ГВАРДЕЙСКАЯ ЮНКЕРСКАЯ ШКОЛА И ЕЕ ПОДГОТОВИТЕЛЬНЫЙ ПАНСИОН

8 этом году исполнилось 135 лет со дня учреждения 12 июля 1816 года одного из наиболее славных военно-учебных заведений России, давшего русской кавалерии столько выдающихся начальников, почему я беру на себя смелость дать краткий очерк этого старого гнезда, из которого вылетело столько славных птенцов, носившего в русском кавалерийском мире имя "Славной школы".

9 мая 1823 года, по мысли Великого Князя Николая Павловича, была основана для образования тех молодых дворян, которые, поступая в гвардейскую пехоту из университетов и частных пансионов, не имели подготовки в военных науках, "ШКОЛА ГВАРДЕЙСКИХ ПОДПРАПОРЩИКОВ". Военно-учебное заведение это в отзыве Главного штаба получило наименование "Гвардейской юнкерской школы", которая была подчинена главному надзору Великого Князя Николая Павловича. Первым командиром ее стал лейб-гвардии Измайловского полка полковник П. П. Годеин. Воспитанниками школы являлись подпрапорщики, командированные со всех полков гвардейской пехоты для прохождения курса; они носили в стенах школы свою полковую форму. Им разрешалось иметь личную прислугу из собственных крепостных или наемных людей в таком количестве, чтобы один служитель приходился на пять человек подпрапорщиков. Торжественное открытие школы произошло 18 августа 1823 года в помещении Измайловских казарм Великим Князем Николаем Павловичем. Первый состав ее воспитанников насчитывал 39, человек; старшего из них по службе, подпрапорщика лейб-гвардии Московского полка Теличева, назначили фельдфебелем.

12 июля 1826 года при школе учреждается кавалерийское отделение или "эскадрон" и она переименовывается в "ШКОЛУ ГВАРДЕЙСКИХ ПОДПРАПОРЩИКОВ И КАВАЛЕРИЙСКИХ ЮНКЕРОВ". Воспитанниками этого нового отделения являлись юнкера, присылаемые из полков гвардейской кавалерии. Число юнкеров в эскадроне было определено 98 - из расчета 14 человек на каждый гвардейский кавалерийский полк. Первым командиром эскадрона школы назначили Кавалергардского полка ротмистра Гудим-Левковича, а вахмистром - юнкера того же полка Михаила Храповицкого.

В 1832 году в школу поступил из Московского университета М. Ю. Лермонтов. Первые дни пребывания его в школе сопровождались случаем, имевшим .для него неприятные последствия на всю жизнь. Чтобы показать свою удаль перед товарищами, он в манеже сел на молодую и необъезженную лошадь, которая сбросила его на землю и при этом ударила копытом в ногу настолько сильно, что молодого человека отнесли замертво в лазарет. Лермонтов получил после этого искривление ноги, плохо сросшейся. По этому поводу товарищи прозвали его "Маешкой", словом, являвшимся русифицированной переделкой французского слова "Moyeux" - горбун. В это время как раз вышел в свет французский роман под таким же названием, - героем его был хромой горбун; так как Лермонтов отличался сутуловатостью, то школьные товарищи находили, что подобное прозвище "весьма ему приличествует". Надо, впрочем, сказать, что сам Лермонтов на эту кличку не только не сердился, но и увековечил ее в поэме "Монго" из школьной жизни.

Будучи в юнкерской школе Лермонтов создал несколько произведений, в которых описывал различные эпизоды юнкерской и лагерной жизни. Все они помещались в рукописном юнкерском журнале, издаваемом втайне от начальства в 1834 году (вышло всего шесть номеров). Журнал этот выходил раз в неделю по средам и прочитывался громко в юнкерском клубе - "курилке", при неумолкаемом смехе и шутках молодежи. Здесь были помещены стихи Лермонтова: "Юнкерская молитва", "Петергофский праздник" и "Уланша". Последнее произведение имеет отношение к тому, что "эскадрон" того времени делился на четыре взвода, из которых два были кирасирские, один гусарский и один уланский - самый шумный и веселый. Будучи юнкером, Лермонтов написал в стенах школы также поэму "Хаджи-Абрек" и работал над своим "Демоном".

Память о великом русском поэте осталась крепко в стенах юнкерской школы. Впоследствии в ней был учрежден Лермонтовский музей и поставлен памятник юнкеру-поэту.

15 октября 1838 года школу переформировали в своекоштное военное училище "для приготовления офицеров, преимущественно для службы в гвардии", в составе 120 подпрапорщиков пехоты и 108 юнкеров кавалерии. Два добавочных низших класса, учрежденных при этом, соответствовали двум последним классам кадетских корпусов, а два старших продолжали быть специальными. 24 марта 1859 года школа, по случаю упразднения в русской армии звания подпрапорщиков, переименована в "НИКОЛАЕВСКОЕ УЧИЛИЩЕ ГВАРДЕЙСКИХ ЮНКЕРОВ", в память своего основателя - Императора Николая I, получив на погоны вензель Государя. 1-го сентября 1864 года ее переформировали снова (уже в последний раз), назвав НИКОЛАЕВСКИМ КАВАЛЕРИЙСКИМ УЧИЛИЩЕМ, причем пехотное отделение в ней упразднили, а эскадрон увеличили до состава 200 юнкеров. Во вновь преобразованное училище было положено принимать лиц из дворян, не моложе 16 лет, а также юнкеров, состоявших в кавалерийских полках. Для воспитанников Пажеского корпуса, окончивших кадетские классы и желавших служить в гвардейской кавалерии, в эскадроне ежегодно имелось 10 вакансий.

Командиром эскадрона был назначен полковник гвардии, барон Штакельберг, а из числа юнкеров в вахмистры произведен Константин Траубенберг. Два старших класса школы при этом приравняли к уставу и курсу военных училищ, младшие же два преобразовали в приготовительный пансион, - по образцу тогдашних военных гимназий, - (в составе 100 воспитанников), разделенный на четыре класса, соответствовавших четырем старшим классам военной гимназии.

С переходом в старший класс пансионеры обучались верховой езде в манеже под руководством командира эскадрона училища. Пансион имел своего собственного начальника, но находился под наблюдением начальства Николаевского кавалерийского училища. Пансион, открытый 4-го сентября 1864 года, оставался при училище и в его здании в течение 14 лет, до 1878 года, когда был преобразован в самостоятельное заведение с правами военной гимназии и переведен в собственное помещение на Офицерской улице. Первым начальником пансиона назначили статского советника А. В. Шакаева, известного петербургского преподавателя истории, который занимал этот пост до самой своей смерти в 1870 году. По имени его пансион очень долго назывался "Шакаевским". В 1882 году подготовительный пансион Николаевского кавалерийского училища был переименован в

НИКОЛАЕВСКИЙ КАДЕТСКИЙ КОРПУС.

Интересно отметить, что Николаевское кавалерийское училище, как и Николаевский корпус сохранили связь со своим прошлым. Юнкера до самой революции продолжали по старине называть училище "школой" и продолжали соблюдать ее старые традиции и обычаи времен Лермонтова и корпоративный дух, названный в Высочайшем Манифесте 19 мая 1864 года: "весьма хорошего направления". В отличие от всех других военных училищ в России, в "Славной школе" наименее чувствовалась казарма; в ней для юнкеров сохранялся старый обиход иметь наемных слуг-лакеев (одного на пять воспитанников). Николаевский кадетский корпус продолжал сохранять связь с училищем и также в своем обиходе отличался от других корпусов тем, что имел тот же вензель Императора Николая I, какой носило училище; вместо черных брюк носили синие кавалерийские, цветной пояс и шашку вместо штыка. Старший его класс, как когда-то пансионеры "Шакаевского пансиона", сохранил право обучаться езде в манеже училища. Большинство кадет, окончивших корпус, шло в кавалерию.

ЮНКЕРА СЛАВНОЙ ШКОЛЫ

В красивое время,
Когда опасались
Грешить слишком много,
И чорта боялись,
И верили в Бога,
Слова были тверды,
Друзья были честны,
Все рыцари горды,
Все дамы прелестны.

В наше время гибели всего светлого особенно дороги воспоминания о прежних счастливых днях, когда время изгладило все тяжелое из памяти, оставив в ней лишь одно хорошее. В этих воспоминаниях, написанных тогда, когда былая жизнь русской кавалерии с ее красочным бытием, рыцарским духом и красивыми традициями отошла в безвозвратное прошлое, я хочу помянуть теплым словом беззаботные юнкерские дни, оставившие в душе навсегда теплое и хорошее чувство.

Всем старым кавалеристам дороги и памятны дни их училищной жизни, и нет ни одного из них, который не вспомнил бы с грустью и благодарностью свое пребывание в "Славной гвардейской школе", как называлось в кавалерийском мирке Николаевское кавалерийское училище в царской России, где судьба дала мне завидный удел провести самые счастливые дни моей юности.

Училище носило в кавалерии имя "школы" потому, что в дни его основания при императоре Николае I называлось "школой гвардейских юнкеров"; оно сохранило в общежитии не только это старое свое название, но также обычаи и традиции старого времени, благодаря которым быт николаевских юнкеров представлял собой особый и очень своеобразный мирок. Где брали свое начало эти неписаные традиции юнкерского общежития, в каких тайниках и глубинах прошлого затерялись часы их зачатия, - Господь их ведает, - но блюлись они ревностно и неукоснительно, и были живучи и крепки, как запах нафталина в казенном цейхгаузе. Много в них было нелегкого, еще более забавного, но цель их была несомненна, и многие для постороннего глаза, казалось бы, странные вещи, имели под собой большой, здравый смысл. Больше же всего в жизни юнкеров Школы было такого, что вспоминается до сих пор с теплым и хорошим чувством. Без своего собственного жаргона, обычаев и традиций я не могу и не хочу даже представить себе Школу.

Неприятное и враждебное чувство поэтому пробуждается в душе каждого старого кавалериста, когда посторонние кавалерийской жизни люди в обществе и печати обсуждают традиции училища, о быте которого и службе не имеют никакого представления. Трудно объяснить постороннему человеку, не имеющему понятия о кавалерийской службе, что обычаи Школы вызывались особыми требованиями жизни кавалерии и потому являлись обязательными для всех юнкеров без исключения, не допуская никаких исключений: хочешь быть кавалеристом, - исполняй их, как все; не хочешь, - считай себя выбывшим. Строго, но справедливо!

