Николай Шахмагонов

БЛАГОСЛОВИТЕ ЛЮБЯЩИХ НАС

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ДЕМОКРАТИЯ СТРЕЛЯЕТ В СПИНУ

Глава первая
СПАСЕНИЕ ПОДВИГОМ

Звонок сына ошеломил Екатерину Владимировну Труворову.

В этот день она пораньше вернулась с работы, и прохаживалась по даче, протирая пыль, поправляя занавески. Она ждала дочь Алёну с мужем, Серёжей Гостомысловым, однокашником и другом Димы.

И вдруг звонок… Сколько месяцев не было от Димы никаких известий! Она могла бы сойти с ума, если бы не знала, что укрыл его от злых, жестоких и коварных людей, убивших её мужа генерала Труворова и жаждавших крови сына, не кто-то, а именно Теремрин, бесконечно родной и близкий ей человек и истинный отец её детей.

До боли родной голос сына вырвался из телефонной трубки, как из бесконечного плена и обрушил на неё необыкновенную радость:

- Мама, мамочка! Ты слышишь меня?! - он говорил, не дожидаясь ответа, он говорил, не слушая, что она пыталась ответить, торопясь довести до неё то, что хотел сказать, видимо, охваченный радостью от чего-то важного, свершившегося только что. - Я в Москве, мамочка! Всё в порядке… Всё, всё в порядке… Я еду к тебе, мамочка, - и тут уже уточнил: - Мы едем к тебе, едем вместе… - и лишь тут голос его осёкся и он, не найдя какого-то слова, очевидно, очень важного и принципиального для него, или не решившись произнести его вот так, сразу, поспешил закончить свой монолог: - Мы едем к тебе, мамочка!

На уточнении "к тебе" было сделано особое ударение.

- Да, сыночек… Я жду, жду, - машинально говорила Екатерина Владимировна. - Ты где? - спросила она.

Но в трубке уже были гудки.

Сердце зашлось от радости… Её сыночек, Димочка Труворов, был где-то совсем рядом. Он мчался домой… Ещё немного, и она сможет обнять его и прижать к сердцу. Сколько же он скрывался… Месяцы?! Казалось, целые годы.

Но сердце волновалось и по другому поводу… Да, она, безусловно, скучала по сыну, и, безусловно, трудно измерить радость от того, что он сказал ей. Но она верила, что он в безопасности, а потому просто ждала, когда же наступит такой день, который развеет все кошмары и тревоги. И вот он наступил.

Но кто же ехал с ним? Кого он не смог с ходу назвать конкретным именем - не желая называть официально, как прежде, и не найдя пока сил назвать так, как мог бы назвать теперь. Нет, не обязан, не должен, а именно мог назвать так, как называет сын своего отца.

Сердце не могло обмануться… С ним ехал он - Дмитрий Николаевич Теремрин… Ехал её Дима, Димочка, навсегда вросший в ей сердце, в её мысли, в её сознание, с того самого летнего отпуска в Пятигорске, когда он ворвался к ней в душу, зажёг сердце и взорвал всю её дальнейшую жизнь. Он оставался в её сердце даже после известия о его гибели, потому что под сердцем билась новая жизнь, подаренная ей, ещё несмышлёнышу, им, её возлюбленным, он снова перевернул вошедшую в размеренное русло эту жизнь после случайной и мимолетной встречи всё в том же Пятигорском военном санатории годы спустя, а особенно после единственной, быть может, безрассудной, быть может опрометчивой, но поистине неповторимой и волшебной встречи месяц спустя в Москве. Как она просила его тогда больше не появляться на её пути, просила ради детей, поскольку всё существо её на самом деле протестовало против этой просьбы.

Но у Проведения были свои планы на этот счёт. Дмитрий Николаевич Теремрин вновь появился в её жизни в день смерти её мужа генерала Труворова, потому что те, кто убил мужа, не утолились его кровью, и жаждали крови сына. И тогда Теремрин в невероятно трудных условиях буквально из-под носа этих ублюдков и питекантропов ельцинизма вывез сына из Москвы и спрятал в таком месте, о котором не знала даже она сама.

И вот её сыночек ехал домой, и, судя по веселому его голосу, был, наконец, в полной безопасности. Ей не было времени задумываться над тем, что произошло в этот день. Но было ясно, что одержана какая-то важная победа над силами зла, окружавшими всех порядочных и честных людей со всех сторон в ту страшную эпоху беспредела и цинизма.

Сыночек?! Да, Димочка Труворов был для неё именно сыночком - она так и не смогла привыкнуть к тому, что он вырос, возмужал и успел пройти горнило пусть небольшой, но жестокой и кровопролитной войны. Он вернулся героем, но вернулся без ноги и, мужественно и настойчиво осваивая протез, становился иногда совсем ребёнком, которого напрасно обидели старшие. Он держался твёрдо, но она, врач, хирург, понимала, как ему тяжело держаться.

И вот он в Москве. И с ним едет… С ним едет… Кто же? Кто? Она задавала этот вопрос, хотя наверняка знала ответ. И всё же сомнения не оставляли. Ведь это было слишком хорошо, чтобы могло быть!

Она часто думала над одним и тем же. Как было бы хорошо, если бы они были вместе, если бы не та далёкая война, разлучившая их, если бы не то ранение, которое надолго упрятало Теремрина в палаты госпиталей. А потом… Потом уже нельзя было ничего поправить, ведь ради того, чтобы они с Теремриным обрели своё личное счастье, должны были пострадать многие - и прежде всего её муж, Труворов, женившийся на ней, уже ждавшей ребёнка, как впоследствии оказалось, даже двоих - сына и дочку. Труворова, воспитавшего Диму и Алёну, как родных детей и даже отказавшегося ради них от того, чтобы иметь своих детей. Это не могло не сделать несчастными и жену Теремрина, и его детей, Серёжу и Дашеньку. И неизвестно, как бы такой поворот отразился в то время на Диме и Алёне.

