пытаться отстоять свое историческое русское учреждение монархии... В этом долгом историческом споре, идея монархическая до некоторой степени все-таки уяснялась. У наших великих художников слова — Пушкина, Гоголя, А. Майкова и др. — попадаются превосходные отклики монархического сознания. (В этом отношении много материала собрано у г. Чернаева в его сочинениях о Самодержавии). Но все это отзвуки чувства, проявления инстинкта, который столь силен вообще в русской личности, что неожиданно сказывается даже в самых крайних отрицателях, как напр. М. Бакунин”. “В смысле же сознательности, монархическая идея уяснилась по преимуществу публицистическим путем, в споре с противниками, но не строго научным анализом. Труды научные, оставаясь более всего подражательными, вообще почти ничего не дали для уяснения самодержавия и чаще всего служили лишь для его безнадежного смешения с абсолютизмом” (Лев Тихомиров III. стр. 124).
И Пушкин, и Гоголь и славянофилы не имели ясного представления что и как было необходимо делать, чтобы быстро излечить исковерканную Россию. Все они хорошо понимали только то, что со времен Петра I Россия целых 125 лет шла по ложной дороге, не свойственной русским традициям. У Пушкина и у Гоголя и у славянофилов уже высокого уровня достигло понимание самобытности русского народа, но не было еще правильного понимания происхождения Самодержавия, недооценивалось значение восстановления патриаршества и т.д.
Николая I, например, часто упрекают, что в славянофилах он не увидел своих политических единомышленников. Эти упреки несправедливы. Настороженность Николая I к идеологии славянофилов имела реальные основания. Он, которого так часто упрекают в недуховности и в нелюбви к “умственности”, был умственно достаточно чуток, чтобы понять ложность взглядов славянофилов о происхождении Самодержавия. К. Аксаков, например, развивал совершенно ложную теорию об отношении русского народа к государственной власти и государству. Русский народ, доказывал он, не любит власти и передал всю полноту власти царю с целью отстраниться от грехов связанных с властвованием. Отстранившись от власти, народ имеет возможность вести более христианскую жизнь, так как все грехи, связанные с владением властью, падают на душу царя, исполняющего функции главного военачальника, главного полицейского и главного судьи.
Теория К. Аксакова не имеет ничего общего с действительными взглядами русского народа на государство и роль царя в государстве. Народный взгляд на царя выражен в многочисленных пословицах и поговорках: “Царь от Бога Пристав”, “Сердце царево — в руке Божьей”, “Где царь, там и правда”, “На все святая воля царская” и т.д. Русский народ вплоть до Петра I принимал весьма активное участие в строительстве национального государства и никогда не гнушался этим участием. Русский народ понимал ценность национального государства, и царской власти защищавшей независимость национального государства.
То, что К. Аксаков считал народным взглядом, на самом деле было взглядом одних только раскольников, которые после учиненного Петром I разгрома стали отрицательно относиться к государственной власти, а некоторые секты стали вообще отрицать государство. Да и сам К. Аксаков одно время договаривался до отрицания государства вообще. “Государство как принцип — зло”, “Государство в своей идее — ложь”, — писал одно время он. Славянофильство идеологически было двойственно: славянофилы не имели такого цельного мировоззрения, какое имели Пушкин и Гоголь. Славянофилы сделали, конечно, очень много в области развития православного богословия и в области возрождения древнерусских идей, забытых после Петровской революции. Заслуги их в этом деле несомненны и велики. Но в их мировоззрении было еще много родимых пятен европейского миросозерцания, оставшихся от юношеской поры увлечения европейской философией. Нельзя забывать, что идейными наследниками славянофилов является не только Достоевский, но и “народники”, из рядов которых позднее вышли террористы-цареубийцы и социалисты революционеры. В историко-политических размышлениях славянофилов было много романтизма и утопизма.
Самарин считал, например, что царскую власть необходимо поддерживать не потому, что это национальная форма власти, а потому что “далеко еще не наступило для России время думать об изменениях формы власти”. Хомяков видел основу царской власти в воле народа. Подобного рода взгляды, конечно, не могли привлечь к славянофилам симпатии Николая I, обладавшего более развитым монархическим миросозерцанием, чем многие из славянофилов. Были и другие причины мешавшие сблизиться Николаю I с славянофилами и славянофилам с Николаем I: Николай I и славянофилы действовали в разных мирах.
Николай I действовал в трагическом мире человеческой действительности, натыкаясь на каждом шагу на разного рода препятствия, преодолеть которые у него не было средств, а славянофилы действовали в мире идей, в котором можно строить какие угодно воздушные замки.
XVIII
После запрещения масонства в 1826 году русские цари перестают быть источником европеизации России. Николай I и все следующие за ним цари стремятся восстановить русские исторические традиции. Дальнейшее развитие России по убеждению Николая I должно было двигаться по дороге восстановления традиций Православия, Самодержавия и самобытной русской культуры. Николай I имел совершенно правильный взгляд на цели народного просвещения. Народное просвещение по его убеждению должно не только развивать ум, а развивая ум, одновременно развивать религиозное чувство и нравственность человека. “Я чту учение и науки, — заявил он однажды, — и я их высоко ценю, но я ставлю выше их нравственность. Вера есть основание морали: надо поэтому, одновременно с наукой, будить религиозное чувство”.
“Да будет мне позволено, — пишет министр Народного Просвещения гр. С. С. Уваров, — во Всеподданнейшем отчете о работе министерства Народного Просвещения за период с 1833 по 1844 год, — начать это изложение тем днем, в который, осмотрев все части, мне вверенные, и обдумав все средства, мне открытые, я удостоился получить от В. В. в главных началах наставление, которому беспрерывно следовало министерство с тех пор и до ныне. Этот день незабвенный для министерства и для меня, — есть 19 ноября 1833 года”.
О том, какие были главные наставления полученные от Имп. Николая I мы узнаем в дальнейшей части Всеподданнейшего доклада. “Углубляясь в рассмотрение задачи, которую предлежало разрешить без отлагательства, задачи, тесно связанной с самою судьбою отечества, — независимо от внутренних и местных трудностей этого дела, разум невольно почти предавался унынию и колебался в своих заключениях при виде общественной бури, в то время потрясающей Европу, и которой отголосок, слабее или сильнее, достигал и до нас, угрожая опасностью. Посреди быстрого падения религиозных и гражданских учреждений в Европе, при повсеместном распространении разрушительных понятий, в виду печальных явлений, окружающих нас со всех сторон, надлежало укрепить отечество на твердых основаниях, на коих зиждется благоденствие, сила и жизнь народная; найти начала, составляющие отличительный характер России и ей исключительно принадлежащие; собрать в одно целое священные останки ее народности и на них укрепить якорь нашего спасения. К счастью, Россия сохранила теплую веру в спасительные начала, без коих она не может благоденствовать, усиливаться, жить. Искренно и глубоко привязанный к церкви отцов своих, русский исконни взирал на нее, как на залог счастья общественного и семейственного. Без любви к вере предков, народ, как и частный человек, должен погибнуть. Русский, преданный отечеству, столь же мало согласится на утрату одного из догматов нашего православия, сколь и на похищение одного перла из венца Мономахова. Самодержавие составляет главное условие политического существования России. Русский колосс упирается на нем, как на краеугольном камне своего величия. Эту истину чувствует неисчислимое большинство подданных В. В.: они чувствуют ее в полной мере, хотя и поставлены на разных степенях гражданской жизни и различествуют в просвещении и в отношениях к правительству. Спасительное убеждение, если Россия живет и охраняется духом самодержавия сильного, человеколюбивого, просвещенного, должно проникать народное воспитание и с ним развиваться. Наряду с сими двумя национальными началами, находится и третье, не менее важное, не менее сильное: народность”. “Вот те главные начала, которые надлежало включить в систему общественного образования, чтобы она соединяла все выгоды нашего времени с преданиями прошедшего и надеждами будущего: чтобы народное воспитание соответствовало нашему порядку вещей и было бы не чуждо европейского духа”. “Изгладить противоборство так называемого европейского образования с потребностями нашими; исцелить новейшее поколение от слепого, необдуманного пристрастия к поверхностному и иноземному, распространяя в юных душах радушное уважение к отечественному и полное убеждение, что только приноровление общего, всемирного просвещения к нашему народному быту, к нашему народному духу, может принести истинные плоды всем и каждому; потом обнять верным взглядом огромное поприще, открытое пред любезным отечеством, оценить с точностью все противоположные элементы нашего гражданского образования, все исторические данные, которые стекаются в обширный состав империи, обратить сии развивающиеся элементы и пробужденные силы, по мере возможности, к одному знаменателю; наконец, искать этого знаменателя в тройственном понятии православия, самодержавия и народности — такова была цель к коей Мин. Нар. Пр. приближалось десять лет; таков план, коему я следовал во всех моих распоряжениях”.