Свои собственные обычаи и традиции существовали и существуют по нынешний день во всех старых школах мира. Так, обычаи зачастую весьма грубые процветают в военных школах США, в знаменитом французском Сен-Сире, уже не говоря о демократической Англии, где, например, в колледже Итона существует до сего дня обычай помыкания старшими учениками младших, именуемый "фаггинг", согласно которому младший обязан чистить сапоги старшему, носить за ним вещи и отдавать ему свои лакомства, за что в награду получает одни колотушки. Это признается английской аристократией необходимой принадлежностью "мужественного воспитания", как и драки между учениками, которых никто и никогда не разнимает.

В нашей старой Школе, в противоположность этому, грубость на словах, уже не говоря о поступках, была вещью недопустимой и преследовалась по традиции совершенно беспощадно. Случай, чтобы юнкер старшего курса позволил себе дотронуться пальцем .до юнкера младшего курса с целью его оскорбить, был совершенно немыслим в стенах Школы, а вежливость в отношении друг к другу и, в особенности, старших к младшим - обязательна. Да иначе и быть не могло там, где юнкера, в своем огромном большинстве, принадлежали к воспитанному и состоятельному обществу. Кроме того, в Школе некадеты представляли собой редкое исключение, благодаря чему николаевские юнкера, принадлежа к одной социальной среде и получив одинаковое воспитание, были по своим взглядам, понятим и вкусам гораздо ближе друг к другу, нежели юнкера какого бы то ни было другого военного училища с белее пестрым социальным составом. Такие условия создавали в Школе между юнкерами огромную спайку, прочную и надежную, которая затем переходила и в кавалерийские полки.

* * *

На вокзале Николаевской железной дороги в Петербурге пассажиры нашего "кадетского" вагона, шедшего из Воронежа через Козлов и Москву, в последний раз перецеловались, пожали друг другу руки и разъехались, в разные стороны. Большинство моих товарищей по выпуску из корпуса я уже больше никогда не встречал в жизни.

Извозчик, взятый мною у памятника Александру Третьему, не спеша тарахтел по мостовой. Впервые попав в Питер, я с интересом разглядывал улицы столицы. Только через добрый час пути, проехав мимо Балтийского вокзала и через Обводной канал, пахнувший на меня совсем не столичным запахом, мы попали на Лермонтовский проспект, справа которого показалось трехэтажное здание. Над его фронтоном, под орлом, широко раскинувшим крылья, я увидел надпись, заставившую крепко забиться мое кадетское сердце:

"Николаевское кавалерийское училище".

Мою долговязую одинокую фигуру, в помятой в вагоне кадетской черной шинели, у стеклянной входной двери охватила невольная жуть перед будущим. Выдержу ли я высокую марку "Славной школы" в шкуре бесправного "сугубца", о многострадальной жизни которых было столько фантастических рассказов среди нашей кадетской братии?..

Стукнула входная дверь, звякнул где-то над головой колокольчик и, не чувствуя под собой ног, я уже стоял в том гнезде русской конницы, откуда вылетело столько славных птенцов. Широкий и темноватый вестибюль был меньше нашего корпусного. Мраморная, в два марша, лестница вела наверх; под нею виднелась стеклянная дверь в белую залу с колоннами. Держа в руке чемодан, я нерешительно остановился на месте, никого не видя и не зная, куда идти дальше.

- Здравия желаю, господин корнет, - вдруг раздался позади меня негромкий, солидный голос.

Я обернулся на это странное приветствие, так не соответствующее моему положению, и оказался лицом к лицу с высоким, представительным швейцаром, появившимся откуда-то сбоку в полумраке петербургского утра.

- Здравствуй ...

- Дозвольте, господин корнет, мне ваш штычок, а то с ним наверх у нас идти не полагается - господа корнеты старшего курса обижаться будут и... вас неприятности ожидают-с, - многозначительным тонем вполголоса продолжал швейцар. - А чемоданчик возьмите с собой наверх, это полагается, - у нас традиция-с...

Прислуга Школы, как я потом узнал, вся поголовно знала и строго соблюдала все неписаные законы училища, и теперь, на пороге мой новой жизни швейцар первым посвятил меня в обычаи моей новой среды. В тот же день я убедился, что совет швейцара на первых шагах моего юнкерского бытия был, как нельзя более, полезен и избавил меня от больших неприятностей. Штык, которым мы, кадеты строевой роты, так гордились, оказался в глазах "корнетов" Школы символом пехотного звания; появление с ним среди таких отъявленных кавалеристов, какими они были, являлось в их глазах "непростительной дерзостью" со стороны "молодого" и явным нарушением традиций.

Передав швейцару шинель и штык, я с чемоданом в руке направился к лестнице, но едва поставил ногу на первую ее ступеньку, как был остановлен командным и зычным окликом сверху:

- Куда?.. Молодой, назад !..

Беспомощно оглянувшись, я остановился. Швейцар, многозначительно показывая мне пальцем на другую лестницу, прошептал:

- Это корнетская. .. для господ юнкеров старшего курса.

Перейдя на другую строну, я поднялся в первый этаж с жутким ощущением, что кто-то следит за каждым моим движением и возьмет меня немедленно "в работу". Действительно, наверху лестницы, выходящей в небольшую залу, именовавшуюся "средней площадкой", меня ожидала грозная и великолепная фигура. Красивый и стройный, как дорогая игрушка, только что вышедшая из магазина, передо мной стоял, загораживая дорогу, юнкер старшего курса, одетый с иголочки, в отлично сшитом защитном кителе, синих бриджах и великолепных сапогах, на которых каким-то чудным серебряным звоном звучали шпоры, хотя их владелец как-будто стоял совершенно неподвижно. Когда я подошел к нему вплотную, он, не мигая, строго посмотрел мне в лицо и проговорил небрежным тоном:

- Мое имя и отчество?

- Не могу знать, господин корнет. Я только что приехал...

- Как? -возмутился он и даже покачнулся от изумления, - Вы уже две минуты в Школе и не знаете моего имени и отчества? Вы что же, молодой, не интересуетесь службой? Или, быть может, ошиблись адресом и шли в университет? - закончил он уничтожающим тоном.

- Никак нет, господин корнет. Я прибыл на службу в Школу сугубцем, но только еще слаб в дислокации ...

- А-а-а, - величественно протянул корнет, - это другое дело.

Сразу смягчив тон, он продолжал:

- Вы, я вижу, молодой, подаете надежды ... это хорошо ... это приятно .... пожалуйте за мной.

Он круто повернулся и зашагал через залу впереди меня. Я почтительно последовал за начальством, не выпуская из рук чемодана.

К слитному гулу голосов, несшемуся нам навстречу из помещения эскадрона, так знакомому мне по корпусу, здесь, однако, примешивался нежный, металлический звук, заставивший сладко сжаться мое мальчишеское сердце. "Шпоры"! - мелькнула у меня в голове радостная догадка, и на душе сразу стало тепло и весело. Это был, действительно, звон многочисленных шпор, неизменный признак кавалерии, но здесь, в Школе, он отличался особенной мелодичностью и густотой, благодаря знаменитому мастеру старого Петербурга - Савельеву, поставлявшему своим клиентам шпоры с "малиновым звоном". Под этот мелодичный звон началась для меня и на многие годы потекла моя дальнейшая кавалерийская жизнь.

Юнкер, встретивший меня на лестнице, оказался майором Саклинским. Он довел меня, под ироническими взглядами других корнетов, таких же щеголеватых и ловких, до дежурной комнаты, где за высокой старинной конторкой сидел плотный ротмистр с усами цвета спелой ржи. Я взял под козырек и, вытянувшись, как утопленник, произнес уставную формулу явки:

- Господин ротмистр! Окончивший курс Воронежского Великого Князя Михаила Павловича кадетского корпуса Анатолий Марков честь имеет явиться по случаю прибытия в училище.

При первых словах моего рапорта ротмистр быстро надел фуражку и взял под козырек, а группа стоявших в дверях юнкеров, враз щелкнув шпорами, стала смирно. Выслушав меня, офицер сел снова, принял от меня бумаги и крикнул в пространство:

- Взводный вахмистр Персидский!

Чрез три секунды, словно по волшебству, в дверях вырос юнкер еще шикарнее виденных мною до этого. Мелодично звякнув шпорами, он вытянулся в ожидании приказаний.

- Вот, вахмистр, возьмите к себе этого молодого и... в работу, - приказал ротмистр оскалив в улыбке свои, на редкость белые зубы.

- Слушаю, господин ротмистр, - весело ответил вахмистр и, повернувшись кругом, вышел из дежурки. Этот лихой юнкер, стройный и подтянутый, преисполнил мое сердце старого кадета изумлением и восторгом. Все его движения, жесты и повороты не были похожи на грубоватые кадетские приемы, а представляли собой поистине строевую поэзию. Изящество, легкость и отчетливость движений, в сопровождении мелодичного звона савельевских шпор, мог понять и оценить только военный глаз, который вырабатывался у нашего брата-кадета после 7-8 лет пребывания в корпусе.

Ошеломленный и очарованный этими блестящими примерами высшей военной марки, я вышел вслед за вахмистром. Снова перейдя среднюю площадку, мы вышли в коридор и остановились перед первой дверью налево, оказавшейся "вахмистерской". Здесь помещался эскадронный вахмистр, - или на училищном языке "земной бог", - высокий, стройный, державшийся с большим достоинством юнкер, на погонах которого было три желтых нашивки. По правилам училища, в начале года, юнкеров, предназначенных занять на старшем курсе должности портупей-юнкеров, производят - взводных в младшие, а вахмистра в старшие портупей-юнкера. Свои настоящие чины они получают лишь некоторое время спустя.

Выслушав рапорт о явке, вахмистр оглядел меня с ног до головы и приказал моему провожатому:

- Ты, Персидский, возьмешь его к себе во взвод!

После этого мы отправились в спальню. В небольшой зале с двумя десятками кроватей, отделенных одна от другой высокими тумбочками, над которыми висели электрические лампочки с абажурами, мы застали группу кадет разных корпусов, вскочивших при входе взводного вахмистра.

- Вот, молодой, - сказал он мне, садясь на койку, - знакомьтесь с вашими сугубыми товарищами.

Сугубые товарищи один за другим подали мне руку и назвали свои фамилии, после чего взводный приказал нам "отставить все церемонии" и, усадив всех вокруг себя, просто и по-товарищески объяснил то, что мы должны были знать на первых порах нашей школьной жизни.

- Пока вы попросите какого-либо из господ корнетов стать вашими дядьками, которые вас научат уму-разуму, я сообщу вам самое необходимое, касающееся распорядка Школы, - объявил нам Персидский.

Оказалось, что мы, юнкера младшего курса, с момента появления в училище называемся "сугубыми зверями" и поступаем по строевой части в полное распоряжение старшего курса, представители которого для нас являются ближайшим начальством. Приказы "корнетов" - они же "благородные офицеры" - мы должны исполнять немедленно и беспрекословно. С первой минуты встречи со своими однокурсниками или "сугубыми товарищами", мы обязаны перейти с ними на "ты" и быть в самых лучших отношениях. Традиция Школы даже рекомендовала, чтобы при встрече, после разлуки, "молодые" должны были поцеловаться друг с другом и навсегда оставаться с ними на "ты", что соблюдалось и по выходе из Школы между старыми николаевцами даже разных выпусков.