Она и после гибели Труворова постаралась бы избегать Теремрина, чтобы не строить своё счастье за счёт счастья его семьи. Она бы не отважилась объявить своим детям, кто их настоящий отец, не желая бросать незаслуженную тень на память Труворова. Но… У Провидения на этот счёт действительно оказались свои планы…

И вот Теремрин ехал к ней… Да, сын, безусловно, имел в виду его… Любого другого он назвал бы легко, не задумываясь.

Но где они? Откуда звонил Дима? Она засуетилась. Надо было что-то предпринимать - готовить ли ужин или просто накрыть стол.

Она вышла на веранду и некоторое время смотрела на дорогу, которая сначала петляла между соснами, и лишь затем выбиралась на дачную улицу. Но там было пусто. Она спустилась в сад, перегнала свою машину так, чтобы можно было поставить во дворе ещё одну, а то и две машины.

Двор дачи был просторным и участок солидным. Всё это хозяйство было отцовским - отец, знаменитый военный хирург, получил его давно, когда ещё новые псевдорусские не додумались превращать свои жилища на природе в замки и крепости, а проходы между ними в дикие ущелья, зажатые каменными заборами.

Послышался гул мотора, и Екатерина Владимировна поднялась на несколько ступенек, чтобы заглянуть за забор. По грунтовой дороге, виляющей между соснами, двигался, покачиваясь, чёрный джип. Он приближался медленно, объезжая сохраненные при строительстве посёлка сосны-исполины.

"Они? - подумала Катя. - Может быть, это они… Нет, у Серёжи другая машина. Если только это новая машина Теремрина?".

Но джип выглядел зловеще и как-то неприятно. Тонированные стёкла подняты. Он полз, как танк или бронетранспортер, полз медленно, постепенно приближаясь к даче.

Катя спустилась вниз, чтобы идти к воротам. Веранда была высокой, и с неё просматривалась дорога. С площадки перед домом дороги видно не было. По звуку Катя определила, что джип не остановился, а проехал дальше и она, потеряв к нему интерес, снова поднялась на веранду. Тут вспомнила, что надо позвонить дочери. Она не знала, что это уже сделал Сергей. Пошла за мобильным, набрала номер, но телефон был временно недоступен. Возможно, Алёна была в метро… Время возвращаться домой. Катя и сама недавно приехала с работы.

Стоял тёплый, солнечный день, какие нечасто выдаются в середине мая. Природа оживала, распускались первые цветочки на клумбе, пушок зелени на лужайке перед домом манил своей свежестью. Просыпались и сосны, между которыми то там, то здесь зеленел кустарник.

Внезапно характерный сигнал прорвался сквозь свежую весеннюю зелень.

"Та-та-та - та. Та-та-та - та!".

Так сигналил обычно Серёжа Гостомыслов. Но этому сигналу в том же ритме вторил уже сигнал другой машины. Она её узнала сразу - то действительно была прежняя машина Теремрина.

Катя побежала к воротам. Она успела открыть одну створку, когда Теремрин, обогнав уже перед самым домом машину Гостомыслова, притормозил и вышел, чтобы помочь Димочке, считая, видимо, что тому на протезе трудно выбраться самому. Гостомыслов тоже хотел помочь и сделал два шага, огибая капот.

Но Дима сам легко встал на землю и воскликнул:

- Мамочка, здравствуй!

Он шагнул к ней, обходя машину Гостомыслова спереди.

Что произошло в следующее мгновение, Катя поняла не сразу. Хлопнула дверца джипа, как оказывается остановившегося в нескольких метрах от дачи, и тут же послышались два резких щелчка.

Теремрин, видимо, интуитивно обернувшийся при хлопке двери, метнулся вперед и повалил Диму на капот, закрывая его собой.

И тут же прогремели два выстрела почти над ухом. Это стрелял Гостомыслов. Человек у джипа дёрнулся, вскинул руки и рухнул с заливаемым кровью лицом возле машины. Из машины выскочил ещё кто-то, но тут же, после очередного выстрела Гостомыслова, рухнул рядом со стрелявшим.

Всё произошло в мгновение. Гостомыслов побежал к джипу, чуть приседая и не опуская пистолета. Дима растерянно поднялся с капота, придерживая Теремрина, безжизненно сползавшего на землю.

Катя бросилась к ним, помогла подхватить обмякшее тело. По спине Теремрина расползалось красное пятно.

А Гостомыслов уже бежал от джипа, в котором больше никого не обнаружил, и разговаривал с кем-то по телефону. Катя не улавливала ничего, кроме обрывков фраз. Он требовал какую-то оперативную группу, просил сообщить в местное отделение и просил, чтоб нажали на скорую, которую уже вызвал, позвонив "03" в первую очередь.

Теремрин был без сознания, дышал слабо. Катя попросила перевернуть его, чтобы остановить кровь и ужаснулась. Раны были слишком близко к позвоночнику.

"Нельзя трогать, трогать нельзя, - шептала она. - Что же делать?".

Она, доктор медицинских наук, давно уже утратила навыки медсестры, которые ведь давались лишь на первых курсах мединститута, всё-таки старалась остановить кровь имеющимися в автомобильной аптечке средствами.

Скорая помощь пришла первой. Врач осмотрел Теремрина и заключил:

- Не довезём.

- Ну так делайте что-нибудь! - вскричал Гостомыслов и предъявил удостоверение.

- Вы что не видите? Рана смертельная!

- Но он же жив, дышит, - воскликнула Катя. - Я врач.

- А говорите врач, - сказал мужчина в белом халате. - Его даже пошевелить нельзя… Хорошо, мы побудем, пока ещё дышит, если вас это успокоит…

Екатерина Владимировна, бледная как полотно, отступила к воротам и вдруг повалилась на землю, как подкошенная.

Дима Труворов склонился над Теремриным. Он не мог присесть на корточки, ему пришлось подогнуть протез и стать как бы на колено.

- Не уходи, - шептал он, первое, что пришло на память. - Не уходи, не уходи, отец!..