“Естественно, что направление, данное В. В. министерству, и его тройственная формула — должны были восстановить некоторым образом против него все, что носило еще отпечаток либеральных и мистических идей; либеральных — ибо министерство, провозглашая самодержавие, заявило твердое намерение возвращаться прямым путем к русскому началу, во всем его объеме; мистических потому, что выражение — православие — довольно ясно обнаружило стремление министерства ко всему положительному в отношении к предметам христианского верования и удаление от всех мечтательных призраков, слишком часто помрачавших чистоту священных преданий церкви. Наконец и слово народность возбуждало в недоброжелателях чувство неприязненное за смелое утверждение, что министерство считало Россию возмужалою и достойною идти не позади, а, по крайней мере, рядом с прочими европейскими национальностями”.
XIX
Многое из того, что хотел осуществить Николай I, ему не удалось осуществить, многое из того, что ему удалось осуществить, осуществлено не так как ему хотелось. Как и все правители, Николай I иногда делал не то, что надо, и, как все они, нередко ошибался и шел по неправильному пути. Но цели, к которым он стремился, были правильные, и несмотря на все допущенные им ошибки его деятельность заслуживает уважения последующих поколений.
Характеризуя в книге “Декабристы” Александра I, М. Цейтлин, как и многие историки из лагеря русской интеллигенции, находит для него не мало теплых слов, на какие обычно не щедры по отношению к русским царям члены Ордена Русской Интеллигенции. Характеристику Александра I Цейтлин заканчивает словами: “Таков был царь-романтик, несчастный и обаятельный человек, которого прозвали Благословенным”. Но тон сразу резко меняется, когда М. Цейтлин переходит к характеристике Николая I, хотя к нему он относится все же справедливее, чем другие исследователи Николаевской эпохи. “...Тот, — пишет Цейтлин, — кто готовился заместить его на престоле России, был непохож на него. Он не выносил никакой “умственности”, не любил искусства, только терпел литературу, почти как неизбежное зло. Все, что было неподвижного, косного, устойчивого в русской жизни, обретало в нем символ и вождя. В Николае было много достоинств: воля, выдержка, преданность долгу “beaucoup de прапорщик”, но и “un peu de Pierre le Grand”, по слову Пушкина”.
В этой пристрастной характеристике все неверно, начиная с приписывания Пушкину фразы, что в Николае I было “много от прапорщика и немного от Петра Великого”. На самом деле в дневнике Пушкина написано так: “В Александре много детского. Он писал однажды Лагарпу, что дав свободу и конституцию земле своей, он отречется от трона и удалится в Америку. Полетика сказал: “L’emp (ereur) Nicolas est plus positif. Il a des idees fausses comme son frere, mais il est moins visionnaire. Кто-то сказал о Гос<ударе>: “Je y a beaucoup du “praporchique” en lui, et un peu du Pierre le Grand”
“Николая Павловича, — говорит митрополит Киевский Платон (Городецкий), — называли врагом науки и просвещения. Это извет, заслуживающий только одно отвращение. Не любил он шарлатанства науки; но глубоко и искренне уважал истинных жрецов ее, помогал и давал ход, и не жалел для науки государственной казны”.
По утверждению немецкого историка Шимана, Николай I не читал ничего кроме романов Поль де Кока. Это обычная ложь по адресу Николая I. Николай I интересовался современной русской литературой. Пушкин, Гоголь и другие литераторы читали ему свои новые произведения или он читал их сам. “Вы говорите мне об успехе “Бориса Годунова, — пишет Пушкин Е. Хитрово в феврале 1831 года, — по правде сказать, я не могу этому верить. Успех совершенно не входил в мои расчеты, когда я писал его. Это было в 1825 году, и потребовалась смерть Александра и неожиданное благоволение ко мне нынешнего Императора, его широкий и свободный взгляд на вещи, чтобы моя трагедия могла выйти в свет”. Это не единственное свидетельство Пушкина, говорящее о внимании Николая I к его произведениям. В том же 1831 году он пишет своему близкому другу Нащокину: “Царь со мной очень милостив и любезен. Того и гляди, попаду во временщики, и Зубов с Павловым явятся ко мне с распростертыми объятиями”. Некоторое время спустя снова пишет Нащокину:
“Царь (между нами) взял меня на службу, т. е. дал мне жалование и позволил рыться в архивах для составления истории Петра I. Дай Бог здоровья царю”.
28 февраля 1834 года Пушкин записывает в дневник: “Государь позволил мне печатать Пугачева; мне возвращена рукопись с его замечаниями (очень дельными)”. А 6 марта Пушкин пишет в дневнике: “Царь дал мне взаймы 20.000 на печатание Пугачева. Спасибо”.
По распоряжению Николая I Пушкину и Гоголю были установлены пенсии. Оказывал Николай I помощь Пушкину и Гоголю и помимо пенсий. Вопреки решениям цензуры Николай I разрешил печатать “Мертвые Души”.
У Николая I был верный взгляд на художественную литературу, которая, по его мнению, должна была отмечать не только одни дурные черты современности и рисовать только одних отрицательных людей, но и изображать положительных людей своей эпохи. Прочитав, например, только что вышедшего “Героя нашего времени” Лермонтова Николай I пишет жене: “Такие романы созданы, чтобы коверкать нравы и характеры. Читая их, приучаешься верить, что мир состоит из людей, у которых все действия, даже самые лучшие, объясняются отвратительными мотивами. Постепенно начинаешь ненавидеть все человечество. Разве это цель нашего существования”. В данном случае мы видим, что Николай I выступает как идеалист, которому не хочется научиться с помощью литературы ненавидеть все человечество. И это писал, человек во много раз лучше Лермонтова, знавший все темные стороны русской жизни, про которого М. Цейтлин по установившемуся шаблону пишет: “Не было никого столь враждебного романтике, как он...”
Николай I один из первых отметил выдающийся талант Льва Толстого, за что последний отблагодарил его кличкой Николая Палкина. Не одному выдающемуся человеку своей эпохи Николай I помог найти свое истинное призвание. Молодому офицеру Дм. Брянчанинову, почувствовавшему стремление к монашеской жизни, разрешил выйти в отставку. Дм. Брянчанинов стал выдающимся представителем монашества той эпохи, написал замечательные сочинения на религиозные темы. Сам занимавшийся живописью Николай I всегда интересовался различными видами искусства. Просмотрев принесенные ему мичманом Федотовым картины, Николай I оценил его талант и разрешил ему, как и Брянчанинову, покинуть военную службу. Федотов стал основателем русской реалистической живописи. Чтобы поддержать русское искусство Николай I дал скульпторам Клодту и Логановскому, художнику Бруни и другим художникам крупные заказы.
Шаляпин в своих воспоминаниях “Маска и Душа” пишет: “Из российских императоров ближе всех к театру стоял Николай I. Он относился к нему уже не как помещик-крепостник, а как магнат и владыка, причем снисходил к актерам величественно и в то же время фамильярно. Он часто проникал через маленькую дверцу на сцену и любил болтать с актерами (преимущественно драматическими)”.
Это Николай I разрешил поставить на сцене запрещенного цензурой “Ревизора”.
Вольф в “Хронике петербургских театров” пишет, что Николай I прочитал “Ревизора” еще в рукописи и разрешил поставить его несмотря на запрещение цензуры. 5 июня 1836 года Гоголь писал матери: “Если бы сам Государь не оказал своего высокого покровительства и заступничества, то, вероятно, она не была бы никогда играна или напечатана”. Смирнова пишет: “Николай I велел принять “Ревизора” вопреки мнению его окружающих” (Русский Архив, 1895, т. II, стр. 539).
Первое представление “Ревизора” проходило в тягостной тишине, не раздалось ни одного хлопка. Бледный Гоголь не мог найти себе места в директорской ложе. Первым, по окончании последнего акта, зааплодировал... Николай I. Тогда стали аплодировать и другие зрители.
“Всем досталось, — сказал Царь Гоголю, — а мне больше всего”.
Гоголь был награжден за “Ревизора” — 1000 червонцев и бриллиантовым перстнем.
Известный музыкальный деятель Николаевской эпохи Виельгорский расценил русские оперы Глинки “как музыку для кучеров”. Несмотря на это Николай I велел поставить оперы Глинки на сцене Императорских театров.