Когда к нам в помещение входил любой юнкер старшего курса, мы, молодые, обязаны были вскакивать и становиться "смирно" до получения разрешения сесть. Это было очень утомительно, но подобная традиция имела в себе тот смысл, что, приучая видеть начальство в каждом старшем по службе, - что затем продолжалось и во время службы в полках, где старший по производству корнет делал замечания своему младшему товарищу, - это не вызывало никаких трений, так как мы были приучены с юнкерских лет к дисциплине и "корнет" оставался таковым для своего "зверя" на всю жизнь, что не мешало им быть в отличнейших отношениях друг с другом. Это давало правильное понятие о дисциплине, так как невнимание к старшему в военной школе легко приучало к недостаточному вниманию к старшим вообще. У нас же в Школе чинопочитание, дисциплина и отдание чести вводились в настоящий культ, равно как и блестящее строевое воспитание или "отчетливость", которыми мы гордились и щеголяли. Это была облагороженная и доведенная до истинного совершенства военная школа, марка которой оставалась на людях всю их жизнь.. .

Взводный объяснил нам, что каждый из нас теперь же должен просить кого-либо из корнетов взять нас к себе в "племянники", для обучения традициям, причем принято, чтобы младшие приглашали в "дяди" юнкера старшего курса, окончившего один и тот же корпус с племянником и поэтому знавшего его раньше.

- Будете отчетливыми сугубцами, как я надеюсь,. - закончил свое наставление вахмистр Персидский, - и вам будет хорошо в Школе, нет - лучше теперь же, до присяги, отчисляйтесь от училища; калекам здесь делать нечего ...

Пока мы получали эти наставления, время подошло к полудню. На средней площадке трубач затрубил "сбор", после чего немедленно по всем помещениям эскадрона соловьями запели корнетские голоса:

- Молодежь!.. Опаздывает! Ходу!.. ходу!.. Последнему пачку нарядов!..

Миг дикого галопа среди таких же сугубых товарищей, и мы, младший курс, уже стояли в строю, встречая глазами медленно выходивших из помещений эскадрона г. г. корнетов. Медленность эта, однако, была чисто показной, так как, когда через несколько минут из своей комнаты вышел дежурный офицер, эскадрон в полном составе стоял в безукоризненном строю.

- Здравствуйте, господа! - поздоровался ротмистр.

- Здравия желаю, Ваше Высокоблагородие! - ответил дружно эскадрон, и мы, вчерашние кадеты, почувствовали сразу, что перестали быть детьми ,а стали настоящими военными солдатского звания.

- Ведите, вахмистр! - небрежно бросил офицер, двинувшись по коридору впереди эскадрона и не оглядываясь на него.

- Эскадрон, правое плечо вперед... марш! - звонко и необыкновенно четко пропел вахмистр. Я опять почувствовал, что в этой, привычной мне с кадетских лет, команде есть новое и приятное. Слово "марш" было произнесено раскатисто и замирая, как в кавалерии, а не коротко и резко, как в пехоте и кадетских корпусах. Эскадрон, отчетливо позванивая шпорами, прошел коридор и небольшую проходную комнату, увешанную фотографиями прежних выпусков, после чего спустился по лестнице в полуподвальный этаж, где находилась юнкерская столовая. Под лестницей, на площадке стояла трехдюймовая пушка, на которой юнкера практически обучались обращению с орудием.

Столовая Школы, расположенная в длинной полуподвальной зале была разделена арками и колоннами на; две равные части, из которых в одной сидели юнкера эскадрона, а в другой - сотни. Казачья сотня Школы показалась мне народом солидным, хотя, благодаря казенному обмундированию, и не имевшим столь щеголеватого вида, как наши корнеты. Эти последние в столовой почти ничего не ели, а продолжали, как и в помещении эскадрона, "работу" над нами, строго следя за тем, чтобы "молодые" во время еды не нарушали хорошего тона, и поминутно делали нам замечания по всякому поводу. Дежурный офицер, во время завтрака прогуливавшийся между арками, сам не ел, а вел себя вообще как бы посторонним человеком, не обращая внимания на "цук", имевший место в столовой. Как я после узнал, это происходило лишь в те дни, когда по Школе дежурили офицеры эскадрона; казачьи же офицеры никакого беспорядка в зале не допускали.

Привыкнув наблюдать в корпусе кадетский аппетит, я был удивлен тем, что наши "корнеты" почти ничего не ели, занятые преподаванием нам хорошего тона. Причиной этому, как мне потом стало известно, оказалась юнкерская лавочка, которой заведовал старший курс и где продавались всевозможные вкусные вещи. Она-то с избытком и заменяла старшему курсу казенное довольствие. Лавочка эта помещалась в нижнем этаже, рядом с "гербовым залом", где по стенам висели щиты, раскрашенные каждый в свой полковой цвет по числу кавалерийских полков, с указанием истории каждого из них, их отличий и особенностей, что входило в состав так называемой на юнкерском языке "словесности", обязательной для изучения юнкерами младшего курса. "Словесность", или иначе "дислокация" на юнкерском языке, обязывала каждого "молодого" в возможно краткий срок, в его собственных интересах, изучить подробно не только всё, относящееся к семидесяти двум полкам регулярной кавалерии, но также имена всего начальства и в том числе всех юнкеров старшего курса, с добавлением того, в какой полк каждый из них намерен выйти. Это было довольно сложно, но внедрялось в наши головы с такой неуклонной настойчивостью, что я помню все это .до сегодняшнего дня, то есть почти через полвека.

Для быстрейшего усвоения "молодежью" всей этой премудрости, старший курс постоянно экзаменовал нас в любой час дня и ночи и в любом месте: в спальне, коридоре, столовой, курилке, уборной и в манеже; везде "сугубец" должен был быть готов перечислить гусарские или уланские полки, объяснить подробности той или иной формы. Словом, пока по всей такой науке молодые не сдавали экзамена у своего "дядьки", им не было ни отдыха ни покоя. Существовала, кроме этого, еще и неофициальная "словесность", менее обязательная, но все же приличествующая хорошо выправленному и "отчетливому" сугубцу. Она была отчасти характера анекдотического, отчасти философски-практического, в большинстве случаев малоприличного содержания, вроде "верха рассеяния". Корнеты считались "родившимися из пены Дудергофского озера" и являлись "офицерами" уже в Школе; что касается молодых, то они, в лучшем случае, по службе могли рассчитывать стать "штаб-трубачами через 75 лет службы при удачном производстве". В смысле предела своей власти над младшим курсом, старший, вопреки всем фантазиям и рассказам, был строго ограничен определенными рамками, переходить которые не имел права, под страхом лишения "корнетского звания". За этим строго следил "корнетский комитет" (возглавляемый выборным председателем), куда входили все юнкера старшего курса. Председатель корнетского комитета являлся верховным блюстителем и знатоком традиций Школы; компетенция его была неоспорима.

Согласно обычаю "корнеты" не имели права задевать личного самолюбия "молодого". Последний был обязан выполнить беспрекословно все то, что выполняли до него юнкера младшего курса из поколения в поколение. Но имел право обжаловать в корнетский комитет то, в чем можно усмотреть "издевательство над его личностью", а не сугубым званием зверя. "Корнеты", например, не имели права с неуважением дотронуться хотя бы пальцем до юнкера младшего курса, уж не говоря об оскорблении. Это правило никогда не нарушалось ни при каких обстоятельствах. Немыслимы были и столкновения юнкеров младшего курса между собой с применением кулачной расправы и взаимных оскорблений; в подобных случаях обе стороны подлежали немедленному отчислению из училища независимо от обстоятельств, вызвавших столкновение. В своей среде старший курс строго придерживался старшинства, свято соблюдавшегося в военной среде старого времени. Старшинство это в Школе, однако, базировалось не на уставе, а на обычном праве. Вахмистр, взводные и отделенные портупей-юнкера для старшего курса были начальниками лишь в строю, в обычном же общежитии со своими однокурсниками никакими привилегиями не пользовались; зато засевшие на младшем курсе "майоры" почитались выше "корнетов", а еще выше были "полковники", находившиеся в Школе по четыре года и, редкие "генералы", просидевшие по пяти. Последним младший курс должен был при встрече становиться во фронт. Все эти "чины", однако, приобретались в большинстве своем не за малоуспешность в науках или строю, каковые юнкера считались "калеками", а, так сказать, по линии традиций.

С назначением начальником училища генерала Марченко, в кавалерийском училище никогда не воспитывавшегося и потому охотно взявшегося за искоренение в нем старых обычаев, началась борьба с традициями. Как человек чуждый кавалерийской Школе, в прошлом не то лицеист, не то правовед, произведенный в офицеры из вольноопределяющихся и всю службу пробывший в Генеральном штабе, он не понимал значения "цука". Любимым наказанием генерала Марченко, в его совершенно безуспешной борьбе с традициями, было отчисление замеченных им в поддержке традиций юнкеров вольноопределяющимися в полки, на более или менее продолжительный срок. Такой изгнанник обыкновенно возвращался в Школу для продолжения курса, потеряв полгода, а то и год. Пострадавшие за традиции, вернувшись из полков, которыми они "командовали", - как выражались юнкера, - и носили вышеуказанные мною "высокие чины".

Помимо них были, хотя и редко, на старшем курсе так называемые "пассажиры", временные или постоянные. Это - юнкера, не удостоенные старшим курсом при переходе в свою очередь на старший курс "производства в корнеты Школы" из-за своей "корявости" или временно переведенные в это звание за провинности перед товарищами. Отношение к "пассажирам" со стороны старшего курса было товарищеское, в отношении же младшего курса они не пользовались никакими правами. На этой промежуточной роли я помню одного или двух юнкеров-иностранцев, плохо говоривших по-русски.

Была еще одна категория юнкеров, к счастью чрезвычайно редкая и в Школе не задерживавшаяся, а именно "красные" или на живописном языке Школы - "навоз". Это - господа, пытавшиеся "в чужой монастырь прийти со своим уставом", не желавшие подчиняться обычаям и традициям Школы. Они быстро исчезали из училища, не дождавшись перехода на старший курс.

Иначе и быть не могло в сравнительно небольшом кавалерийском мире. Тысячи нитей связывали Школу с жизнью кавалерийских полков. Поэтому человек, исключенный из товарищеской среды, не мог рассчитывать ни на что хорошее и в полку, если ему даже удавалось окончить училище, - ведь в полках была та же среда, что и в Школе, и те же самые взгляды на вещи.