Екатерина Владимировна встала при помощи Гостомыслова и тоже склонилась над Теремриным, присев на землю и осторожно положив его голову себе на колени. Она несмела сказать, но не могла не подумать о том, что видно суждено ему было прийти к ней вот так, чтобы из её рук неспокойная, метущаяся душа его улетела в вечность… Случившееся трудно укладывалось в голове, во всё, что произошло, трудно верилось, а потому голову Екатерины Владимировны теснили разные мысли. Она вдруг подумала, что, очевидно, Богу угодно было испытать этого грешника и, быть может, отпустить его грехи, ибо грехи побеждаются подвигом…

И в наступившей тишине жёстко прозвучали слова Серёжи Гостомыслова:

- Демократия стреляет в спину!

Глава вторая
"ЧТОБ НА ОТЧЕЙ ЗЕМЛЕ УМЕРЕТЬ…"

Алексей Николаевич Теремрин снова был в кругу своих воспитанников. Они собрались по его приглашению, несколько удивлённые непривычно срочным вызовом, и теперь рассаживались в кабинете, где почти у каждого было своё излюбленное место.

Алексей Николаевич оглядел их и тихо сказал:

- Я пригласил вас, чтобы попрощаться.

Сделал паузу, посмотрел поочерёдно на каждого, словно действительно прощался сию же минуту. Продолжил:

- Вы помните, я приводил вам слова священника, с которым довелось мне разговаривать в ставке генерала Деникина. Он тогда предрёк нам поражение, рассеяние и изгнание. "Кто-то поляжет здесь, - в родной земле, сказал он, - кто-то найдёт смерть свою на чужбине. А кому судьба подарит через много-много лет возможность вернуться в Россию, не узнает её". Я помнил эти слова всю свою жизнь, я мечтал побывать в России. Но такой возможности мы не имели. Теперь - иное дело… А вот недавно внук прислал мне песню, которая потрясла меня. Там есть слова: "Он вернулся к родному погосту, чтоб на отчей земле умереть". Песня сильная. Я вам сейчас её поставлю… Но меня она позвала в дорогу. Эта песня обо мне…Вот здесь указано её название: "Кадетский вальс". Стихи написал Синявский, а музыку Тухманов.

По кабинету разлились аккорды и послышались слова, которые не могли не оставить равнодушными гостей генерала Теремрина.

- Вся наша жизнь, - проговорил Северцев и тут же уточнил: - Скорее всё же ваша, Алексей Николаевич, и вашего поколения. Мы то учились уже в изгнании… А вы в России, возможно, танцевали вот так накануне германской в старой дворянской усадьбе.

- Танцевать не танцевал, поскольку невеста у меня была дочерью священника, да и отец мой балов не устраивал. Он славился, как и отец и дед, тем, что частенько собирались у него писатели, которые как бы вышли из Черноземья, из плодороднейшего края, причём плодородного не только урожаями, но талантами. Разумеется, и отец и дед устраивали такие встречи и принимали таких гостей, уже будучи в отставке. А вот с генерал-майором Русской разведки Иваном Сергеевичем Тургеневым отношения были совершенно особыми. Спасское-Лутовиново не так далеко от нашего Спасского.

- Генералом разведки? - удивлённо спросил Новицкий.

- Да, представьте… И об этом надо рассказать в книгах… Есть документы, - он чуть было не пояснил, что кое-что даже хранится в архиве Теремриных, но вовремя поправился: - В российских архивах не может не быть указаний на это… Но собрал я вас по другом поводу… Я решил ехать в Россию, но не знаю пока, навсегда возвращаюсь туда, или поездка будет временной. А, может, судьба распорядится и так, что останусь я там против своей воли… Останусь на родовом погосте.

- Зачем вы так?! - воскликнул Новицкий.

- Мой возраст заставляет предполагать разные повороты событий, но мы не будем об этом. Меня ждут сын и внук, меня ждут правнуки… Но главное меня ждёт та, с которой я был обвенчан накануне германской и которая родила мне сына, Николеньку. Вот только увидеть мне его довелось всего несколько раз. Дважды во время германской и один раз, тайно, уже после столь непредсказуемого февральского переворота. Сын - советский генерал. Советский, потому что вышел в отставку ещё до переворота. Внук - полковник. Он тоже не долго служил при новой власти. Так вот супруга моя жива, и как мне сообщили, так и не вышла замуж, полагая, что не может нарушить обет, данный перед Богом. Мы ведь венчались. Ну а здесь у меня была семья, но венчаться я не мог, потому что предполагал, что венчанная супруга моя жива. Вот только навести справки возможности не было - можно было навредить и ей и сыну. А он, как видите, стал защитником Отечества, отвоевал не одну войну, а Вторую мировую войну закончил командиром танкового соединения.

Алексей Николаевич Теремрин помолчал и продолжил:

- Странно, но особенно мне хочется повидать внука. Быть может, потому что читал его весьма дерзкие статьи. Ну а что касается супруги, могу сказать одно - сложные чувства в душе. Сколько лет минуло, не лет - десятилетий…

Как будто бы и не виноват в том, что произошло, да вот от чувства вины не могу избавиться… Она ведь так и прожила всю жизнь в Спасском, вернувшись туда, когда в России всё утряслось. Ну и главное кровавый молох троцкизма был остановлен. Впрочем, сейчас самое удобное время ехать.

- Нам будет вас не хватать, - сказал Новицкий.

- Разлука в том или ином виде рано или поздно неизбежна, - молвил Алексей Николаевич. - И всё же слова песни напомнили, что ждёт родной погост… Нет, я никуда не тороплюсь, Господь Сам распорядится на этот счёт. Быть может, ещё даст принести какую-то пользу Отечеству…

Снова чуть было не упомянул об архиве и снова решил, что эта тайна должна быть сохранена ото всех, даже очень близких людей. Неровен час проскочит информация каким-то невероятным путём, ну а в России попадёт к людям бесчестным и всё… Есть на что позариться, ведь кроме бумаг, отец спрятал в тайнике ордена пращуров, именное оружие и много такого, что теперь, попади оно в руки жуликов, пойдёт с молотка, а попади в руки государственных чиновников, сгинет под благовидными предлогами, но в конечном счёте окажется там же… Теремрин следил за прессой и был в курсе некоторых событий в России.