Боявшийся по словам М. Цейтлина всякой умственности Николай живо интересовался историей России. Именно ему Россия обязана спасением огромного количества ценнейших древних исторических документов извлеченных созданной в его царствование Археологической Экспедицией из архивов монастырей, архивов старинных городов, где они до той поры безжалостно уничтожались временем. И Император Николай I, по утверждению Шлимана, читавший только бульварные романы Поль де Кока, по свидетельству историка С. Платонова прочитывал “от доски до доски” большие тома переписанных набело актов собранных Экспедицией” (См. С. Платонов. Очерки по русской истории. Изд. 9-е).
XX
Качественно Россия своим Золотым веком не может не считать время Николая I, в которое если не всецело раскрылись, то уже обозначились, духовно сложились и свой закал получили все, в духовном плане первенствующие столпы русской культуры.
Как верно подчеркивает Г. Адамович (в статье “Нео-нигилизм”, Рус. Мысль. № 1137), — “.. все царствование Николая I, с длившимися тридцать лет откликами гибели декабристов, целый кусок русской истории, в котором все сказано, где ничего не прошло бесследно”.
Что бы ни писали и ни говорили про Николая I его враги, никто не сможет зачеркнуть того факта, что его царствование было Золотым Веком русской литературы и русского искусства. В Николаевскую эпоху жили и творили, или духовно сформировались, такие выдающиеся представители Русской Культуры, как: Пушкин, Жуковский, Тютчев, Достоевский, Лев Толстой, Грибоедов, Крылов, Н. Я. Языков, М. Загоскин, Лермонтов, И. Кириевский, С.Т.Аксаков, К. К. Аксаков, Ив. Аксаков, А.С.Хомяков, Самарин, Гончаров, И.С.Тургенев, А.Ф.Писемский, Фет, А. Григорьев, Мельников-Печерский, Григорович, Н. Лесков, А. К. Толстой, А. Островский, гениальный математик Лобачевский, гениальный химик Менделеев, художники Иванов. Брюллов, Федотов, Бруни, скульптор Клодт; композиторы Глинка, Турчанинов, Львов, Даргомыжский; историки Соловьев, Кавелин; биолог К. Бер, химик Зинин, открывший анилин; знаменитые языковеды Буслаев, Востоков; замечательные мыслители Н. Я. Данилевский и К. Леонтьев и многие другие выдающиеся деятели русской культуры. Царствование Николая I — самый расцвет русской культуры, никогда одновременно не жило такого большого количества выдающихся деятелей русской культуры, ни до Николая I, ни после него.
В 1827 году было основано Общество Естественных наук. В 1839 году закончено строительство Пулковской обсерватории. В 1846 году возникло Археологическое общество, учреждена Археологическая Экспедиция, членами которой было спасено много древнейших документов, хранившихся до того кое-как.
Русская национальная литература, русская национальная музыка, русский балет, русская живопись и русская наука, развиваются именно во всячески опорочиваемую Николаевскую эпоху. Николаевская эпоха действительно имела много темных и отрицательных сторон. Но честный историк не может приписывать все эти темные стороны эпохи Имп. Николаю I. Очень многие из этих темных сторон унаследованы Николаем I и именно с ними то он и вел борьбу в течение всего царствования. А то, что ему не удалось до конца уничтожить отрицательные явления, унаследованные им — это другой вопрос.
Необходимо принимать во внимание также то, что Имп. Николаю I пришлось царствовать в одну из наиболее сложных эпох Русской истории. “Те двадцать пять лет, — пишет в предисловии к сборнику воспоминаний и документов об эпохе Николая I известный исследователь М. О. Гершензон, — которые протекли за 14 декабря, труднее поддаются характеристике, чем вся эпоха следовавшая за Петром I” (Сб. “Эпоха Николая I”). Царствование Императора Николая I — время напряженной политической и идеологической борьбы его с врагами Православия, царской власти и русской самобытной культуры внутри России и за ее пределами. Это эпоха борьбы Николая I с масонами и их духовными учениками внутри России и в Европе.
Николаевская эпоха время беспрерывной, упорной идеологической борьбы между сторонниками восстановления исконных русских традиций и членами возникшего Ордена Русской Интеллигенции.
Это эпоха ТРЕТЬЕГО И ОКОНЧАТЕЛЬНОГО ДУХОВНОГО РАСКОЛА русского общества. И тот, кто примет во внимание какое политическое наследство получил при восшествии на престол Николай I и какая была политическая обстановка в России и в Европе, когда он царствовал, едва ли строго осудит его, а наоборот преисполнится чувством уважения к этому одному из наиболее выдающихся русских царей.
XXI
Трафаретную оценку Николая I, как государственного деятеля, можно свести к следующим оценкам сделанным А. Герценом в “Движение общественной мысли в России”:
“Среди военных парадов, балтийских немцев и диких охранителей видели недоверяющего себе самому холодного, упрямого и безжалостного Николая, такую же посредственность, как и его окружающие”. “Какая нищета правительственной мысли, какая проза абсолютизма”.
Приведенная выше оценка Герцена пристрастна и неверна. Подобного рода пристрастными оценками Имп. Николая I, как государственного деятеля, можно наполнить несколько больших томов. Но все эти оценки характеризуют совсем не личность Николая I, а политический фанатизм и нравственную нечистоплотность Герценов, Мережковских и их последователей.
Русские историки очень любят упрекать Николая I также в политическом доктринерстве. В предисловии к составленному им сборнику “Эпоха Николая I” М. Гершензон, например, утверждает: “Николай не был тем тупым и бездушным деспотом, каким его обыкновенно изображают. Отличительной чертой его характера, от природы не дурного, была непоколебимая верность раз усвоенным им принципам, крайнее доктринерство, мешавшее ему видеть вещи в их подлинном виде. По-видимому, еще в юности, лишенный всякого житейского опыта, он выработал себе наибольшее число совершенно абстрактных идей — о назначении и ответственности монарха, о целях государственной жизни и про.”. Сняв с Николая I обвинение о том, что он был тупым и бездушным деспотом, Гершензон пытается изобразить его крайним доктринером, не имеющим никакого представления о русской жизни в его эпоху. “Он, не злой человек, — утверждает Гершензон, — он только доктринер; он любит Россию и служит ее благу с удивительным самоотвержением, но он не знает России, потому что смотрит на нее сквозь призму своей доктрины. Едва ли на протяжении XIX века найдется в Европе еще один государственный деятель, так детски-неопытный в делах правления, и в оценке явлений и людей, как Николай. За тридцать лет царствования он ни на один шаг не подвинулся в знании жизни”.
Подобной характеристикой Гершензон преследует ту же самую цель, что и Герцен. Он идет к той же самой цели, но только другим путем. Перед революцией было опубликовано уже значительное число воспоминаний, авторы которых правдиво обрисовали Николая I. Изображать его в стиле Герцена — тупым бездушным деспотом было уже нельзя. Значит нужно было подыскать какое-то иное обвинение. И такое обвинение было найдено: политическое доктринерство Николая I.
Гершензон утверждает, что Николай “еще в юности, лишенный всякого житейского опыта” выработал себе небольшое число совершенно абстрактных идей”. Ключевский же, наоборот, утверждает, что в противовес Александру I, хорошо знавшему различные абстрактные идеи и очень плохо русскую действительность, Николай I уже с юности очень хорошо знал не только парадную сторону, но и изнанку русской жизни.
Николай I был государственным деятелем-реалистом. В то время, когда его старшие братья Александр и Константин изучали европейские политические и социальные идеи, Николай изучал русскую жизнь. “Он имел случай познакомиться с ходом дел, просто и прямо присмотреться к людям, делавшим государственные дела, и получил обильный запас житейских наблюдений и сведений. До 18 лет он не имел определенной службы, но каждое утро проводил по часу и более во дворцовой приемной, теряясь в толпе военных и гражданских сановников, ждавших очереди аудиенции или доклада. Сановники эти не стеснялись присутствием младшего великого князя, никогда не предназначавшегося к престолу; среди откровенных бесед, шуток и интриг, какие здесь велись и завязывались, Николай, при своей наблюдательности, получал характеристические сведения о людях и хорошо видел, как дела разделывались. Все эти сведения сводились к одному общему впечатлению, что надо не только иметь программу действий, но и следить за всеми подробностями исполнения. Таким образом, Николай смотрел на ход дел с иной точки зрения, какая недоступна была его старшему брату: последний рассматривал все сверху, Николай имел возможность взглянуть на государственный механизм в России снизу” (В.Ключевский. Курс Рус. истории. 1922. часть V, стр. 217).