Именно исключенные из товарищеской среды господа помещали в печати статьи и очерки о жизни Школы, пачкая ее незаслуженно и несправедливо в общественном мнении, чтобы оправдать самих себя. Большинство таких господ, черными красками описывавших жизнь в Николаевском кавалерийском училище, в действительности было непригодно физически и морально к службе в кавалерии и покидало Школу в два-три первые месяца пребывания в ней, так и не поняв, почему им там пришлось так туго. Весь же секрет заключался в том, что в первые недели училищной жизни, как начальство, так и старший курс, "грели молодежь в хвост и в гриву" с целью отбора способных выдерживать нелегкую службу из той сотни молодых людей. которые поступали на младший курс.

Служба кавалериста, а тем более юнкера, обязанного стать через два года начальником и учителем молодых солдат, требовала большой физической выносливости, характера и упорного труда, на что далеко не все, поступавшие в училище, были способны. По этим-то причинам от 20, а иногда и до 40% молодых людей, поступивших на младший курс из кадетских корпусов, не выдерживало, уже не говоря о молодых людях "с вокзала", как именовались в Школе окончившие штатские учебные заведения.

Покинуть школу и вернуться, как говориться, а первобытное состояние, было можно в течение первых двух месяцев пребывания в ней, до принесения присяги младшим курсом. После этого юнкера уже считались на действительной военной службе и уйти из училища могли лишь вольноопределяющимися в полк. Поэтому-то в первые два месяца пребывания на младшем курсе так тяжело и приходилось "молодежи", которую "гнули и в хвост и в гриву", дабы заставить слабых физически и морально уйти из училища. Средство это было жестокое, но верное и испытанное; благодаря такой системе, из ста поступавших на младший курс, до принятия присяги, перводились в училища другого рода оружия от 15 до 25%; оставалось не более 75-80 человек, которые и представляли собой нормальный состав младшего курса Николаевского кавалерийского училища в мирное время.

Дрессировка, которой мы подвергались в помещении Школы днем и ночью, была жестокая и отличалась большим разнообразием. В нее входили и классические приседания, выполнявшиеся во всех углах и при всех случаях для развития "шлюза" и "шенкелей", и бесчисленные повороты направо, налево и кругом, чтобы довести нашу "отчетливость" до совершенства, и многое .другое. Курительная комната, спальни, коридоры и все прочие помещения были постоянной ареной этих занятий. Дежурные офицеры, посуточно находившиеся в помещении эскадрона, делали вид, что ничего не замечают, так как понимали и ценили эту систему, сочувствовали ей и сами ею в свое время были воспитаны. Надо при этом отдать полную справедливость старшему курсу в том, что он для дрессировки молодежи не жалел ни своего времени, ни сил, ни отдыха. С утра и до вечера можно было наблюдать повсюду картину того, как "корнеты", расставив каблуки и запустив руки в карманы рейтуз, трудились над молодежью во славу Школы. Такой труженик обыкновенно начинал с того, что, разведя каблуки, коротко звякал шпорами и командовал:

- Молодежь!.. В такт моим шпорам до приказания.

Немедленно комната наполнялась вокруг него четко "вращающимися автоматами. В спальнях некоторые переутомившиеся корнеты давали себе отдых, молодых впрочем, не касавшийся. Отдыхающий "офицер" лежал на койке, а рядом с ним два или три "сугубца", в интересах развития "шенкелей", методично приседали держа руки фертом в бока. Только после девяти часов вечера, перед тем как ложиться спать, в эскадроне прекращался всякий пук, и юнкера младшего курса могли отдыхать, лежа на кроватях, читать и делать все, что им угодно, никем и ничем не тревожимые. Перед сном, в 10 часов вечера, юнкера младшего курса были обязаны складывать на низкой тумбочке, стоящей у ног каждой кровати, свою одежду и белье в правильные квадраты, .причем нижним и самым большим был китель, затем, все уменьшаясь в размерах, рейтузы, кальсоны и носки. Поначалу, пока юнкера младшего курса не набивали себе руку в этом деле, "квадраты" были недостаточно правильными и тогда случалось, что дежурный по эскадрону портупей-юнкер будил виновника и заставлял его при себе заново складывать квадраты, в наказание давая ему один или два наряда.

На языке Школы, то есть особом кавалерийском жаргоне, на котором юнкера говорили между собой, почти всякое понятие и всякая вещь в училищном общежитии носили свои особые наименования. Так, начальник Школы назывался "сто пятьдесят большое", командир эскадрона- "сто пятьдесят малое", инспектор классов, полковник ген. штаба С. - "сто пятьдесят капонирное", старший врач - "сто пятьдесят клистирное", а сменные офицеры-"двадцать шесть". К химии, артиллерии, фортификации и прочим "некавалерийским" наукам можно было относиться с небрежностью, зато науки, имевшие прямое отношение к службе кавалерии, как езда, вольтижировка, военно-саперное дело, иппология и др. должны были изучаться не за страх, а за совесть и манкировать ими или - на юнкерском языке - "мотать", считалось непозволительным; и молодежь за попытки к этому строго наказывалась старшим курсом. Кадеты, переведенные в Школу по окончания курса, считались прибывшими из такого-то "болота", окончившие среднюю школу в штатском учебном заведении числились "прибывшими с вокзала". Шпоры и кителя могли быть только у "корнетов"; те же предметы на юнкерах младшего курса именовались "курточками" и "подковками". Зад юнкера младшего курса назывался "крупом" и так как полагалось считать, что молодой ездить не умел и потому натирал себе эту часть тела, то при каждой покупке чего бы то ни было в юнкерской лавочке ему вручалась обязательным приложением крохотная баночка вазелина для смазки воображаемых повреждений.

Молодого, обнаружившего неприличный аппетит за казенным столом, г.г. корнеты, чтобы научить приличию, после обеда вели в лавочку и там закатывали ему "скрипку"; она заключалась в том, что его кормили разными вкусными вещами, но в таком порядке, что он рано или поздно кончал "поездкой в Ригу", ему любезно предлагали после арбуза кильки, затем кефир, виноград, ростбиф и т. д.

Из четырех дверей, ведших в спальни эскадрона, где юнкера располагались повзводно, две были "корнетскими", равно как и половина зеркал-трюмо, там стоявших. Пользоваться ими младший курс не имел права. То же самое относилось и к курилке, где на полу имелась борозда, по преданию проведенная шпорой Лермонтова и потому именовавшаяся "Лермонтовской", за которую "зверям" доступ был запрещен.

В Николаевском кавалерийском училище, которое М. Ю. Лермонтов окончил в 1834 году, культ его поддерживался традициями; самому поэту приписывалось авторство многих традиций, существовавших в Школе моего времени. На юнкерском языке его иначе не называли как "корнет Лермонтов". Даже наш сменный офицер, также в свое время, окончивший Школу, на строевых занятиях командовал нам:

- От памятника корнету Лермонтову по линии в цепь... бегом марш!

В Школе существовал музей имени поэта, где были собраны реликвии его пребывания в училище и первые произведения, написанные в нем. Памятник Лермонтову был открыт в 1913 году, но в мое время на пьедестале стоял только макет его бюста.

Форма Школы была чрезвычайно нарядной и красивой и не имела ничего общего с двумя другими кавалерийскими училищами - Елисаветградским и Тверским, носившими уланскую форму. Эскадрон носил мундир и кивер драгун наполеоновского времени с андреевской гвардейской звездой, черный мундир с красным лацканом, красно-черный пояс и длинные брюки-шоссеры с красными генеральскими лампасами при ботинках с прибивными шпорами. Белая гвардейская портупея шашки и белые замшевые перчатки, носимые при всех формах одежды, даже в манеже, дополняли эту стильную картину. Обыденной формой была алая бескозырка с черными кантами, защитный китель, синие рейтузы с красным кантом при высоких хромовых сапогах и шпорах. Шашка, портупея и пояс надевались поверх кителя и серой, светлого тонкого сукна, шинели.

В Школе было принято носить собственное обмундирование, строго придерживаясь формы, что являлось довольно сложной "наукой". Казенного обмундирования старший курс не носил никогда, а младший - только в стенах Школы. Собственное обмундирование подчинялось следующим правилам: шинель должна быть такой длины, чтобы доходить до шпор. Покрой каждой части обмундирования был строго определен и все портные столицы, работавшие на Школу, знали эти правила, как "Отче Наш". Этишкет, портупея и пояс должны были быть обязательно казенными, выбеленные меловой краской, так как относились к Высочайше установленной форме гвардейской кавалерии и потому никакие фантазии в этой области не допускались и строго карались, Шпоры были, как выше говорилось, марки знаменитого Савельева и, независимо от их разновидности, издавали мелодичный "малиновый" звон, хотя и различных тонов, начиная от солидного баритона и до нежного дисканта.

Довоенный Петербург хорошо знал и любил красочных николаевских юнкеров, которых дамы называли "наши красные шапочки". Даже такой противник всякой военщины, как писатель-граф Лев Николаевич Толстой, согласно записок его дочери, однажды, приехав из Петербурга, в восторге сказал встретившим его домашним:

"- Каких я сейчас двух кавалерийских юнкеров видал на Невском!.. Что за молодцы, что за фигуры... в шинелях до пят, какая свежесть, рост, сила... и вдруг, как нарочно, навстречу нам генерал!.. Если бы вы только видали, как они окаменели мгновенно, звякнули шпорами, как поднесли руки к околышу. Ах, какое великолепие, какая прелесть!.."

Каждый шаг юнкера, как в стенах Школы, так и вне ее, каждая мелочь его быта строго определялись и регламентировались обычаями и традициями. Школа в целом, начиная с командира эскадрона и кончая последним лакеем, подметавшим дортуар, также руководилась этими неписаными правилами, слагавшимися сами собой, среди людей разнохарактерных и разномыслящих, принужденных годами жить бок о бок...

Через несколько дней после приезда в училище, меня и нескольких, приехавших одновременно в Школу, кадет разных корпусов, вызвали в цейхгауз для получения юнкерского обмундирования и сдачи кадетского. Там, в длинной полуподвальной комнате, густо пропахшей нафталином, нас встретил старый каптенармус, весь в шевронах и с баками александровского времени. Он вежливо и не спеша, при помощи ассистента-портного, подобрал нам защитные кителя, синие рейтузы и высокие сапоги, увы, без шпор. Эти последние, - предмет наших кадетских мечтаний, - младшему курсу выдавались в индивидуальном порядке не раньше двух-трех месяцев, по мере успехов каждого юнкера в езде. Первый из молодых, получивший их, получал обыкновенно в подарок от своего "дядьки" серебряные шпоры, и его поздравлял весь старший курс.