Кое-какие планы он уже вынашивал. Он понимал, что добраться до подземного хода, аккуратного заваленного и скрытого от посторонних глаз, будет сложно. Строя этот ход и тайник, отец не мог предположить, что скрывает там документы на целые десятилетия. Он мог думать, что спрятать бесценные бумаги понадобится на несколько лет. Теперь нужно было какое-то очень хитрое решение. Он даже не исключал возможность, что придётся приобрести участок земли, где располагалась усадьба и там построить дом, поселиться в нём и лишь на своём личном участке начать раскопки, да и то тайно.

Но обо всём этом он не мог обмолвиться даже словом ни с кем, кроме сына и внука, ну и, конечно, той, которая прожила там столько лет, даже не подозревая ни о подземном ходе, ни о тайнике. В эту тайну отец посвятил лишь Аннушку. Но где теперь Аннушка? Жива ли? И где её сын Миша? Сколько детей погибло, умерло с голоду во время интервенции озверевших от жадности до чужих земель стран Антанты.

- Визу уже оформили? - спросил Новицкий.

- Оформил. И билет в кармане. Вылетаю через три дня… Да… Просто не верится, что скоро буду в России… Как узнать её, если прилечу в аэропорт, причём аэропорт международный, если поеду уже совсем по другим, неузнаваемым проспектам?! За свою долгую жизнь я не раз имел возможность убедиться, что предречённое святыми старцами сбывается в точности… Священник, который предрекал всё это, говорил со слов старца, имя которого так мне и не назвал.

- Я завидую вам доброй, светлой завистью, - сказал Новицкий.

- И я тоже, - поспешил присоединиться Северцев.

- И я, и я, - послышалось из разных концов кабинета.

- Я и сам себе завидую, - пошутил Теремрин. - Посмотрим, как встретит меня родная земля, чем встретит…

Он произнёс эти слова почти в тот же самый момент, когда в далёкой Москве, а точнее в подмосковном дачном посёлке, убийца нажимал на спусковой крючок пистолета, чтобы сразить Дмитрия Труворова, превратившегося в опаснейшего свидетеля для целой банды, окопавшейся в различных эшелонах власти, сразить его правнука. И когда внук его Дмитрий Теремрин принял смертельный удар на себя!..

Алексей Николаевич ехал в Россию, освобождённую, в чём пытались убедить средства массовой информации, от красной тирании, но оказавшуюся в лапах тирании, во сто крат более жестокой, бесчеловечной и лицемерной…

Глава третья
ОТКРОВЕНИЯ МАТУШКИ СЕРАФИМЫ

О том, что матушка Серафима совсем плоха, Афанасий Петрович слышал от многих. Она уже редко принимала больных для исцеления - сил, как сама говорила, вовсе не осталось. Ивлев ждал приглашения. Он чувствовал, что матушке есть, что сказать ему. Нет, не могли быть напрасными прежние встречи.

И вот за ним пришла молодая незнакомая монахиня. Она торопила.

- Плоха, очень плоха матушка, - повторяла она, пока Ивлев собирался.

Только эти фразы и слышал от неё Ивлев всю дорогу.

Афанасий Петрович всё-таки не удержался и поинтересовался:

- Почему матушка Серафима под таким наблюдением? Никому не даёте поговорить с ней?

- Для её же безопасности, - сказала монахиня.

- Это не ответ. Точнее, ответ не точный. Какой вред могу принести, к примеру, я? Я вам вот что скажу. Видимо, матушка что-то такое знает, что хотелось бы знать и вашему начальству. Но ведь если при свидетелях она не хочет говорить, то и не скажет. И унесёт что-то важное с собою в могилу…

- Я не понимаю, о чём вы говорите, - сказала монахиня. - Я постриглась недавно…

- Кто сегодня будет при нашей беседе?

- Там есть, кому быть…

Келья монахини была полутёмной. Ничего не изменилось в ней со времени последнего посещения. Ивлев посмотрел на сухое, бледное лицо матушки Серафимы и напомнил о себе.

- Видеть уже не вижу, но слышу… Многое слышу теперь я, раб Божий Афанасий. Призвала, чтобы сказать - горе и беда нынче ждут соколиков моих, да и людей, тебе близких.

- Что же такое?

- Рассеянные к гнезду слетаются, а власть нынешняя - сила злая, рвёт, рвёт ниточку связи старых и малых… В спину, в спину стреляет демонократия.

- Кому в спину? В кого стреляет? - обеспокоено переспросил Ивлев.

Он заметил, с каким интересом прислушивается к словам старицы одна из присутствовавших в келье монахинь. Пытается понять и не может. Да куда ей, если ему то разобраться, о ком говорит старица, весьма и весьма сложно. И всё же не зря говорят, что первая мысль всегда бывает правильной - подумал он о старом своём однокашнике Алексее Николаевиче Теремрине. Он уже знал о его переписке с внуком, а теперь вот понял, что старица что-то такое почувствовала особенное. Уж не собрался ли старый Теремрин в Россию - к сыну, внуку и правнукам. Но в кого же стреляют? И вдруг вспомнил строки из последнего письма своей внучки, которая встревожено намекала, что тот, кого они скрывали в таёжном сибирском краю рвётся в Москву и удержать его нет никакой силы. Ивлев понял, что речь идёт о Дмитрии Труворове. Сначала он собирался написать, потом позвонить, но, подумав, решил, что самому ехать надо.

"Неужели же он всё-таки отправился в Москву? Да это же самоубийство. Вот о чём говорит старица… В него стреляли, чтобы разорвать связь поколений. Но как бы услышать всё без соглядатаев? Впрочем, она ведь говорит символами, как, собственно, и чувствует. Господи, надо немедленно позвонить Теремрину".

Он, конечно, имел в виду Дмитрия Николаевича Теремрина.

- Кто же ты, матушка Серафима? Родом откуда? - не удержавшись, спросил Ивлев, хотя и понимал всю нелепость своего вопроса.