Миф о том, что узкое доктринерство Имп. Николая I является следствием его полной неподготовленности к роли государственного деятеля, является тоже чистейшим образцом политического мифотворчества русской интеллигенции. Из исследования проф. М. Полиектова “Николай I” (Биография и обзор царствования), являющегося наиболее объективным исследованием эпохи Николая I, узнаем, что Имп. Николай I не только был хорошо подготовлен к управлению Государством, но с 1814 года, то есть за 11 лет до восшествия на престол, принимал активное участие в проведении внешней политики, присутствовал на многих европейских конгрессах, на которых обсуждались важнейшие международные проблемы того времени. Начиная же с 1822 г., Александр I часто оставляет его своим заместителем и он принимает деятельное участие в управлении Государством.
К управлению Государством Николай I был подготовлен несравненно лучше, чем любой из современных ему и нынешних президентов, вроде Трумана и ему подобных политиков.
XXII
Кто мудр, не плачет о потерях, лорды,
Но бодро ищет, как исправить вред.
Пусть, бурей сломлена, упала мачта,
Канат оборван и потерян якорь,
И половина моряков погибла, —
Все же кормчий жив...В. Шекспир. Генрих IV.
М. Цейтлин, как и все представители Ордена Русской Интеллигенции искажает историческую правду утверждая, что Николай I пугался “всякого новшества” и что “Все, что было неподвижного, косного, устойчивого в русской жизни, обретало в нем символ вождя”. (Декабристы, стр. 178). Стремления к изменению основ государственной жизни, и даже к решительному изменению, у Николая I были. “Имп. Николай I, — пишет С. Платонов в “Лекциях по русской истории”, — вступив на престол был бодрым человеком, серьезно смотревшим на выпавший жребий быть русским царем”. “Подавив оппозицию, — пишет Платонов, — желавшую реформ (точнее желавшую произвести в России решительную политическую революцию. — Б. Б.), — правительство само стремилось к реформам и порвало с внутреннею реакцией последних лет Императора Александра” (Стр. 680). С. Платонов повторяет по существу только следующую оценку В.Ключевского:
“Царствование Николая, — пишет В.Ключевский, — обыкновенно считают реакцией, направленной не только против стремлений, которые были заявлены людьми 14 декабря, но и против всего предшествовавшего царствования. Такое суждение едва ли вполне справедливо: предшествовавшее царствование в разное время преследовало неодинаковые стремления, ставило себе неодинаковые задачи. Как мы видели, в первую половину его господствовало стремление дать империи политический порядок, построенный на новых основаниях, а потом уже подготовить частные отношения, согласуя их с новым политическим порядком; говоря проще, в первой половине господствовала надежда, что можно дать стране политическую свободу, сохранив на время рабство, потом, когда обнаружилась нелогичность этой задачи, надо было перейти от первой ее половины ко второй, т. е. предварительной перестройке частных общественных отношений. Но тогда уже не хватило энергии, и вторая задача разрешалась без надежды и без желания разрешить ее. Эту вторую задачу усвоил себе преемник Александра. Отказавшись от перестройки государственного порядка на новых основаниях, он хотел так устроить частные общественные отношения, чтобы на них можно было потом выстроить новый государственный порядок”. (Курс рус. Ист. 1937 г. стр. 334).
Николай I имел более трезвый реалистический взгляд, чем Александр I и его главный помощник по переустройству государственного управления масон Сперанский. Прежде, чем видоизменять вид государственных учреждений, необходимо было покончить с крепостным правом и видоизменить взаимоотношения между различными общественными классами. Утверждение С. Г. Пушкарева, автора книги “Россия в XIX веке” (Чеховское Изд-во), что “напуганный декабристским восстанием и революционным движением в Европе, он свои главные заботы и внимание посвящал сохранению того социального порядка и того административного устройства, которые уже давно обнаружили свою несостоятельность и которые требовали не мелких починок и подкрасок, но полного и коренного переустройства”, — нельзя признать верным (стр. 42).
Уже во время следствия над участниками заговора декабристов Николай I понял, что внутреннее положение России весьма ненормально. Он внимательно прислушивался к критическим замечаниям, которые делали допрашиваемые декабристы по поводу существовавших в России порядков. Как внимательно относился Николай I к критике своих политических врагов доказывает тот факт, что он поручил секретарю Следственной Комиссии Боровкову (между прочим, масону) составить на основе допросов декабристов, их писем и записок, свод их мнений о внутреннем положении России. Когда сводка была Боровковым составлена, Николай I прочитал ее и велел прочесть ее и всем высшим государственным чиновникам.
Если бы Николай I хотел сохранить существующее административное устройство и социальный порядок, то зачем ему было тогда интересоваться критикой декабристов. Тот, кто считает что-нибудь существующее хорошим и не подлежащим изменению, обыкновенно не считает нужным считаться с мнением осуждающих это хорошее. А Николай Первый считал необходимым принять во внимание даже мнение своих заклятых врагов, которые намеревались убить его и всех членов Императорской Семьи.
Даже советский исследователь М. Гус в книге “Гоголь и Николаевская Россия” и тот сообщает, что “На столе Николая лежал составленный по его указанию свод высказываний декабристов о положении России и о ее нуждах” (стр. 17).
XXIII
После восстановления патриаршества, важнейшим вопросом определявшим успех национального возрождения был вопрос об освобождении крепостного крестьянства. Освобождение крестьянства привело бы к восстановлению самоуправления в селах и городах. Восстановление же самоуправления подорвало бы основы бюрократической системы, созданной Сперанским, обессилило бы бюрократизм. В результате воссоздалась бы, с поправками на современность, политическая структура Московской Руси. Но общество не желало ни освобождать крестьян, ни поддерживать Имп. Николая в преобразовании системы управления государством. “...Вступая на престол, — пишет С. Платонов, — Император Николай знал, что перед ним стоит задача разрешить крестьянский вопрос и что крепостное право в принципе осуждено, как его державными предшественниками, так и его противниками — декабристами. Настоятельность мер для улучшения быта крестьян не отрицалось никем. Но по-прежнему существовал страх перед опасностью внезапного освобождения миллионов рабов. Поэтому, опасаясь общественных потрясений и взрыва страстей освобождаемой массы, Николай твердо стоял на мысли освободить постепенно и подготовить освобождение секретно, скрывая от общества подготовку реформы”.
И это было единственно возможное решение при сложившейся внутри России обстановке. Если бы Имп. Николай I принял решение освободить крестьян силой, то это почти наверняка привело бы к ожесточенной гражданской войне или к новому дворцовому перевороту.
“Император Николай знал, — пишет Платонов, — что его брат и предместник мечтал о реформах и был сознательным противником крепостного права на крестьян, а отец своею мерою о барщине положил начало новому направлению правительственных мероприятий в крестьянском вопросе. Поэтому реформы вообще, и крестьянская в частности, становилась в глазах Императора Николая, правительственною традицией. Настоятельная их необходимость делалась для него очевидною потребностью самой власти, а не только уступкою оппозиционному течению различных кружков. Именно мысль о необходимости реформ была первым (как мы его назвали, политическим) выводом, какой был сделан Императором Николаем из тревожных обстоятельств воцарения” (“Очерки по Русск. Ист. стр. 681).
Восстание декабристов, чрезвычайно накалив политическую атмосферу в России, только отодвинуло еще дальше сроки уничтожения крепостного права. Вполне вероятно, что если не было бы восстания декабристов, то крестьян освободил бы уже Николай I. “Декабристов, конечно, жалели, — пишет потомок одного из видных декабристов кн. Д. Д. Оболенский, — в петербургском высшем обществе у них оставалось множество родни. Но декабристы не были людьми государственными. В большинстве они не думали об освобождении крестьян, а те, которые думали, собирались по освобождении крестьян всю землю оставить за помещиками. Император же Николай Павлович введением инвентарей подготовлял освобождение крестьян и завещал это освобождение своему Сыну, который и освободил крестьян с наделением их землей, что явилось первым примером в истории Европы”. “По родству с материнской стороны, я посещал Дмитрия Гавриловича Бибикова, бывшего ранее киевским Генерал-Губернатором, а впоследствии министром внутренних дел Императора Николая I. Д. Г. Бибиковым были введены знаменитые инвентари, которые впоследствии ограждали права крепостного крестьянства. По свидетельству Д. Г. Бибикова, все мысли Императора были направлены к освобождению крестьян” (Кн. Д. Д. Оболенский. Заметки о прошлом. Двуглавый Орел. №15. Париж).