Кстати сказать, получал от своей смены в подарок брелок - золотую репу и тот, кто первым падал в манеже с коня.

Как само обмундирование, сшитое из прекрасного материала и сидевшее на нас весьма прилично, в отличие от "пригонки" в кадетских корпусах, так и обувь, хотя и казенные, были хороши. Вслед за обмундированием нам выдали шашки и карабины кавалерийского образца, причем в шашках, с внутренней их стороны, имелись пазы для штыка, на кавалерийской винтовке в строю не носившегося. Шашки должны были висеть в изголовье кроватей в спальне; что же касается винтовок и подсумков к. ним, то они стояли в особых стоиках, находившихся в коридоре каждого взвода.

В Школе от старых времен сохранился обычай давать на каждые 5-6 юнкеров одного лакея. Последние чистили нам сапоги и убирали кровати, одновременно ведая и нашим собственным обмундированием, для которого существовал специальный цейхгауз. Как лакеям, так и вестовым, ходившим за юнкерскими конями, каждый из юнкеров платил жалованье. Вообще надо сказать, что жизнь юнкеров в Николаевском кавалерийском училище требовала некоторых средств, как в самой Школе, так и еще больше в отпуску; по традиции нам ,например, не разрешалось ходить пешком по улицам столицы, полагалось ездить на извозчике или в автомобиле, но ни в коем случае не в трамвае; последнее строго каралось традициями. Немало стоило посещение нами мест развлечений и прочие удовольствия в отпуску (менее скромного характера), так что расходы составляли никак не меньше 65-70 рублей в месяц ...

В первую же среду моего пребывания в Школе мой "дядька" - корнет Борис Костылев, с которым мы были не только однокашниками по корпусу, но и сидели до седьмого класса на одной скамейке, повел меня и Прибыткова, вышедшего одновременно со мной из нашего корпуса в Школу, в белый зал нижнего этажа, куда в этот день из года в год являлись поставщики, чтобы мы могли себе заказать собственный юнкерский гардероб. В белой зале с колоннами мы застали целый ряд представителей столичных портных, сапожников, фуражечников и т. п. специалистов. Все это были знаменитости Петербурга - великие артисты своего ремесла, причем почти каждый из них специализировался на какой-нибудь одной части обмундирования. Так оказалось, что сапоги нужно заказывать у Мещанинова, шинель у Паца и т. д. Здесь же, с огромным открытым ящиком всевозможных шпор, стоял и представитель Савельева, на товар которого мы, "молодые", пока что, бросали лишь восхищенные взоры ,не имея еще права на это лучшее украшение кавалериста.

Через неделю съехались все юнкера обоих курсов и жизнь Училища вошла в нормальную колею. Для нас, молодежи, начались усиленные строевые и учебные занятия, причем первым посвящалось не менее трех часов в сутки, от чего при наличии той "работы", которой нас подвергали г. г .корнеты добавочно, к вечеру ныли мускулы и ломило кости. Трудновато было и в манеже, где наш сменный офицер - гвардии ротмистр Шипергсон, - белобрысый швед с бесцветными холодными глазами, - буквально не знал ни жалости ни снисхождения. Это был лихой кавалерист, сломавший к свое время на парфорсной охоте в Офицерской кавалерийской школе обе ноги и потому в пешем строю хромавший сразу на обе стороны. Упорно преследуя цель отобрать из нас способных к службе в кавалерии и заставить отказаться от этого непригодных или, как он выражался, "калек", ротмистр применял весьма жестокие приемы.

По уставу обучения кавалериста мы должны были сначала изучить правила посадки на деревянной, в натуральную величину, кобыле, затем на живой лошади, управлению ею, сперва на корде, потом на уздечке, без стремян на седле, со стременами, на мундштуке, без оружия, с оружием и, наконец, в полном походном снаряжении и при пике. Мы должны были также прыгать через препятствия верхом на коне, поседланном одной попонкой, затем в седле. Делалось все это для того, чтобы приучить молодого юнкера держаться на лошади не при помощи стремян и повода, а одними шенкелями и шлюзом, то есть собственными природными средствами, не так, как это делают городские любители верховой езды. На младшем курсе юнкеру не полагалось иметь для езды определенную лошадь. Он был обязан менять коня каждую езду, чтобы приучиться управлять лошадью вообще.

В первый день нашей верховой езды мы вошли в манеж с душевным трепетом, явственно видным на лице каждого. В предманежнике нас уже ждала команда '"вестачей", державших смену крупных и красивых гнедых коней. Когда Шипергсон подал команду "по коням", я, с детства ездивший верхом и проводивший дни напролет в седле на псовых охотах, сразу сообразив все "за" и "против", прямо направился к небольшой, изящной кобылке, в расчете, что на ней мне будет легче вольтижировать. Однако, ротмистр Шипергсон был старой и опытной "птицей" в манеже. Не успели мы выровняться перед ним в конном строю, как он, ехидно усмехаясь в ус, мигнул унтеру коноводов, который немедленно вывел из предманежника огромного коня и приказал мне на него пересесть, как правофланговому. При взгляде на этого верблюда у меня упало сердце, - "Наиб", как его звали, безусловно был самой высокой лошадью в Школе и садиться на него, уже не говоря обо всем остальном, было целым предприятием: я не мог с земли донести ногу до его стремени и каждый раз был принужден спускать ремень путлища, чтобы вдеть ногу в стремя. В довершение несчастья этот "Наиб" был слишком велик н тяжел, чтобы брать препятствия; он заваливал их на землю, а из так называемого "конверта", состоявшего из реек, ставившихся крест-накрест и прикрытых третьей, каждый раз делал груду дров, что приводило Шипергссна в неистовство.

Коней наших в первый день этой манежной езды поседлали попонами, туго обливавшими их сытые спины, и я едва охватывал шенкелями моего гиганта. Пока смена шла шагом, все было благополучно, но едва ротмистр подал команду "рысью", как мы все сразу почувствовали неудобство положения. Шенкелей, разумеется, ни у кого из нас не было и быть не могло. Поэтому двое из смены сразу "зарыли репу", а в дальнейшем, когда мы перешли на галоп, началось уже настоящее "избиение младенцев".

Злорадно усмехаясь в ус, Шипергсон приказал нам завязать узлом поводья на шее У коней и, расставив руки в стороны на уровне плеч, прыгать через барьер, который внесли в манеж вестачи. Опытные и тренированные кони шли по кругу, как заведенные, совершенно не обращая внимания на своих беспомощных всадников и только кося умными глазами в сторону ездоков, падавших один за другим. На этой первой езде в опилки манежа, смешанные с конским навозом, легла половина смены. Ротмистр, на все это только приятно улыбавшийся, заметно оживился, в руках у него откуда-то появился длинный бич, которым он нарочно стал горячить лошадей. С этого момента, то в одном, то в другом углу манежа, почти беспрерывно стали раздаваться звуки грузно падавших тел, каждое из которых поднимало тучу опилок.

К концу первого двухчасового урока Шипергсон разошелся окончательно. Его длинный бич засвистел по воздуху и с веселым воплем: "заранее извиняюсь!" он стал ловко попадать концом бича не только по коням, но и по юнкерским ляжкам в туго натянутых рейтузах. С одной из бойких кобыл, давшей при этом неожиданную "свечку", легкой птахой сорвался через ее голову и грузно шлепнулся носом в навоз какой-то молодой человек из штатских, явившийся в училище одетым в неуклюжую черкеску явно московского шитья. Поднялся он весь в пыли и, выплюнув изо рта опилки, с достоинством заявил Шипергсону, что после подобного над ним издевательства в Школе оставаться не желает. Ротмистр, насмешливо оскалив зубы, крикнул в ответ на весь манеж:

- Скатертью дорога!

"Московский черкес" прямо из манежа заковылял подавать рапорт об "отчислении".

Когда мы потные и ошалелые, с дрожащими от напряжения руками и ногами, наконец, вернулись в помещение взвода, после этой первой нашей практики "езды", то еще пятеро отказались от дальнейшей чести нести кавалерийскую службу и подали рапорта о переводе их в артиллерию. Особенно трудно пришлось на первых порах трем молодым людям, попавшим в Школу "с вокзала", а именно студенту-юристу и двум лицеистам, не имевшим никакого понятия о военной службе. Только один из них выдержал целый месяц, прочие же ограничили свое пребывание в кавалерии одной неделей. .. .

Помимо езды, четыре раза в неделю мы занимались вольтижировкой, во время которой солдат-вестач гонял на корде по предманежнику толстую и спокойную лошадь, - на юнкерском языке - "шкалу", - шедшую коротким, ровным галопом, поседланную плоским седлом, с двумя парами ручек на нем спереди и сзади. Юнкера должны были, держась за эти ручки, вскакивать на ходу в седло и проделывать на нем гимнастические упражнения, непривычному человеку казавшиеся цирковыми номерами, но в действительности не представлявшие собой ничего трудного. Надо было только проделывать их, не теряя темпа галопа и учитывая центробежное движение, т. е. не терять наклона внутрь круга. Поначалу молодежь, пока не усвоила этих "аксиом", много падала, а один при мне даже сломал ногу. Я сам однажды, желая показать номер вне устава, потерял равновесие и упал, порвав связки на колене, что дает чувствовать себя до сего дня. Та же вольтижировка затем производилась юнкерами в конном строю в манеже, иногда при полной походной седловке, обмундировании и оружии, что было, конечно, гораздо труднее и требовало большой практики.

Кроме езды и вольтижировки, Шипергсон ежедневно гонял нас на гимнастику и строевое учение "пешими по-конному". Обучал стрельбе из пулемета и винтовки и ковке лошадей. В строевом отношении нам, .кадетам, также пришлось переучиваться заново, так как строй кавалерии отличается от пехотного тем, что в пехоте все перестроения основаны на расчете по ДЕВ и четыре, тогда как в кавалерии - по три и шесть, не говоря уже о приемах с шашкой и винтовкой. Пеший строй "по-конному" заключается в том, что, дабы даром не утомлять коней и не собирать вместе больших конных соединений, для чего нужно время и место, юнкера, посредством двух человек, держащих за два конца пику, изображают собой взводы и эскадроны. Шашечные приемы и владение пикой мы проводили сначала на деревянной кобыле, чтобы не порубить по неопытности живую; только привыкнув к шашечным приемам в седле, пересаживались на настоящую лошадь. Но даже и при наличии таких предосторожностей многие кони младшего курса были не застрахованы от увечий и носили на себе следы неудачных шашечных ударов в виде отрубленных и надрубленных концов ушей.