- И-и-и, милый. Одному Господу имя моё ведомо. Нагрешила я, милый, в жизни своей, нагрешила. И чадо своё, что от барина своего прижила, не сберегла, да и барина, что отцом чаду моему стал, потеряла, да и том соколе ясном, которого барин взял меня воспитывать, ничего не ведаю… Уж каков он был, всё меня, воспитательницу свою грамотам всяким обучал, особливо, как из корпуса приезжал… У них там свои грамоты имелись…

Она сделала паузу, а у Ивлева даже дух перехватило - верна оказалась его догадка. Матушка же продолжала:

- Руки кровью людской обагрила, а потом скиталась по монастырям, да грехи замаливала… Вот так здесь и оказалась… На старости Господь сподобил людей исцелять и видеть дал грядущее - немногое, правда, но дал видеть и чувствовать. Боле ничего сказать тебе не могу, а ты разумей, к чему сказано то, что слышал.

После этого короткого монолога она откинулась на подушки и сказала:

- Теперь ступай… Близок мой час, скоро, скоро буду я у той меры, которую заслужила земной своей жизнью грешной.

Ивлев вышел на улицу. После тёмной кельи его ослепило солнце. Солнечная погода сопровождала его почти до посёлка, а потом вдруг хлынул дождь, и Ивлев почему-то подумал: "Не сама ли природа оплакивает старую монахиню".

Он поспешил в сельсовет - так и продолжали называть в посёлке это здание, где теперь помещались новые власти, мало отличающиеся в этой глуши от старых. Разве что парторганизации не было, а в остальном всё также.

Но на двери уже висел замок, и Афанасию Петровичу пришлось идти к односельчанину, у которого был телефон.

Тот встретил приветливо, и когда Ивлев заказал разговор с Москвой, принялся расспрашивать о его походе к старице - весть об этом походе уже облетела посёлок.

- Ты ж один из нас не лечиться ходишь, а разговаривать, - сказал сельчанин. - И что нового узнал?

- Уходит от нас старица Серафима, - печально сказал Ивлев. - Проститься звала.

- Чую я, что тайны какие-то у вас, да разуметь не могу, какие.

- И не надо. Ныне чем меньше знаешь, дольше проживёшь. А тайны? Какие уж там тайны. Намёки одни, из которых я ровным счётом ничего понять не могу. Вот об опасности для близких мне людей предупредила, потому и звоню Теремрину. Догадываюсь, что речь о нём, да так ли это, наверняка не знаю, - специально запутал всё Ивлев.

Вскоре сообщили, что телефон на квартире Дмитрия Николаевича Теремрина не отвечает. Ивлев удивился. Если нет самого Теремрина, то жена или дочь должны бы на месте быть. О том, что сын поступил в суворовское военное училище, он знал.

Было уже поздно, и Афанасий Петрович решил позвонить утром.

К дому подходил, осматриваясь. Не забылась встреча в лесу с молодчиками. Теперь годков прибавилось, а сил поубавилось. Не желательны были такие вот встречи. Возле самых ворот его окликнули из темноты. Окликала, судя по голосу, женщина. Но мало ли кто мог быть с нею.

- Кто там? - также тихо спросил Ивлев.

Вместо ответа послышалось шуршание шагов, и невысокая хрупкая фигурка приблизилась к нему:

- Матушка Серафима представилась, - услышал Ивлев, и, наконец, разобрал в темноте, что перед ним девушка. - Вот велела вам передать. Не спрашивайте ни о чём… Я только готовлюсь к постригу… Меня попросили… Вот всё, что знаю и что сказать могу.

Она сунула какой-то пакет и тут же исчезла, словно растворилась в темноте. А Ивлев порадовался, что и дома огня ещё не засветил, а потому из окон не падал свет, да и фонарь на столбе включить не успел.

Он вошёл в дом, запер дверь, завесил шторы. Вскрыл конверт. Нашёл в нём другой, поменьше и записку, написанную как-то непонятно. Набор букв, сложенных в бессмысленные фразы - не слова даже, а группы букв.

Он, профессиональный разведчик, который умел и зашифровывать и расшифровывать некоторые донесения, для работы с которыми не требовалось особых усилий, долго смотрел на всё это, пытаясь уловить какой-то скрытый смысл.

И вдруг вспомнил внезапные покаяния матушки и информацию, проскользнувшую в них, ради которой, наверное, и говорилось все: "У них там свои грамоты имелись". Он облегчённо вздохнул: да, да, в корпусе они, дурачась, придумали несложный шифр, для которого всего-то и нужно было знать, какая книга для расшифровки используется. Какая же то была книга? Псалтирь, точно, Псалтирь. В дореволюционную пору казалось, что уж такая книга в каждом доме будет непременно. К счастью, и у матушки Серафимы и у него, Ивлева, такие книги были. Годились любые издания, ибо использовались не номера страниц, а главы и номера стихов.

Ключ он вспомнил без труда - память разведчика уникальна.

И он начал читать. Написано было осторожно и аккуратно. Написано было так, что если бы даже расшифровал этот текст посторонний, то практически ничего толком не понял. Матушка Серафима сообщала, что этому шифру научил её Алёша Теремрин, который, как известно, является однокашником Афанасия Петровича и тоже знает шифр. Писала о том что многое должна сказать этому своему воспитаннику, который уж теперь сам дед и прадед, да и не только ему, но его сыну, его внуку, которого и просила найти, и конечно правнуку или правнукам. Всё это в пакете, который и просит передать. Там же и письмо к сыну, который, как чует её сердце, жив, но которого найти она сама уже не сможет.