В книге В. И. Семевского “Крестьянский вопрос в России”, написанной в обычном интеллигентском духе, указывается тем не менее, что “Мысль о необходимости уничтожения рано или поздно крепостного права была не чужда Николаю Павловичу еще до вступления его на престол, как потому, что ее проводил в своих лекциях академик Шторх, преподававший великому князю политическую экономию, так и потому, что она занимала его брата, императора Александра I, постоянно собиравшего проекты по этому предмету”.
“Из первых допросов арестованных декабристов присутствовавший на них государь узнал, что одною из главных причин недовольства была инертность правительства в деле освобождения крестьян — молодые люди смело и откровенно высказывали свои мысли по этому предмету. Через год после вступления на престол император Николай учредил 6 декабря 1826 года Секретный комитет, которому было поручено рассмотреть предположения относительно отраслей государственного устройства и управления”. Комитету было указано пересмотреть все действовавшие узаконения “об устройстве всех состояния людей”. Комитет работал с 1826 года по 1830 год вплоть до начала организованной масонами революции во Франции и восстания в Польше, в организации которого деятельное участие принимали польские масонские ложи. Были и другие причины, помешавшие Николаю I освободить крестьян. Против него единым фронтом выступали крепостники и бывшие масоны, занимавшие крупные посты в государственном аппарате. Крепостники не хотели лишаться “крещенной собственности”, масонам было не выгодно, чтобы Николай I выступил в роли освободителя порабощенных. И тем и другим весьма пригодилась, созданная в царствование Александра I по проекту масона Сперанского такая система государственного управления, при которой царь почти не имел возможности контролировать правильность исполнений бюрократией его указаний. Не менее крепостников и масонов задерживали освобождение крестьян и идейные последователи декабристов, основатели Ордена Русской Интеллигенции: Герцен, Белинский, Бакунин и рядовые члены Ордена. Они радовались восстаниям в Польше, масонской революции во Франции, осуждали и дискредитировали в глазах учащегося юношества все, что делало правительство, всеми мерами старались вызвать среди молодежи революционные настроения. А чем больше росли революционные настроения в стране, тем более осторожно приходилось действовать правительству, тем дальше отодвигался срок освобождения крестьян.
XXIV
“Лучше зажечь одну маленькую свечу,
чем проклинать темноту”.Конфуций.
Из-за крайне напряженной политической обстановки внутри России и в Европе, в течение всего царствования, Императору Николаю I не удалось освободить крестьян, но он провел всю черновую работу по подготовке великого дела освобождения. Благодаря изданным Николаем I законам, ограничивавшим права помещиков и расширявших права крестьян, его сын смог дать свободу миллионам русских крестьян.
Историки, выполнявшие идейные заказы Ордена Русской Интеллигенции изображают обычно Николая I чуть ли не сторонником крепостного права, или стараются изобразить дело так, что падение крепостного права задержалось из-за проводимой им реакционной политики. Семевский в своем исследовании “Крестьянский вопрос в России” пишет, например, что “Его мечты о подготовке падения крепостного права” благодаря противодействию окружающих его лиц “не привели ни к каким строгим мерам” ограничения крепостного права, а только вызвали “целый ряд отдельных, хотя и не особенно важных, но зато довольно многочисленных узаконений, кое в чем ограничивавших помещичью власть и распространение крепостного права” (Семевский. Том II).
Вскрыть ложность этих утверждений не так трудно. Возьмем, например, пятую часть “Курса Русской истории” В. Ключевского, в котором он дает оценку отношения Николая I к вопросу освобождения крестьян. Оценка эта, как это часто у Ключевского, носит крайне противоречивый характер. Противоречивость проистекает из ложного положения, в которое ставило Ключевского требование цензуры Ордена Русской Интеллигенции препарировать русское прошлое таким образом, чтобы, не вступая в явное противоречие с историческими фактами, все же дать им толкование в духе желательном для Ордена. Главу “Центральные и областные учреждения” В. Ключевский заканчивает следующим категорическим выводом: “Ничего в это царствование не было сделано, ни для уравнения сословий, ни для усиления их совместной деятельности”. А следующую главу “Крестьянский вопрос” начинает с утверждения, полностью опровергающего приведенное выше. “С самого начала, своей деятельности, — пишет он, — новое правительство возбудило вопрос об устройстве положения и отношений общественных классов. Сущность этого вопроса сводилась к положению многочисленного крестьянского населения”. Противоречивость этих утверждений очевидна всякому. Тем более, что далее В. Ключевский пишет: “Громадный перевес сельского населения, не пользовавшегося полными гражданскими правами, обращал невольно внимание правительства на его устройство. Николай I и начал свое царствование с мыслью об устройстве положения сельских классов, прежде всего — крепостного населения. В первые годы царствования Николая I его занимала мысль об освобождении крепостных крестьян, хотя, правда, новый император указом 12 мая 1826 года гласно заявил еще в начале царствования, что никаких изменений в судьбе крепостных людей не будет сделано. В 1834 году, беседуя с одним из видных государственных дельцов, Киселевым, Император указал на множество картонов, помещавшихся в его кабинете, и прибавил, что здесь, с начала царствования он собрал все бумаги, касающиеся процесса, который он хочет вести против рабства, когда наступит время, чтобы освободить крепостных во всей Империи” (Курс Рус. Ист., V. 1922 г.).
“В 1826 году одна обладательница 28 душ заложила почти всю землю из под своих крестьян, так что у крестьян осталось всего 10 десятин. Этот случай и вызвал закон 1827 г., который гласил, что если в имении за крестьянами меньше 4,5 десятины на душу, то такое имение брать в казенное управление или же предоставлять таким крепостным крестьянам перечисляться в свободные городские состояния. Это был первый важный закон, которым правительство наложило руку на дворянское право душевладения. В сороковых годах издано было, частью по наущению Киселева, еще несколько узаконений, и некоторые из них столь же важны, как и закон 1827 г. Так, например, в 1841 г., запрещено было продавать крестьян в розницу, т. е. крестьянская семья признана неразрываемым юридическим составом; в 1843 г. запрещено было приобретать крестьян дворянам безземельным, таким образом, безземельные дворяне лишались права покупать и продавать крестьян без земли; в 1847 г. было предоставлено право министру государственных имуществ приобретать за счет казны население дворянских имений. Киселев еще раньше составил проект выкупа в продолжение десяти лет всех однодворческих крестьян, т. е. крепостных, принадлежащих однодворцам, известному классу в южных губерниях, которые соединяли в себе некоторые права дворян с обязанностями крестьян. Платя подушную подать, однодворцы, как потомки бывших служилых людей, сохраняли право владеть крестьянами. Этих однодворческих крестьян Киселев и выкупил по 1/10 доли в год. В том же 1847 году издано было еще более важное постановление, предоставляющее крестьянам имений, продававшихся в долг, выкупаться с землей на волю. Наконец, 3 марта 1848 года издан был закон, предоставлявший крестьянам право с согласия помещика приобретать недвижимую собственность.
Легко заметить, какое значение могли получить все эти законы. До сих пор в дворянской среде господствовал взгляд на крепостных крестьян как на простую частную собственность владельца наравне с землей, рабочим инвентарем и т.д. Мысль, что такой собственностью не может быть крестьянин, который платит государственную подать, несет государственную повинность, например, рекрутскую, мысль эта забывалась в ежедневных сделках, предметом которых служили крепостные крестьяне. Совокупность законов, изданных в царствование Николая, должна была коренным образом изменить этот взгляд; все эти законы были направлены к тому, чтобы охранять государственный интерес, связанный с положением крепостных крестьян. Право владеть крепостными душами эти законы переносили с почвы гражданского права на почву государственного; во всех них заявлена мысль, что крепостной человек не простая собственность частного лица, а прежде всего подданный государства. Это важный результат, который сам по себе мог бы оправдать все усилия затраченные Николаем на разрешение крестьянского вопроса” (цитируется по курсу лекций прочитанных В. Ключевским в 1887-88 гг.).
Но сделав это признание, важности полученных Николаем результатов, Ключевский вспоминает о беспощадности цензуры Ордена Русской Интеллигенции и начинает доказывать, что Николай собственно почти не имеет никакого отношения к достигнутому важному результату. “На почве закона 1842 года, — пишет он дальше, — только и стало возможно положение 19 февраля, первая статья которого гласит, что крестьяне получают личную свободу без выкупа. Повторю, что этот закон надо отнести весь за счет графа Киселева”. Император Николай, без согласия которого ни один закон не мог бы появиться, оказывается не при чем, вся слава приписывается одному графу Киселеву. Плохое же применение изданных Николаем законов по крестьянским делам Ключевский приписывает не масонам и не крепостникам, а опять Николаю.