Строевые занятия начинались сразу после завтрака и шли до четырех часов пополудни. После обеда, бывшего в пять часов, мы готовились к репетициям, сдавали их профессорам и выполняли прочие "капонирные обязанности". "Капонирами" в училище, на юнкерском языке .именовались не только классные помещения, но и . .. уборные, каковое обстоятельство, из года в год, приводило в недоумение и раздражение профессора фортификации инженера-полковника К. Как только в своих лекциях, в начале года на младшем курсе, он доходил до вопроса о крепостных капонирах, класс охватывал неудержимый смех. Когда он затихал, побледневший от негодования полковник клал -мел и, обернувшись от доски, на которой чертил план крепости, говорил:

- В чем дело, господа?.. Какова причина вашего коллективного веселья? Ведь подобный балаган происходит из года в год, едва я произношу слово ""капонир ".'Ради Бога объясните мне, что вы находите смешного в этом слове?. .

Никто из юнкеров, однако, не брался объяснить полковнику, что на жаргоне Школы его класс приравнивался к пребыванию в ... уборной.

С 1890 года и до моего времени Николаевское кавалерийское училище разделялось на две части: кавалерийскую или "эскадрон" и казачью или "сотню", объединенных общим начальником училища, но имевших каждая свею форму и свой офицерский состав во главе с командирами эскадрона и сотни. Общими были церковь, столовая и классы. Все же остальные помещения у сотни, и эскадрона были отдельные. Сотня имела красивую форму гвардейских казаков, как парадную, обыкновенная же отличалась от нашей лишь серебряным прибором, шашкой казачьего донского) образца и синими шароварами с красным лампасом. Отношения между сотней и эскадроном были самые дружеские. Но сотня и эскадрон имели свои собственные традиции и свое начальство, как юнкерское, так и в лице сменных офицеров. Принимали в сотню, за редким исключением ,только казаков.

Беспрерывная строевая тренировка и гимнастика всякого рода, в особенности же та "работа", которую нас заставлял проделывать старший курс, быстро превращала мальчиков-кадет в лихую и подтянутую стайку строевой молодежи. Последние остатки кадетской угловатости сходили с нас не по дням, а по часам в опытных руках начальства, которое все чаще стало благодарить то одного, то другого из нас за "отчетливость" и службу.

Через два месяца жесточайшей дрессировки, какую были способны выдержать только крепкие физически и морально, для младшего курса, наконец, наступил торжественный день присяги. Подняв два пальца правой руки, стоял я в храме Школы среди товарищей в полной парадной форме, слушая слова старинной петровской присяги на верность Государю и Родине, которую читал торжественным "медным" голосом адъютант Школы - ротмистр Зякин. Почти все статьи ее кончались словами "смертная казнь" и производили внушительное впечатление. Глухими голосами мы повторяли после каждого абзаца: "Клянусь, клянусь", а затем целовали крест, Евангелие и старый шелк штандарта с двуглавым орлом на древке, который держал штандартный вахмистр Кучин.

Получив поздравление корнетов, вечером того же дня, мы впервые были отпущены в город, куда нас до присяги не отпускали, ввиду нашего "корявого вида" и во избежание поругания Школы. По традиции этот вечер юнкера проводили в цирке Чинезелли, где каждый год происходила по этому случаю неофициальная церемония.

Воспользовавшись моим первым днем отпуска, я поспешил свидеться с товарищами по выпуску из корпуса, бывшими в Михайловском артиллерийском и Павловском училищах.

Михайловцы и обстановка их училища произвели на меня впечатление настоящего храма науки, а мои давние товарищи по классу приобрели скорее вид ученых, нежели легкомысленных юнкеров. Чувствовалось, что училище живет серьезной трудовой жизнью и в нем нет места показной стороне.

Павловское военное училище также имело свое собственное, ему одному присущее лицо и свой особый дух. Здесь словно царил дух сурового императора, давшего ему свое имя. Чувствовалась во всем, что это действительно та военная школа, откуда выходили лучшие строевики нашей славной армии. Юнкера здесь, каждый в отдельности и все вместе, постоянно сохраняли подтянутый и отчетливый вид, точно все время находились в строю, даже проходя в свободное время по помещениям училища, старались держать строевой шаг. Легкий запах юфти, такой характерный и приятный всякому военному человеку, здесь вполне гармонировал с общей строго-военной обстановкой. Немудрено поэтому, что в описываемое, - теперь уже далекое, - время с батальоном Павловского военного училища на парадах в Петербурге не могла конкурировать ни одна из частей гвардейской пехоты, безукоризненный строй которого и все его перестроения возбуждали собой всеобщий восторг и восхищение.

Вечером, вдвоем с грузином Гайдаровым, мы подъехали к ярко освещенному подъезду цирка, у которого в этот день .стоял усиленный наряд пешей и конной полиции. Весь первый ряд цирка и ложи цвели морем фуражек гвардейской кавалерии и элегантными туалеами офицерских дам. Все они с улыбками одобрения вглядывались в третий ряд скамей, вдоль которого алыми маками горели бескозырки юнкеров Школы.

Все знали, что перед началом циркового представления будет выполнена старая юнкерская традиция и с любопытством ее ожидали. Едва мы с Гайдаровым уселись на свод .места, рядом с "сугубыми товарищами", как откуда-то сзади донеслась негромкая, но отчетливая команда:

- Юнкера! Встать ... смирно!

Весь длинный ряд алых бескозырок и десятки офицеров и дам в ложах поднялись, как один человек. Оркестр заиграл "Марш Школы", дивные звуки которого я не забуду до гроба. В дверях входа показалась стройная фигура вахмистра Школы, замершая с рукой под козырек. Это была освященная годами и обычаем встреча "земного бога", в которой неизменно, каждый год принимали участие не только юнкера училища, но и офицеры гвардии, бывшие в свое время также "корнетами школы", специально приезжавшие со своими дамами в этот день в цирк Чинезелли . . .

С утра следующего дня для нас, юнкеров младшего курса, началась наша настоящая военная служба, так как с момента принесения присяги мы стали уже воинскими чинами, со всеми из этого вытекающими последствиями. Нужно было или кончать училище и быть произведенным в офицеры, или же заканчивать военную службу солдатом с отчислением в полк вольноопределяющимся. Третьего выхода не было. Однако, как ротмистр Шипергсон, так и г. г. "корнеты" с этого дня к нам стали относиться гораздо мягче и снисходительнее. Теперь для них мы являлись уже не случайными молодыми людьми, а их младшими товарищами, членами одной и той же кавалерийской семьи, в которой по девизу Школы, выгравированному на ее кольце, представляющем подковный гвоздь с Андреевской звездой: "И были вечными друзьями-солдат, корнет и генерал". Цук хотя и продолжался, но утерял уже свой острый характер испытания и экзамена. Последний мы, по мнению начальства, выдержали с успехом.

ЦАРСКАЯ СОТНЯ

В 1883 году на Дону, в г. Новочеркасске, был "для поднятия уровня образования в среде казачьих офицеров" открыт Кадетский Императора Александра III корпус. Ко времени первого выпуска из этого корпуса подлежало решить: где выпускаемые из него кадеты должны были получить специальное, военное образование. Вопрос этот был изучен в особой комиссии, и 4-го июня 1890 года состоялось Высочайшее повеление, приказом по Военному ведомству за №156, от 1890 года, об "учреждении в Николаевском кавалерийском училище казачьей сотни на 120 юнкеров, для приготовления их к службе в офицерском звании в конных казачьих частях". В сотню было постановлено переводить кадет, принадлежавших к казачьему сословию, окончивших курс в Донском корпусе или других кадетских корпусах, а не занятые ими вакансии предоставлять молодым людям казачьего сословия, удовлетворяющим общим условиям приема в военные училища.

В сотню Николаевского кавалерийского училища в 1890 году были приняты только кадеты, окончившие Донской кадетский корпус, в числе 30 человек. В 1891 году вновь было принято 60, а затем с 1892 года введен полный штат. В отношении учебных и строевых занятий, испытания в науках, поощрений, дисциплинарных взысканий, внутреннего порядка, отчисления и выпуска из училища применялся общий порядок училища с тем, что при выпуске юнкера-казаки должны были производиться в строевые части своих казачьих войск. Для юнкеров сотни сделали отдельные спальни, манеж и конюшни; что же касается столовой и лазарета, то они были общими для всего училища. Обучение юнкеров сотни возложили на казачьих офицеров, переведенных для этого в Училище из строевых казачьих частей.

Первым командиром сотни был назначен есаул Дьяков, а сменным офицером подъесаул Логинов. В начале второго года существования сотни ей были приданы еще два офицера: подъесаул Лобачев и сотник Галушкин, а в 1892 году пятый офицер - подъесаул Скосырский. Сотня в строевом и хозяйственном отношениях подчинялась начальнику Николаевского кавалерийского училища. В начале текущего века командиром сотни был затем назначен, по личному выбору Государя Николая II, известный есаул Плешков, прославившийся тем, что приехал на своей строевой лошади из Сибири в Петербург верхом.

При учреждении сотни, офицеры и юнкера носили форму своих войск и полков, но с 1907 года получили парадную форму гвардейских казаков; обыкновенной же формой сотни был китель с серебряным прибором и синие казачьи шаровары с красными лампасами и белым гвардейским снаряжением, то есть поясом и портупеей. Вооружение состояло из казачьего карабина без штыка, пики и шашки донского казачьего образца.

Лагерное помещение под Красным Селом, с учреждением при Николаевском кавалерийском Училище казачьей сотни, пришлось расширить, для чего были построены три новых барака. В Петербурге же сотня была помещена во вновь выстроенном третьем этаже здания Училища, в котором, кроме того, построили манеж и казачьи конюшни.

Проходя в сотне Училища великолепное строевое обучение, юнкера "Царской сотни", как вскоре стало называться казачье отделение Училища, были известны в Петербурге, как исключительная строевая часть по своей лихости и удали.

В мое время кадеты-казаки, по сравнению с кадетами, не принадлежавшими к казачьему званию, были до известной степени в привилегированном положении, так как, чтобы попасть в Николаевское кавалерийское училище не казаку, из любого из 28 кадетских корпусов России, надо было кончить корпус, если не вице-унтер-офицером, то, во всяком случае, иметь в среднем не менее 8 с половиной баллов, так как эскадрон училища посылал на каждый из корпусов одну-две вакансии, в то время, как в сотню, имевшую такое же число вакансий на младшем курсе, как и кавалерийское отделение, без особых усилий мог попасть любой кадет-казак, окончивший кадетский корпус.

Это объяснялось тем, что с 1907 года в Новочеркасске было открыто Казачье военное училище с равными правами с другими, куда донские кадеты и предпочитали поступать, если не имели намерений выйти в гвардию и обладали для того достаточными средствами. Для других кадет-казаков, не принадлежавших к Войску Донскому, кроме того, было и третье казачье училище - Оренбургское.