О себе же подтвердила то, о чём догадывался Ивлев. Действительно, она та самая Аннушка, которую взял двенадцатилетней девчонкой из бедной семьи Николай Константинович Теремрин, чтобы ухаживала за его трехлетним сынишкой, оставшемся без матери. Но прошли годы, и Аннушка полюбила своего необыкновенно умного, высококультурного и обаятельного барина. Да и он полюбил её. Вот и был грех… Родился у них сын, которого назвали Михаилом. Барин относился к ней как к жене, как к другу, образовывал её, сколь мог, научил метко стрелять, показал многие приёмы рукопашного боя. Одним словом, подготовил ко всем перипетиям, грядущего кровавого времени. Вот она и сумела сначала отбить барина у арестовавших его подручных красного комиссара Вавъессера, а затем уйти в подземный ход, чтобы спасти Мишутку. Когда же узнала, что барин, серьёзно ранив комиссара, убит, а пьяная компания осталась в доме, ночью отвела сынишку в соседнюю деревню к родственникам, подобралась к дому, бесшумно сняла часовых, тоже изрядно пьяных, а затем, подперев двери, облила всё керосином, который хранился в сарайчике, и подожгла.

А потом стала пробираться к белым, чтобы найти Алёшу Теремрина, но не добралась. Оказалась у махновцев и люто дралась пулемётчицей, срезая очередями то красных, которых ненавидела за смерть любимого человека, то белых, которых тоже не могла принять за порядки, ими установленные - за то, что, любя генерала и дворянина и будучи им любима, не могла стать его законной женой, и сын её не мог назвать отцом того, кто был его родным отцом. Она ненавидела войну, которая разлучила её и с воспитанником, коего любила как родного сына, и с родным сыном, который исчез бесследно.

Когда были разбиты и белые и махновцы, сумела скрыться в одном из монастырей, и покаялась настоятельнице. Её не выдали и не предали, напротив, настоятельница наставила на путь служения Богу, на путь покаяния и искупления грехов, коих набрала она не на одну жизнь…

Всё это Ивлев расшифровал и осмыслил не без труда, и помогло ему в осмыслении знание истории, связанной с сыном Аннушки. О нём, а точнее о его внуке, как-то упоминал Теремрин в разговоре с ним, когда только что прочитал мемуары старого генерала и выяснил из них, что тот генерал и его внук, принёсший мемуары, его, Теремрина, родственники. Вот только фамилию Ивлев никак припомнить не мог, а может, её Теремрин и не называл, ибо фамилия сама по себе значения в его рассказе не имела.

Сказано было и о том, что в пакете, предназначенном сыну, ничего секретного не значится - всё сугубо личное. До сих пор она так и не ответила себе на вопрос - вправе ли была обречь сынишку на сиротство и бродяжничество ради того, чтобы покарать Вавъессера и его банду?!. А в пакете, адресованном Теремрину - много тайн, кои открылись ей во время скитаний. Написала, что Алексей Теремрин обязательно вернётся в Россию и прочтёт, адресованное ему и его внуку.

Ивлев повертел в руках два запечатанных пакета. Конечно, было очень интересно узнать, что в них. Но это можно было сделать лишь в присутствии адресатов.

Оставалось ждать до утра, чтобы договориться о встрече с Дмитрием Николаевичем Теремриным, да и вообще узнать, что за опасность грозит ему или его сыну Дмитрию Труворову. Это особенно беспокоило. Но всё это можно было узнать только утром, а может быть даже лишь при встрече.

Неожиданно раздался стук в окно.

Ивлев осторожно подошёл к стене и, не высовываясь, спросил через форточку:

- Кто?

Оказалось, что пришёл тот самый сельчанин, от которого Ивлев звонил в Москву.

- Внучка на проводе. Из Москвы звонит…

Ивлев поспешил за сельчанином.

Внучка была взволнована, говорила сквозь слёзы…

- Сейчас передали… в новостях… В подмосковном посёлке расстреляли известного журналиста полковника Теремрина… Смертельно ранили... Его даже перевезти с места трагедии нельзя было…

- Ты почему в Москве?

- Приеду - расскажу…

И в трубке послышались гудки. Оставалось лишь догадываться, что внучка не отпустила одного Диму Труворова в Москву, поехала с ним, но где она и вообще что там происходит, теперь уже тоже нельзя было установить ранее следующего дня.

Глава четвёртая
В НЕВЕДЕНИИ НИ О ЧЁМ НАХОДИЛАСЬ И ИРИНА.

Она считала, что Теремрин ещё в Пятигорске, и потому была поражена услышав, что в новостях по телевизору упомянули его фамилию в связи с каким-то происшествием. Она услышала это из кухни, где готовила ужин. Вышла в комнату, вытирая руки влажным полотенцем и, ошеломлённая, опустилась на стул, оказавшийся рядом. Комментатор с жаром смаковал происшествие. Он рассказывал, что в подмосковном дачном посёлке неизвестные смертельно ранили военного журналиста полковника Теремрина. Врач скорой, прибывший на место, определил, что рана не позволяет даже сдвинуть с места журналиста и произнёс свой окончательный приговор.

- У следствия пока нет версий, но то, что полковник Теремрин смертельно ранен возле дачи вдовы генерала Труворова, даёт основания подозревать пикантные подробности, о коих мы сообщим, когда дело прояснится…

Не было сказано ни слова, ни о смерти Стрихнина, ни о том, что стреляли не в Теремрина, а в Диму Труворова, которого собственно и закрыл Теремрин своим телом. Ирина ничего об этом не знала и была крайне удивлена тем, что Теремрин поехал к Кате.

Она кое-что знала о том, что произошло с Труворовым, и о том, что Дима Труворов вынужден скрываться, но знала, конечно, далеко не всё.

Она безжизненно опустилась в кресло. У неё обрубили крылья. Теремрин заполнял всю её жизнь, все мысли и чувства без остатка. Она жила детьми Синеусова, которых уже давно считала своими, и жила встречами с Теремриным, который не просто был ею любим, он был светом в окошке ещё и потому, что помогал нести нелёгкий груз столь необычного материнства.

Мама часто напоминала, что Теремрин сломал ей жизнь, но Ирина возражала, заявляя, что жизнь сломал Синеусов своим нелепым умолчанием о детях, когда у них завязался роман. Теремрин же ни к чему не принуждал, ничего не обещал, хотя, как знать, если бы не нелепый случай, который их развёл, всё могло сложиться иначе.