Общий вывод В. Ключевского об итогах “процесса против рабства”, который вел Имп. Николай таков: “Крепостной вопрос не был разрешен, но благодаря законам Николая разрешить его стало необходимым политически и возможным юридически. Во-первых, из вопроса о частной собственности землевладельца он превратился в вопрос о выкупе земли для вольных крестьян; с почвы гражданского права вопрос перешел на почву права государственного; благодаря законодательству Николая следующее царствование могло дать крепостным личную свободу без выкупа. В этом законодательстве явлена мысль, что крепостной человек не простая собственность частного лица, а прежде всего — подданный государства. Законодательство Николая сделало разрешение крепостного вопроса необходимым по нетерпеливому ожиданию крестьян. Царствование Николая не достигло своих целей, но подготовило законодательством почву для их достижений” (Курс лекций прочитанных в 1883-84 гг.).
XXV
“...казенных крестьян, — пишет Ключевский, — было решено устроить так, чтобы они имели своих защитников и блюстителей их интересов. Удача устройства казенных крестьян должна подготовить успех освобождения и крепостных крестьян. Для такого важного дела призван был администратор, которого я не боюсь назвать лучшим администратором того времени, вообще принадлежавшим к числу лучших государственных людей XIX века... Киселев, делец с идеями, с большим практическим знанием дела, отличался еще большой доброжелательностью, той благонамеренностью, которая выше всего ставит общую пользу, государственный интерес, чего нельзя сказать о большей части администраторов того времени. Он в короткое время создал отличное управление государственными крестьянами и поднял их благосостояние. В несколько лет государственные крестьяне не только перестали быть бременем государственного казначейства, но стали возбуждать зависть крепостных крестьян... С тех пор крепостные крестьяне стали самым тяжелым бременем на плечах правительства. Киселеву принадлежало то устройство сельских и городских обществ, основные черты которых были потом перенесены в положение 19 февраля для вышедших на волю крепостных крестьян” (Курс лекций. 1887-8 гг. стр. 348).
Реформами было охвачено около 9.000.000 казенных крестьян, то есть население равное по числу населению тогдашней Бельгии, Голландии и Дании вместе взятым. Было создано 6.000 сельских общин. Всем созданным общинам было предоставлено право самоуправления и право избрания мировых судей. Согласно изданного в 1843 году указа ни окружной начальник, ни чиновники Губернской Палаты Государственных Имуществ не должны вмешиваться в дело управления крестьянскими общинами, а должны только “содействовать развитию между крестьянами собственного мирского управления, наблюдать за исполнением преподанных им правил, но не вмешиваться в суждения по делам, принадлежащим сельскому управлению и расправе, ни в постановления мирских сходов, если в собственных своих делах они действуют по праву, предоставленному законом”.
Из свободных государственных земель малоземельным крестьянам было дано 2.244.790 десятин. 500.000 десятин было дано не имевшим земли. 169.000 человек было переселено в районы обладающие излишками земли, где им было выделено 2.500.000 десятин. Кроме того, образованным сельским общинам было передано 2.991.339 десятин леса.
Для того чтобы крестьяне могли иметь дешевый кредит было создано свыше тысячи сельских кредитных товариществ и сберегательных касс. Введено страхование от огня. Создано 600 кирпичных заводов. Построено 97.500 кирпичных домов и домов на кирпичном фундаменте. Много было сделано для развития народного образования и здравоохранения. В 1838 году в общинах казенных крестьян было только 60 школ с 1.800 учащимися, а через 16 лет в них имелось уже 2.550 школ, в которых училось уже 110.000 детей, в том числе 18.500 девочек. На казенных землях, для девяти миллионов крестьян, то есть для четвертой части всего русского крестьянства, было восстановлено широкое самоуправление существовавшее некогда в Московской Руси.
Если бы русская история писалась не по заказам Ордена Русской Интеллигенции, а честно, то за одно то, что Николай I сделал для казенных крестьян, он заслужил бы похвалы историков. Историки из лагеря русской интеллигенции восхищались куцыми “либеральными” и “радикальными” реформами проводимыми в карликовых германских княжествах, но не соблаговолили заметить грандиозных реформ совершенных по повелению Николая I для 9 миллионов казенных крестьян. Значительность сделанного становится особенно ясна, если мы вспомним, что всего за двадцать лет до начала реформ, в 1814 году, в политическом кумире русских вольтерьянцев и масонов — “демократической” и конституционной Англии герцог Сетерлендский велел сжечь коттеджи всех своих фермеров. 15 тысяч фермеров, живших на его землях, были принуждены покинуть родину и эмигрировать в Канаду.
XXVI
“Николай Палкин” дал самоуправление 9 миллионам казенных крестьян. А что сделали для крепостного крестьянства помещики, среди которых было много вольтерьянцев, масонов и тех, кто считал себя православными христианами? Согласно изданных Александром I и Николаем I законов они могли бы отпустить миллионы крепостных на волю. Согласно “Закона об обязанных крестьянах”, изданного в дополнение к “Закону о вольных хлебопашцах”, изданном Александром I, помещики могли беспрепятственно отпускать на волю своих крепостных. Но с 1804 года по 1855 год согласно этих законов было освобождено всего 116 тысяч крепостных. Бывшие масоны, вольтерьянцы и их духовные “прогрессивные” последыши все время кричали о необходимости скорейшей ликвидации крепостного права, но на деле они были заинтересованы в существовании его и материально, и по тактическим соображениям: крепостное право давало им возможность обвинять царскую власть в том, что это именно она не хочет отмены крепостного права.
В 1847 году Имп. Николай пригласил депутатов Смоленских и Витебских дворян и посоветовал им задуматься посерьезней о переводе крепостных на положение свободных арендаторов согласно указа 1842 года о существовании которого дворяне совершенно забыли. “...Время требует изменений, — сказал Николай, — ...надо избегать насильственных переворотов благоразумным предупреждением и уступками”. (Н. Колюпанов. Биография А. И. Кошелева. М. 1889. Т. II, стр. 123).
30 мая 1848 года Николай I сказал на заседании Государственного Совета: “Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться и если, вместе с тем, и решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякою переменою, хладнокровною”. А. Г. Тимашев сообщает: “Всем известно, что император Александр II, до своего воцарения, был противником освобождения крестьян. Перемена воззрения на этот предмет находит свое объяснение лишь в том, что произошло в последние минуты жизни императора Николая”. “...По рассказу, слышанному мною от одного из самых приближенных к императору Николаю лиц, а именно от графа П. Д. Киселева, Государь Николай Павлович незадолго до кончины сказал наследнику престола: “Гораздо лучше, чтобы это произошло сверху, нежели снизу”. (“Русск. Арх.” 1887 г. №6, стр.260).
“Трудное крестьянское дело, сдвинутое впервые с мертвой точки Имп. Павлом I, составило предмет особых забот почитавшего его сына. Осторожно подходя к вопросу освобождения крестьян от крепостной зависимости, государь завещал, выполнение этого своему Наследнику, передав ему большой подготовительный материал, им собранный. Крупные перемены, проведенные его ближайшим сотрудником, П. Д. Киселевым, в отношении государственных крестьян, получивших широкие права самоуправления, послужили образцом для реформы Царя-Освободителя” (Н. Тальберг. Незабвенный Государь Николай I в его жизни и смерти. Альманах “День русского ребенка” за 1955 г.).
XXVII
Все предвещает пагубный исход.
Беда, когда в руках ребенка скипетр,
Но хуже, коль разлад родится лютый:
Приходят вслед за ним разгром и смуты.В. Шекспир. Генрих IV.
Известный революционер еврей Лев Дейч в книге “Роль евреев в русском революционном движении” оправдывает “закономерность” борьбы “прогрессивных” и революционных кругов с царской властью следующим доводом:
“Антиправительственные действия ни в какой стране и никогда не возникали без достаточных, точнее без сильнейших к тому оснований, потому уже, что насильственные приемы, какие только что указал, связаны для лиц, прибегающим к ним, со всевозможными страданиями, чего, естественно каждый человек старается избегнуть. Поэтому лица, желавшие так или иначе содействовать прогрессу, всегда начинали с мирных приемов и, только убедившись в невозможности достигнуть ими чего-нибудь, наталкиваясь на запрещения и преследования со стороны предержащих властей, переходили на насильственный путь борьбы. То же произошло и у нас” (т. I, стр. 48).