Судьба привела меня окончить кадетский корпус в Воронеже - городе, расположенном на границах Донской области и потому имевшем в своем, как воспитательном, так и воспитываемом составах, большое число казаков, преимущественно донцов, так как Новочеркасский корпус не мог вместить всех, желающих в него поступить. По этой причине у нас был очень силен казачий дух, и я хорошо помню, как одно время среди корпусного высшего начальства казаками были, как сам директор корпуса - генерал М. И. Бородин, так и два ротных командира, полковники Анохин и Садлуцкий.

Что же касается кадет, то в каждом отделении каждого класса было не менее 5-10 казаков различных войск. Они, физически хорошо развитые и энергичные, что среди мальчиков имеет большое значение, сильно влияли на кадетскую массу, прививая ей вкус к физическим упражнениям, смелость и любовь ко всему военному. Помимо этого, большинство казаков обладало хорошими голосами и способностями к пению: казаки бывали постоянными запевалами и певчими, как в церкви, так и во время военных прогулок.

Во время моего пребывания в строевой роте казак Фролов из известной донской семьи и его одноклассник и друг Мельников, тоже донец и тоже из старшинской семьи, при всяком случае, когда рота выходила в строю из корпуса, неизменно высылались впереди нее запевалами. Высокий, красивый брюнет Мельников запевал баритоном, а ему вторил Фролов, небольшого роста, но на редкость сложенный и подбористый кадет, временами подхватывая мотив казачьим "подголоском", с лихим присвистом в соответствующих местах. Эта славная пара была гордостью строевой роты, - несмотря на минувшие полвека, она и сейчас стоит у меня перед глазами ...

Начиная с пятого класса, Фролов стал выделяться среди кадет своей спортивностью и необычайной смелостью, на которую не могли не обратить внимания и начальство, и товарищи. Помню многочисленные случаи того, как он из одного удальства, по пустякам, рисковал жизнью только потому, что всосанная с молоком матери казачья закваска не давала ему жить спокойно. Одним из его излюбленных приемов, за который он часто подвергался наказаниям, было стояние на вытянутых руках, вниз головой, на перилах лестницы третьего этажа или на подоконнике открытого окна, что при малейшей оплошности грозило ему неминуемой смертью на мостовой или на каменном полу нижнего этажа.

Зимой, когда на кадетском плацу строилась ледяная гора, с которой, из-за ее крутизны, съезжали на салазках только старшие кадеты, Фролов одним прыжком прыгал с ее вершины на отвесную ледяную дорожку и скатывался, стоя на расставленных ногах, вниз. Зацепись он при этом гвоздем подошвы или носком сапога, безусловно поломал бы себе руки и ноги, если бы не убился насмерть. Два раза, я помню, относили его в лазарет, то со сломанной рукой, то с ногой, после какого-нибудь головоломного номера, причем отчаянный казак не только не стонал и не морщился от боли, как всякий другой в его положении, а весело улыбался, как будто с ним случилось забавное недоразумение. Его казачья лихость била в глаза, благодаря чему он был любимцем одного из командиров рот, уже упомянутого выше полковника Анохина, казака-патриота, который в Фролове умел ценить это качество и брал его к себе в отпуск, где Фролов был постоянным кавалером полковничьих дочерей, видных и красивых брюнеток, типичных донских казачек.

Выйдя по окончании корпуса в "Царскую сотню", Фролов уже на младшем курсе ее стал знаменитостью столицы. Громкую и прочную славу ему принесла известная конная игра степных казаков - "лисичка", в которой он показал совершенно исключительные способности казака-джигита. Игра эта заключается в том, что один из ее участников-всадников, держа в руке лисий хвост, уходит карьером от преследующих его партнеров, изображающих охотников на лисицу и стремящихся вырвать хвост у него из рук. При этой игре искусный наездник, изображающий "лисичку", имеет широкую возможность показать свое умение и навык управлять конем, находчивость, быстроту смекалки, а главное - искусство джигитовки, так как, увертываясь от преследователей, он буквально вертится вокруг собственного коня, зачастую оказываясь у него под животом. В этой трудной и, конечно, очень опасной игре, лихой юнкер сотни Фролов показал такие номера, каких обычно весьма сдержанный спортивный и светский Петербург, всегда посещавший конные праздники, до этого не видывал и даже не подозревал, что подобные вещи могут быть на белом свете. Огромный Михайловский манеж, где происходили эти праздники, переполненный нарядной светской публикой и офицерами гвардии в блестящих формах, буквально ревел от восторга, забыв обычную сдержанность, при виде отваги и ловкости лихого юнкера.

Из "Царской сотни" Фролов, вместе со своим неразлучным товарищем и другом Мельниковым, вышли в один и тот же выпуск в Л.-гв. Атаманский полк, где оба показали себя блестящими офицерами. В самом начале Белой эпопеи Фролов погиб на Дону в рядах родного полка в чине есаула, в одном из отчаянных приключений, на которые только он един был способен. Что касается Мельникова, то мне пришлось встретить его в Екатеринодаре, тоже в чине есаула и в качестве адъютанта донского атамана, генерала Богаевского. Как я узнал потом, он стал в эмиграции певцом-профессионалом и умер в США лет десять тому назад.

В Николаевском кавалерийском училище, куда я вышел из корпуса, у меня продолжались дружеские отношения с моими старыми товарищами-казаками. Из нашего выпуска в "Царскую сотню" вышло 12 кадет, в том числе мой многолетний сосед по парте и приятель Афоня Бондарев. Немудрено, что меня тянуло к ним и я часто ходил из эскадрона в гости к казакам, поболтать с однокашниками.

В первый же день, когда я вошел в помещение сотни, на ее "средней площадке" , мое внимание привлекла к себе стоявшая на особой подставке деревянная пика с железным наконечником; это мне показалось странном, так как в те дни казаки и регулярная кавалерия были уже вооружены стальными. Подойдя поближе, я увидел на стене над пикой печатную надпись, гласившую, что пика является точной копией той, которою донской казак "имя рек", в дни кавказских войн, отбился от окруживших его 12-и черкесов. Действительно, на дереве пики оказалось до двух десятков порезов, а в трех местах дерево было срезано, видимо, шашкой.

Познакомившись ближе с приемами и владением этим страшным оружием и видя, с какой легкостью им работают казаки, я не удивился тому, что через два года после этого донец-казак Кузьма Крючков отбился пикой от 12 немцев, перебив и переранив их всех.

Мои однокорытники по корпусу, юнкера сотни Бондарев, Егоров, Греков и Шитковский, много и интересно рассказывали мне о быте и жизни сотни и о тех старинных казачьих обычаях, которые в ней культивировались из поколения в поколение. Традиции эти были совсем другие, нежели в эскадроне у нас, но зато казаки, как народ солидный, не вносили в них юмористического элемента, подобно юнкерам эскадрона. "Хорунжие" старшего курса имели в виду, главным образом, воспитать и поддержать в своих "молодых" казачью лихость и любовь к боевому прошлому и славе казачьих войск.

Бондарев рассказал мне и главную традицию сотни, по которой в каждом старшем курсе избирается группа наиболее влиятельных юнкеров, - на обязанности которых лежит охрана казачьих традиций, - в. составе одного "полковника", двух "войсковых старшин", двух "есаулов" и одного "хорунжего". Их намечает заранее старший курс и назначает в ночь так называемого "офицерского обхода". Обход этот состоял в том, что ночью, незадолго до выпуска, юнкера старшего курса выстраивались вдоль сотенной спальни с шашками наголо и со свечами, зажженными на их остриях, и пели традиционную песню сотни, начинающуюся словами: "Серый день мерцает", в которой вспоминаются заслуги дедов и отцов казачества, Азовские походы, покорение Сибири, Запорожские походы в Турцию, войны казачества с турками, поляками, Сагайдачный и Разин. После этого читался приказ с назначением из юнкеров младшего курса новых "полковников, войсковых старшин, есаулов и хорунжего", которым передавалась власть блюсти и выполнять казачьи традиции "Царской сотни" и воспитывать молодежь. Приказ составлялся в старинных казачьих, весьма витиеватых, выражениях. Церемониал заканчивался общим пением:

"Царской сотне" многие лета! Еще раз ей многие лета! Без конца ей многие лета!"

Строевое обучение юнкеров сотни было поставлено блестяще. Рубка шашкой и обращение с пикой граничили с чудом. Помню, как на одном из конных праздников в Школе, всех присутствующих поразил юнкер, чисто, срубивший все лозы и под конец рубанувший глиняную пирамиду с таким усердием, что не только разнес ее надвое, но и отрубил от толстой дубовой стойке, на которой она стояла, целый угол, для чего требовалась поистине медвежья сила. Тогда же есаул Тургиев, сменный офицер сотни, уже в пешем строю, четырьмя ударами шашки разрубил глиняную пирамиду с такой .чистотой, что она не сдвинулась ни на миллиметр, а затем слева направо разрубил ее опять на три части, после чего она продолжала по-прежнему стоять; девятым ударом он заставил взвиться в воздух все разрубленные части.

Громкая слава "Царской сотни" часто привлекала в казачьи ряды и людей, не родившихся казаками. Так, например, окончив эскадрон Николаевского училища, вышел, в Сибирский казачий полк старший друг моей юности, Борис Владимирович Анненков, ставший в Гражданскую войну в Сибири и Семиречьи известным "атаманом Анненковым". При мне вышел также из эскадрона в Лейб-гвардии Казачий полк взводный вахмистр Персидский; в том же выпуске сотню окончил один из Герцогов Лейхтенбергских, а в следующем - князь Трубецкой.

Учреждение "Царской сотни" при Николаевском кавалерийском училище дало возможность юнкерам-казакам, желавшим выйти в гвардейские казачьи полки, представляться их обществу офицеров, дабы быть принятым в эти полки, чего не было раньше, и зачастую юнкера-казаки принуждены были для того, чтобы иметь возможность представиться в гвардейские полки, поступать, по окончании корпуса, в петербургские пехотные училища, как это случилось с покойным донским атаманом - генералом Красновым, окончившим для того, чтобы выйти в Л.-Ггв. Атаманский полк, Павловское пехотное училище.

Заканчивая этот очерк, я позволю себе пожелать в новой свободной России возрождения славной "Царской сотни" и дальнейшего ее существования на многие и многие счастливые лета!

ПРОИЗВОДСТВО

В Николаевском кавалерийском училище существовала традиция, согласно которой перед производством старшего курса в офицеры в лагере Дудергофке, в бараке старшего курса, вывешивалось на стене так называемое "дежурство". Это выражалось в том, что на одной из деревянных колонок, подпиравших крышу барака, вывешивался плакат с надписью: "Сегодня дежурит 20-й Драгунский финляндский полк". Это значило, что до дня производства, известного заранее, оставалось ровно двадцать дней. На следующий день на плакате стояло "Сегодня дежурит 19-й Архангелогородский Драгунский полк" и т. д., кончая 1-м Драгунским Московским, что значило, что на другой день наступал день производства в офицеры.