Она вспомнила первые поездки из Твери с детьми, вспомнила, как сын Теремрина, Сергей, поначалу смотрел на неё с любопытством, затем стал относиться с некоторым подозрением, но потом привык и был прост и откровенен. И она даже радовалась тому, что в своё время не увела отца у этого мальчика. Хотя в глубине души понимала, что Теремрина увести куда-то и кому-то было весьма и весьма сложно. Да и не те были отношения - восторженная влюблённость, вот что было у него. И не более того. Теперь он привязался к ней, но их брак был бы нелепым хотя бы потому, что нелепо было бросать своих детей, ради детей Синеусова. Вот если бы Ирина не прекратила тогда беременность, возможно, он бы и ушёл из семьи. И вот снова сверкнула звезда на её небосклоне… Беременность. И тут же по этой звезде из револьвера…

Раньше она старалась не думать о сути их отношений. Да и некогда было думать. Всю неделю работа, напряжённая, утомительная, а в пятницу - поездка в Тверь. И затем ещё одна - в воскресенье, хотя в воскресенье чаще всего детей сажали в электричку, где ехала почти вся их рота.

После оцепенения, появилось желание действовать: куда-то бежать, куда-то звонить. Но она не знала, что делать. Ни звонить, ни бежать ей было некуда, потому что она Теремрину была по существу никем.

И он тоже был официально никем ей даже теперь, когда она ждала от него ребёнка. Она все эти дни волновалась, продумывала снова и снова разговор с ним, не зная, как лучше сообщить ему о том, что произошло. И вдруг…

Она не сразу перенесла известие на новое своё положение. Она в первую очередь подумала о нём, о Теремрине, с которым так глупо поссорилась в Пятигорске. В её представлении ссора эта уже и вовсе не имела никакого значения, казалась смешной, нелепой и несущественной. Она не сомневалась, что он примет её извинения, поскольку у неё оказалось такое оправдание! Но одновременно она понимала, в каком положении оказывается теперь он?! И опять она, по своему характеру самоотверженная, думала о нём, своём любимом. Журналист говорил слишком жёстко, слишком ясно, а всё же он не сказал "умер", он сказал "рана смертельная", а ведь известной, что у людей, по-настоящему близких, всегда остаётся какая-то хоть малая, но надежда.

Глава пятая
ПРИГОВОР ВРАЧЕЙ

Первым опомнился Дима Труворов. Неожиданно он встряхнул врача скорой и спросил:

- Как вы сказали? Ранение почти в то же самое место?

- Если б сам не видел, не поверил, - сказал тот.

- Кутузов! - воскликнул Дима.

- Что Кутузов? - не понял врач.

- Под Очаковом Кутузов получил второе смертельное ранение в то же самое место, куда был ранен ранее в Крыму… И врачи оба раза предрекали, что он не выживет… Мамочка, звони дедушке… Серёжа, вызови реанимобиль через своих, если эти не хотят… Вызови…

- Бесполезно, - повторил врач. - Минуты остались…

Катя побежала в дом, Гостомыслов взял трубку установленного в машине радиотелефона. И вдруг все отчётливо услышали срывающийся голос Теремрина:

- Огонь на себя… Слышите?! "Гроза!" Я - вызываю огонь на себя! Вертушки, где вертушки? Духи наседают. Труворов. Осторожнее, там снайпер… Труворов… А-а-а. Куда же ты? - и опять. - Нет, нет не надо меня уносить. Я жив, слышите, я жив!

Катя вернулась, склонилась над Теремриным, приложив ладонь к своим губам. Она слышала отголоски того боя, того давнего боя, когда Теремрин закрыл собой Труворова от пули душманского снайпера.

А Теремрин продолжал бредить… В его воспалённом мозгу проснулось то, что он слышал тогда, после своего тяжёлого ранения в спину, когда лишился дара речи, но слышал, что делалось дальше, а потом всё это стёрлось из памяти. И вот чудодейственным образом воскресло. И он говорил, говорил о том, что было дальше и что, собственно, было известно из рассказов уцелевшего в том бою Световитова, принявшего командование после ранения Труворова.

И вдруг Катя закричала:

- Почему до сих пор нет реанимобиля? Почему вы не вызвали на себя реанимобиль. Вы обязаны… Я врач… Я вижу, что вы саботируете…

- С этим мы ещё разберёмся, - грозно сказал Гостомыслов. - Может вы пособники?

- Аренд ждал Пушкина, чтобы "долечить" его после дуэли, - резко напомнил Дима.

Гостомыслов использовал весь арсенал своих возможностей. В эфир ушло требование прислать любой оказавшийся поблизости свободный реанимобиль.

Наконец, послышался характерный звук сирены, и на дорожке, ведущей к посёлку, показался высокий микроавтобус с увеличенной крышей и яркой окраской.

А Гостомыслов, не теряя времени, продолжал говорить по телефону.

- Отец, это я. Как хорошо, что застал тебя на службе… Про Стрихнина знаешь? Так вот - они только что стреляли в Диму Труворова. Его закрыл Теремрин… Тяжело ранен…- Сергей говорил с перерывами, видимо, выслушивая резюме отца. - Я думаю, теперь в опасности генерал-полковник Световитов. Расшевелили осиное гнездо… Позвони шефу. Что? Вы же с ним вместе служили… Он же тебя ценит… Ну и что, что тогда были подполковниками в Германии!?.. Больше некому… Ты же сам знаешь, что больше некому… Спасибо… Я знал, что ты поймёшь меня.

И пояснил Кате с Димой:

- Отец позвонит директору ФСБ… Больше у нас в стране на высоких должностях нет людей, которым можно довериться… Нет, честных и порядочных людей, во всяком случае среди ельциноидов.

Подъехали оперативники из ФСБ, Сергей пояснил им что-то, попросил обо всём немедленно докладывать генералу Гостомыслову, который взял на контроль дело, и сообщил телефон.

- А я поеду с реанимобилем в Бурденко, чтоб заминок не было. Екатерина Владимировна, сообщите же отцу…

- Да, да, сейчас…

Теремрина меж тем со всеми предосторожностями укладывали в реанимобиль.

Реанимобиль не двигался с места. С Теремриным что-то делали, прежде чем начать движение. Наконец, врач сказал:

- Он совсем плох… Не довезём.