Нет, в России происходило совсем не так, как утверждает Лев Дейч. Начиная с Павла I и кончая Николаем II, у нас происходило совершенно обратное явление. В России само общество (мы говорим о высших европеизировавшихся слоях его), когда цари начинали осуществление различных реформ, облегчающих положение широких слоев народа, всегда развивало такую вызывающую антиправительственную деятельность, что правительство принуждено было всякий раз прибегать к разного рода запретам и ограничениям. В рецензии на недавно вышедшую книгу В. В. Леонтовича “История либерализма в России” помещенной на страницах газеты “Русская мысль” М. Торнаков упрекает автора за то, что он “старается снять с ее внука (то есть внука Екатерины II. — Б. Б.) упрек в измене либеральным убеждениям, окрасившим “прекрасное начало” его царствования. По его мнению, Александр до конца остался верен своим идеалам, но вынужден был взять реакционный курс в виду революционных замыслов тайных обществ — замыслов, которые не мирились с идеей либеральных реформ” (Р. М. №1212).
М. Торнаков неправ, а прав В. В. Леонтович. Александр I, как известно, по своим убеждениям был более республиканцем, чем монархом и если последний период его деятельности считать, согласно взгляда членов Ордена Русской Интеллигенции реакцией, то в возникновении этой реакции виноваты предки русской интеллигенции — вольтерьянцы и масоны, которых не устраивал даже весьма широкий либерализм царя-республиканца.
И в том, что Николай I был принужден опереться на бюрократию, а не на общество, виновато современное ему общество. Пока преемники Петра I выкорчевывали остатки русских исторических традиций, европеизировавшееся общество поддерживало их. Но стоило только Павлу I, а затем Николаю I выявить свое желание возобновить русские политические и социальные традиции, как это общество первого убило, а от второго отвернулось, заклеймило его именем деспота, реакционера, а те, кто хотел окончательно убить эти традиции — декабристов, объявило мучениками свободы и национальными героями.
В таком парадоксальном и трагическом положении оказался Имп. Николай Первый, когда он, как и его отец, решил вернуться на исторический путь. Все живые силы народа, были скованы крепостным правом или бюрократической системой управления, созданной Сперанским. Всю вину за то, что Имп. Николай I решил опереться на бюрократию С. Платонов, как и большинство других историков, взваливает на одного Имп. Николая. На самом деле на это решение (единственно возможное в тогдашних условиях) Николая I толкнуло само общество, отказавшееся помогать ему вытаскивать Россию из той ямы, в которую она попала в результате революции Петра I.
В том “замораживании” общественной жизни, которое наступило после восстания декабристов, после убийства сына Николая I — Имп. Александра II виноваты не цари, а общество, толкавшее царей на этот путь своим политическим фанатизмом, своим слепым сопротивлением всем начинаниям правительства.
Задачи всякой контрреволюции стремящейся восстановить уничтоженные исторические традиции, всегда несравненно труднее задач всякой революции. Природа революции и природа контрреволюции совершенно различны. Основной и решающей силой всякой революции является насилие во всех его формах. Возможности же применения насилия во время контрреволюции неизмеримо меньше) чем во время революции. Задачи же восстановления уничтоженного революцией в духе национальных традиций, на руинах оставшихся после революции, неизмеримо труднее, чем задачи революционного разрушения жизни, с помощью насилия.
Для успешного развития революции часто достаточно твердой воли одного человека и незначительной группы готовых на все фанатиков и беспринципных личностей. Для успешного осуществления контрреволюции этого не достаточно. Для успешного развития контрреволюции всегда необходима готовность значительных слоев населения добровольно участвовать в борьбе против идейного и политического наследства революции и добровольно отказываться от идейных заблуждений и политических и материальных привилегий унаследованных от революции. А последнее, как известно, люди всегда делают крайне неохотно.
“Событие 14 декабря имело великое значение в истории русского дворянства: это было последнее военно-дворянское движение. До тех пор дворянство было правящим классом, значение которого создали гвардейские перевороты XVIII века; теперь оно становится простым орудием правительства, каким было в XVII веке; 14 декабря кончилась политическая роль дворянства” (Ключевский. Курс Русской истории. 1922 г. ч. V. Стр. 215)
“...14 декабря 1825 года, — пишет А. А. Керсновский в “Истории Русской Армии” — печальная дата в русской истории — явилось днем открытого разрыва российского правительства с русским обществом — первым днем их жестокой столетней войны, где дальнейшими траурными вехами служат 1-е марта 1881 года, 17 октября 1905, 2-е марта 1917 года, а всеобщим эпилогом — 25 октября. Война эта, ведшаяся с обеих сторон с невероятной озлобленностью и с еще более невероятным непониманием, нежеланием понять друг друга, окончилась так, как никто из них не ожидал — гибелью обоих противников, погубивших своей распрей величайшую Империю и великую страну...”
Какая же из сторон виновата больше? Керсновский неправильно считает, что виновато больше правительство. Его точка зрения — типично интеллигентская точка зрения, согласно которой в происшедшей распре виновато правительство. “Мы не собираемся здесь оправдывать декабристов, — пишет Керсновский, — ни тем более русское общество XIX и начала XX столетия, воспитанное на их культе. Вина русского общества — точнее “передовой” его части — перед Россией огромна и неискупима, но виновато и правительство. Пусть на стороне общества и львиная доля — три четверти вины, а на стороне правительства только одна четверть — но эта четверть явилась первой — без нее не было бы тех “общественных” трех четвертей”. “С этой поры произошел трагический разнобой между правительством и обществом. При Александре I и Николае I правительство космополитично, общество национально. Затем при Александре II и особенно при Александре III и Николае II правительство решительно сворачивает на национальную дорогу, но слишком поздно: общество уже космополитично и антинационально” (Часть I, стр. 284).
Эта цитата очень яркое свидетельство того идеологического ералаша, который царит в голове у так называемых представителей “Национального лагеря”. Керсновский в этом случае, так же как и во многих других, только повторяет зады интеллигентской историографии. Правительство Николая I никогда не было космополитичным. Именно благодаря Николаю I правительство сворачивает на национальную дорогу. Александр II и все остальные цари идут по дороге проложенной Николаем I. Общество проявило свою антинациональность, не при Александре III и Николае II, а уже задолго до восшествия на престол Николая I. Убийство Павла I, заговор декабристов — доказательства этой антинациональности.
Керсновский, как все люди, не имеющие цельного политического мировоззрения, вскоре же опровергает сам себя. Заявив на 284-85 страницах, что правительство виновато больше, чем “передовое общество”, на следующей, 286 странице он утверждает, что все царствование Николая I “было расплатой за ошибки предыдущего. Тяжелое наследство принял молодой Император от своего брата. Гвардия была охвачена брожением, не замедлившим вылиться в открытый бунт. Поселенная армия глухо роптала. Общество резко осуждало существовавшие порядки. Крестьянство волновалось. Бумажный рубль стоил 25 копеек серебром... При таких условиях разразилось восстание декабристов. Оно имело печальные для России последствия и оказало на политику Николая I то же влияние, что оказала пугачевщина на политику Екатерины и что окажет впоследствии выстрел Каракозова на политику Александра II. Трудно сказать, что произошло бы с Россией в случае удачи этого восстания. Обезглавленная, она погрузилась бы в хаос, перед которым побледнели бы и ужасы пугачевщины. Вызвав бурю, заговорщики, конечно, уже не смогли бы совладать с нею. Волна двадцати пяти миллионов взбунтовавшихся крепостных рабов и миллиона вышедших из повиновения солдат смела бы всех и все, и декабристов в 1825 г. очень скоро постигла бы участь, уготованная “февралистам” 1917 года. Картечь на Сенатской площади отдалила от России эти ужасы почти на целое столетие”.
Если восстание декабристов оказало на последующую внутреннюю политику Николая I такое же отрицательное влияние, то есть заставило быть крайне осторожным в деле проведения различных реформ, как позже выстрел Каракозова на Александра II, и убийство Александра II на Александра III, тогда значит в “реакционности” направления Николая I, после июльской революции во Франции и восстания в Польше, виновато не правительство, а продолжавшее фрондировать и после восстания декабристов дворянское общество.
Главная причина враждебного отношения членов Ордена Русской Интеллигенции к царской власти заключается вовсе не в том, что цари не давали им работать на благо народа, а в том, что члены Ордена решившие идти по пути революции, вслед за декабристами, сами хотели встать во главе России и калечить ее согласно своих масонско-социалистических рецептов. Эту цель ясно и недвусмысленно высказывал один из создателей Ордена А. Герцен. Приписывая русскому народу политические замыслы Ордена, он писал, что Россия никогда “не восстанет только для того, чтоб отделаться от Царя Николая и получить в награду представителей-царей, судей-императоров, полицию-деспотов” (А. И. Герцен. Полн. собр. соч. под ред. М. К. Лемке, том VIII, стр. 26).