- Езжайте, - резко бросил Гостомыслов.

Дима прижался щекой к щеке Теремрина, слезы капали из глаз:

- Отец, отец, не уходи, - повторял он.

Катя молча гладила его руку, не решаясь при сыне обнять его, и всё же, когда их с Димой попросили отойти, склонилась и поцеловала в губы.

Теремрин не шевельнулся… Он всё ещё воевал где-то далеко, в горах Афганистана.

- Я еду с вами! - безапелляционно заявил Гостомыслов, следуйте за мной, - и поставил на крышу мигалку. - Моя мигалка в условиях охамевшей демократии сильнее вашей… Следуйте за мной, - тут же начал связываться с постами ГАИ по избранному маршруту следования, распорядившись в резком, приказном тоне: - Подготовьте машину сопровождения. Мы будем возле вас через семь минут! С гаишниками ещё вернее, - пояснил он. - Всё едем.

Катя с Димой остались одни у ворот. Попросив разрешения у тех, кто работал на месте происшествия, Катя загнала машину Теремрина во двор, поинтересовавшись:

- К нам вопросы есть?

- Просьба пройти в дом и держаться подальше от окон. Нам приказано взять дом под охрану. И, пожалуйста, пройдите в дом.

Они поднялись на веранду, прошли в гостиную, и Катя почти упала в кресло. Дима сел рядом на пуфик и стал уговаривать:

- Мамочка, мама, ну всё будет хорошо… Он ведь сильный, он ведь уже однажды вырвался из лап смерти…

- Только бы довезли, только бы довезли, - повторяла Катя. - Я верю… Мой папа всё сделает… Он спасёт. Только бы довезли…

Она не сказала Диме, что Владимир Александрович, внимательно выслушав её, сказал твёрдо, что выезжает, но, если верить тому, что сказали реаниматоры, не видит никаких шансов.

Мысли путались у Кати в голове. Первый раз их с Теремриным разлучила война, ранение… Тогда Теремрин спас Труворова, но судьбе угодно было, что Труворов тут же получил ранение и оказался в госпитале, где его оперировал Катин отец. Почему он оказался там, а не Теремрин? Почему Теремрин надолго исчез, а Труворов счёл его погибшим…

Они встретились много лет спустя. Но что могли сделать? Ни он, ни она не были счастливы в своих семьях. Но дети… Как было решить вопрос с детьми? Как было объявить Димочке и Алёне, что Сергей Николаевич Труворов, воспитавший и вырастивший их, вовсе не отец, что их настоящий отец, как оказалось жив, но у него своя семья? Да и можно ли было позволить себе счастье за счёт счастья детей Теремрина?

Но вот обстоятельства повернулись так, что такое счастье стало возможно, ибо несчастье помогло - тяжелое ранение сына, гибель Труворова, необходимость спасать сына от приспешников банды ельциноидов, изменили многое. Теремрин реально занимался судьбой Димы, а его отношения с женой стали уже почти формальными. Да и дети его подросли. Сын учился в суворовском училище, а дочь в Литературном институте. Почти уж взрослые.

И вот Теремрин ехал к ней вместе с Димочкой. Они ехали победителями. Быть может, за то короткое время, пока она ждала их приезда, Катя и не слишком давала волю своим мечтам, но надежды не могли не появиться, причём большие надежды. Она боялась думать о том, что он приедет, что войдёт в дом вместе с сыном и зятем, что уже спешит домой Алёна… Боялась поверить в это. Вся семья будет в сборе. Какое же решение примет Теремрин? Ведь это решение принимать придётся ему одному! Быть может, он уже принял его? И Катя готова была к любому решению.

Провидение снова вмешалось в их отношения. Они уже смотрели друг на друга, и взгляды их говорили многое. Она шла навстречу сыну и тому, кто мог теперь стать её мужем, но именно ему, тому, кто мог стать мужем, пришлось принять в себя заряд свинца, предназначенного сыну злыми людьми.

Скрипнула дверь. В комнате появилась Алёна. Дима бросился навстречу, лишь слегка, едва заметно, прихрамывая.

- Что? Что у вас случилось? - испуганно говорила Алёна. - Где Серёжа? Вокруг какие-то люди. У меня даже паспорт спрашивали.

- Серёжа повёз в госпиталь нашего отца, - сказал Дима, и голос его дрогнул.

- Что случилось? Ты плачешь? - спросила Алёна, прижимаясь к брату. - Я ехала в радость - мне Серёжа звонил… А приехала…

- Садись, доченька, сейчас всё узнаешь, - прошептала Катя дрожащим, не свойственным ей голосом.

Алёна, выслушав всё, долго сидела молча. Потом тихо попросила:

- Мамочка, мы ведь так мало знаем… Расскажи нам, - она тоже, видимо, справлялась с комком в горле. - Расскажи, как вы познакомились? Как всё получилось? Ты ведь всегда любила и любишь его, нашего…- она замялась.

- Нашего отца… Да, Алёна, он наш отец. И уже дважды показал это, рискуя собой, во всяком случае, ради меня…

- Он бы и ради тебя сделал всё, если б было нужно, доченька, - прибавила Катя.

Да, это было единственное спасение - воспоминания. Да, это был единственный выход - ведь вряд ли кто-то мог сейчас заснуть, пока не пришли известия из госпиталя. Катя знала, что отец уже наверняка в госпитале, а о том, что Теремрин доставлен туда, коротко сообщил Серёжа:

- Мы прибыли… Готовят к операции…

- Значит, довезли, - сказала Катя. - Теперь я верю, верю. Отец всё сделает.

Она хотела позвать отца к телефону, услышать его мнение, но не решилась, ибо знала, что теперь он уже ни о чём и ни с кем разговаривать не станет. Он будет работать.

Судьба Теремрина была в его руках. Но он, осмотрев рану, решил по-иному. Он сразу решил, что судьба этого пациента только в руках Бога. Ну а он, хирург, лишь тот, чьей рукой будет водить Всевышний, дабы проявить свою волю.