Имп. Николай I хотел освободиться от посягательства европеизировавшихся слоев общества на независимость царской власти, от его желания продолжать европеизаторскую политику Петра, но он хотел работать вместе с теми слоями общества, которое осталось верно русским историческим традициям. В начале царствования такое желание Имп. Николая I определенно было.
XXVIII
“Знакомясь с правительственной деятельностью Николая Первого, — пишет С. Платонов, — ...мы приходим к заключению, что первые десятилетия царствования Императора Николая I были временем доброй работы, поступательный характер которой, по сравнению с концом предшествующего царствования, очевиден. Однако позднейший наблюдатель с удивлением убеждается, что эта добрая деятельность не привлекала к себе ни участия, ни сочувствия лучших интеллигентных сил тогдашнего общества и не создала Императору Николаю I той популярности, которою пользовался в свои, лучшие годы его предшественник Александр”.
Намеченные реформы, которые Пушкин характеризует как контрреволюцию против революции Петра, Николай I не смог провести из-за целого ряда возникших внутри государства и вне государства явлений. С. Платонов пишет, что “...настроения различных кругов дворянства было различным... и далеко не вся интеллигенция сочувствовала бурным планам декабристов... но разгром декабристов болезненно отразился не на одном их круге, а на всей той среде, которая образовала свои взгляды и симпатии под влиянием западно-европейских идей. Единство культурного корня живо чувствовалось не только всеми ветвями данного умственного направления, но даже самим правительством, подозрение последнего направлялось далее пределов уличенной среды; а страх перед этим подозрением и отчуждением от карающей силы охватывали не только причастных к 14 декабря, но и не причастных к нему сторонников западной культуры и последователей европейской философии” (стр.691).
Ловим тут С. Платонова на слове. Да, суть конфликта между правительством Императора Николая I и просвещенным дворянством состояла в столкновении царя, который так же, как и его отец, хотел быть русским царем, со сторонниками западной культуры и последователями европейской философии. Опять, как во времена Петра I, сошлись две непримиримые, взаимно исключающие друг друга силы, две культуры, породившие совершенно различное понимание христианства, государственности и т.д.
И поэтому положение, в смысле примирения было совершенно безнадежным. Кто-то из противников должен был или уступить или начать борьбу за окончательную победу. Или царская власть должна была окончательно из национальной власти выродиться в дворянскую, или дворянство должно из псевдо-европейского слоя стать снова русским слоем — носителем русской православной культуры.
Но этого не случилось, ибо верхние европеизировавшиеся слои дворянства не захотели, или не смогли, стать русскими. И вот именно потому создалось такое безвыходное положение, что “как бы хорошо не зарекомендовала себя новая власть, как бы ни была она далека от уничтоженной ею “Аракчеевщины”, она все-таки оставалась для людей данного направления (т. е. европейского. — Б. Б.) карающей силою. А между тем именно эти люди и стояли во главе умственного движения той эпохи”. (С. Платонов. Стр. 691)
Декабристы ведь были плоть от плоти дворянства и образованного слоя Александровской эпохи, которыми приходилось теперь управлять Николаю I. Декабристы имели много родственников и друзей и политических единомышленников среди этого общества, они не были членами тайных политических обществ, не участвовали в заговоре и восстании, но идейно они находились в одном политическом мире с декабристами. Поражение декабристов было поражением и их политических чаяний и надежд. Дворянам-масонам и дворянам не бывшим масонами, но усвоившим европейские политические идеи, внедренные русскими масонами я вольтерьянцами, приходилось поставить крест на своем намерении переделать политический строй России окончательно на европейский лад. Император Николай не раз призывал высшие слои общества помочь ему вести борьбу за оздоровление России. Выступая 21 марта 1848 года он говорил, например: “...в теперешних трудных обстоятельствах я вас прошу, господа, действовать единодушно. Подайте между собою руку дружбы, как братья, как дети родного края, так чтобы последняя рука дошла до меня и тогда, под моею главою, будьте уверены, что никакая сила не земная нас не потревожит”. Но и этот призыв, как и все сделанные до него, не был услышан теми, к кому был обращен.
Пушкин в распре возникшей между Николаем I и образованным обществом из-за подавления заговора декабристов, встал на сторону Николая I, а не общества. Разговаривая с гр. Струтынским, Пушкин утверждал, что быстрые революционные перемены русской жизни, в виду слабого культурного развития крестьянства “замороженного” крепостным правом, приведут только к губительным потрясениям.
“И дворянство наше, — сказал он гр. Струтынскому, — не лучше. За его внешним лоском кроется глубокая тьма. У народа по крайности можно доискаться сердца, а у дворянства и сердца нет! Ибо кто есть истинный угнетатель народа? Оно! Кто задерживает развитие его понятий, культуры, ума? Оно! Кто сводит на нет все усилия правительства к улучшению народной жизни? Оно! У нас каждый помещик — деспотический властелин своих подданных. Он питается их потом, пьет их кровь! Ценой их труда он оплачивает ненужные поездки за границу, откуда возвращается с пустым карманом и с головой, полной философических, филантропических и передовых идей, которые у себя дома он насаждает, деря с несчастного мужика две шкуры и зверски над ним измываясь.
— А что же правительство? — спросил я.
— Высшее правительство об этом не знает, потому что низшее подкуплено! — отвечал Пушкин, вскакивая с места.
— Но ведь есть губернаторы, предводители дворянства, начальники жандармских управлений, через которых правда должна дойти до высших сфер правительства, до самого императора?
— А разве сами эти губернаторы не помещики? — перебил Пушкин.
— Разве у этих предводителей нет своих подданных? Ворон ворону глаз не выклюет, друг мой! С волками жить — по волчьи выть! Это — вечная истина, неопровержимая.
— И тем более печальная! — воскликнул я.
— Верно, — продолжал Пушкин, невесело, друг мой, смотреть, что у нас творится, но было бы несправедливо сваливать всю тяжесть вины на Императора Николая” (см. Ходасевич. Пушкин и Николай I. “Возрождение” №4119).
Император Николай I делал все, что мог с помощью чиновников. А западники и славянофилы только порицали правительство и мечтали о земном рае, который бы возник в России, если бы были осуществлены их идеалы. Но положение от этого не улучшалось. Пропасть между правительством и дворянским обществом ширилась и углублялась с каждым днем.
Как отнеслось образованное общество к призывам Императора Николая в борьбе за лучшую Россию ясно видно из упреков, которые делает своим современникам Гоголь. Гоголь резко отличался от большинства своих современников — горячим желанием служить России. Он считал, что долг каждого настоящего русского не критиковать, при всяком удобном случае, правительство и царя, не злорадствовать над ошибками допускаемыми правительством из-за недостатка культурных, добросовестных деятелей, а всемерно помогать правительству вытаскивать Россию из той ямы, в которой она оказалась в результате 125-летнего подражания Европе.
Историки русской политической мысли и истории русской литературы очень любят вспоминать об “Аннибаловой клятве”, которую дали на Воробьевых горах в Москве юные Герцен и Огарев: “Садилось солнце, купола блестели, город слался на необозримом пространстве под горой, свежий ветерок подувал на нас, постояли мы, постояли, оперлись друг на друга и, вдруг обнявшись, присягнули, в виду всей Москвы, пожертвовать нашей жизнью на избранную нами борьбу”.
“Аннибалова клятва” Герцена и Огарева была Анибаловой клятвой тех, кто решил всю свою жизнь посвятить разрушению России. Но никто из историков политической жизни России не вспоминает об “Аннибаловой клятве” 18 летнего Гоголя, который решил идти по примеру предков и отдать свою жизнь на служение родине.
Вот эта клятва: “Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу, бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом, — быть в мире и не означить своего существования — это было для меня ужасно. Я перебирал в уме все состояния, все должности в государстве и остановился на одном — на юстиции”. “Я видел, что здесь работы будет более всего, что здесь только я могу быть благодеянием, здесь только буду истинно полезен для человечества. Неправосудие, величайшее в свете несчастье, более всего разрывало мое сердце. Я поклялся ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага. Два года занимался я постоянным изучением прав других народов и естественных, как основных для всех законов; теперь занимаюсь отечественными. Исполнятся ли высокие мои начертания? или неизвестность зароет их в мрачной туче своей?”
Вопрос патриотического служения России, честного, добросовестного исполнения каждым русским своих служебных обязанностей, всю жизнь волновал Гоголя. “Мысль о службе, — признается Гоголь в “Авторской Исповеди”, — у меня никогда не пропадали”. “Я не знал еще тогда, что тому, кто пожелает истинно — честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, — нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всем смысле этого слова. А по