В это знаменательное утро юнкера Школы вставали раньше трубы и почти не прикасались к утреннему завтраку. Надевалось полное походное снаряжение; эскадрон и сотня строились перед передней линейкой и, после долгих эволюции и заездов, наконец, наступал желанный момент церемониального марша, принимаемого в старые годы лично Государем Императором в Красном Селе, каждый год перед производством в офицеры юнкеров, окончивших военные училища в Петербурге.

По сигналу "труби отбой", подававшемуся царским штаб-трубачом конвоя, эскадрон и сотня Школы останавливались и выравнивались развернутым фронтом. Подавалась команда: "Господа юнкера старшего курса... слезать ... отдать коней младшему курсу!"

Перед Царским валиком постепенно подходили и выстраивались в пешем строю запыленные и усталые пажи, юнкера Школы, павлоны, владимирцы, военные топографы, Михайловское и Константиновское артиллерийские и Николаевское инженерное училища. После команды "смирно" фронт обходили флигель-адъютанты, раздавая каждому из юнкеров царский приказ о производстве, напечатанный в виде брошюрки в несколько страниц, где каждый паж и юнкер могли найти свое имя и полк, в который вышли.

В сопровождении Свитского дежурства, к фронту юнкеров от Царского валика спускался улыбающийся Император. Не спеша он начинал обходить ряды, пристально вглядываясь в лица своих будущих офицеров и поминутно останавливаясь то около одного, то около другого юнкера, расспрашивая об их семьях и полках, в которые они выходят. Дойдя до левого фланга, Он отходил к середине фронта и, хорошо видимый всеми, обращался к юнкерам.

- Благодарю вас, господа, за прекрасный смотр!..

- Рады стараться, Ваше Императорское Величество! - громко и радостно звучал ответ нескольких сотен молодых голосов.

Это был последний ответ юнкеров; вслед за этим они становились офицерами, так как Государь делал два шага вперед и громким голосом произносил магическую фразу чудесного превращения:

- Поздравляю вас, господа, с производством в офицеры!..

Оглушительное "ура" начинало греметь перекатами по всему полю; строй ломался, как только Император поднимался на валик.

- Господа офицеры - к вашим коням! - впервые слышали бывшие юнкера, а теперь - по одному Царскому слову - молодые офицеры необычайную команду эскадронного командира. В бараки Школы произведенные офицеры неслись сумасшедшим карьером, вне всякого строя, что являлось также старым обычаем. На кроватях барака их уже ожидала приготовленная лакеями новая парадная форма, в которую все спешно переодевались и один за другим выходили к уже ожидавшей у передней линейки туче извозчиков, чтобы ехать в Питер.

Перед отъездом навсегда из Красного Села, на стенах и потолке барака, изнутри, каждый вновь .произведенный, по традиции, красками полковых цветов записывал свое имя и полк, что делало внутренность барака старшего курса весьма живописной. Надписи эти начальство не стирало и они оставались на многие годы.

Традиционный обед вновь произведенных корнетов, по традиции, назначался на другой или третий день после производства, в одном из лучших ресторанов столицы; необыкновенная пестрота, блеск и красота форм обмундирования кавалерийских полков гвардии и армии в этот вечер поражали своей красочностью и разнообразием. Поистине красива и внушительна была форма русской кавалерии, отличаясь не только своей оригинальностью, но и большим вкусом. На прощальном обеде вновь произведенных корнетов присутствовали в качестве почетных приглашенных также командир эскадрона и сменные офицеры, с которыми в этот день бывшие юнкера по традиции переходили на "ты".

После производства молодые корнеты в последний раз приезжали в Школу, где присутствовали на молебне в училищном храме, а затем снимались всем выпуском у фотографа, являвшегося в Школу. Снимки всех выпусков, на которых молодые корнеты фигурировали в парадной форме, затем вешались в проходном помещении Школы, ведущем в капониры и столовую.

КАДЕТЫ И ЮНКЕРА В БЕЛОМ ДВИЖЕНИИ

Воспитанные в твердых принципах службы за Веру, Царя и Отечество, кадеты и юнкера, для которых. эта формула являлась смыслом и целью всей их будущей жизни, приняли революцию 1917 года, как огромное несчастье и гибель всего, чему они готовились служить и во что верили. Красный флаг, заменивший русский национальный, они сочли, с первых же дней его появления, тем, чем он в действительности и был, а именно грязной тряпкой, символизирующей насилие, бунт и надругательство над всем для них дорогим и священным.

Хорошо зная об этих настроениях, которые кадеты и юнкера не считали нужным скрывать от новой власти, она поспешила в корне изменить быт и порядки военно-учебных заведений. В первые же месяцы революции Советы поспешили переименовать кадетские корпуса В "гимназии военного ведомства", а роты в них - в "возрасты", строевые занятия и погоны отменить, а во главе корпусной администрации поставить "педагогические комитеты", куда, наряду с офицерами-воспитателями, директорами и ротными командирами, вошли и стали играть в них доминирующую роль солдаты-барабанщики, дядьки и военные фельдшера. Помимо этого, революционное правительство в каждый корпус назначило "комиссара", являвшегося "оком революции". Главной обязанностью таких "комиссаров" было прекращать на корню все "контрреволюционные выступления". Офицеры-воспитатели стали заменяться штатскими учителями, под именем "классных наставников", как в гражданских учебных заведениях.

Все эти реформы кадетская среда встретила единогласным возмущением. При первых же известиях о начавшейся в разных местах России гражданской войне кадеты стали массами покидать корпуса, чтобы вступить в ряды Белых армий, сражавшихся против большевиков. Однако, как молодежь, воспитанная в твердых принципах воинской чести, кадеты в лице их строевых рот, прежде чем покинуть навсегда родные корпуса, приняли все от них зависящие меры, дабы спасти свои знамена - символ их воинского долга - не допустить, чтобы они попали в руки красных. Кадетские корпуса, которым удалось в первые месяцы революции эвакуироваться в районы Белых армий, взяли знамена с собой. Кадеты же корпусов, оказавшихся на территории советской власти, сделали все от них зависящее и возможное, чтобы скрыть свои знамена в надежных местах.

Знамя Орловского Бахтина корпуса тайно было унесено из храма офицером-воспитателем подполковником В. Д. Трофимовым, совместно с двумя кадетами и спрятано в надежном месте при очень трудных обстоятельствах. Кадеты Полоцкого кадетского корпуса, с опасностью для собственных жизней, спасли знамя из рук красных и вывезли его в Югославию, где око затем было передано Русскому кадетскому корпусу. В Воронежском корпусе кадеты строевой роты тайно вынесли из храма знамя, а на его место в чехол положили простыню. Исчезновение знамени красные заметили лишь тогда, когда оно находилось уже в надежном месте, откуда было затем вывезено на Дон.

Среди известных случаев спасения знамен, принадлежавших кадетским корпусам, самое значительное дело было совершено кадетами-симбирцами, которые, вместе со знаменем своего корпуса, спасли и хранившиеся с ним два знамени Полоцкого кадетского корпуса.

Это славное дело выделяется не только числом спасенных знамен, но и количеством лиц, принимавших в этом то или иное участие.

К началу марта 1918 года Симбирский кадетский корпус уже находился под контролем местных большевиков. У входа в корпусное здание стояли часовые. В вестибюле располагался главный караул с пулеметами. Знамена находились в корпусной церкви, дверь которой была закрыта на ключ и охранялась часовым. А рядом, в столовой был караул из пяти красногвардейцев.

О намерении большевиков отобрать знамена, сообщил, пришедший во 2-е отделение 7-го класса, полковник Царьков, один из корпусных преподавателей, особенно любимый кадетами. Поцеловав близ стоявшего кадета, полковник этим намекнул кадетам на их обязанности в отношении корпусной святыни.

Отделение поняло намек и, не посвящая других кадет, составило план похищения знамен, в исполнении которого приняли участие все, без исключения, кадеты славного второго отделения, выполняя полагающиеся, сообща продуманные и распределенные задачи.

Кадетам А. Пирскому и Н. Ипатову посчастливилось незаметно снять слепок ключа от церковной двери. А вечером, когда хитростью удалось отвлечь внимание часового и караула, заготовленным по слепку ключом открыли церковь, сорвали полотнища и, охраняемые всюду расставленными "махальными", доставили знамена в свой класс.

Снимали знамена: А. Пирский, Н. Ипатов, К. Россин и Качалов - прикомандированный кадет 2-го Петербургского кадетского корпуса.

Большевики, утром заметившие исчезновение знамен, производили обыски во всех помещениях корпуса, но безрезультатно. Знамена, очень находчиво, были скрыты в классе же, на дне бочонков с пальмами. Но возникла новая задача - вынести знамена из корпуса. Через два дня, когда по сговору предстояло передать знамена находившемуся в городе прапорщику Петрову, который лишь в 1917 году окончил Симбирский же корпус, - решили действовать "на ура". Самые сильные кадеты отделения спрятали знамена за пазуху, их окружили толпой и разом кинулись через швейцарскую, мимо растерявшихся часовых, на улицу.

Потом, когда передача знамен уже была произведена, вернулись в корпус и объяснили свою выходку желанием подышать свежим воздухом, прогуляться.

В дальнейшем, уже после роспуска корпуса, большевики арестовали целый ряд корпусных офицеров, обвиняя их в сокрытии знамен. Находившиеся еще в городе кадеты славного второго отделения собрались для обсуждения вопроса - как бы выручить из тюрьмы офицеров, даже не знавших, где находятся знамена. Кадеты А. Пирский, К. России и Качалов предложили, что они сознаются большевикам в похищении знамен, а при допросах будут заявлять, что знамена увез Н. Ипатов, который больше месяца тому назад уехал в Манчжурию.

Так и поступили. Воспитатели вышли из тюрьмы, а их места заняли кадеты. Но Бог вознаградил их дух: так получилось, что суд признал их невиновными ... А от мести большевиков им удалось сбежать.

Знамена переданы были на хранение сестре милосердия Евгении Викторовне Овтрахт. Она спрятала их и передала в руки генерала барона Врангеля после занятия добровольцами гор. Царицына. Приказом за № 66 от 29 июня 1919 года за этот подвиг она была награждена Георгиевской медалью. В январе 1955 года знамя, спасенное г. Овтрахт, ставшей игуменьей Эмилией, прибыло в США и ныне находится в митрополичьем храме Синода Зарубежной Церкви.

Кадеты Омского корпуса в 1918 году, получив от красного командования приказ снять погоны, вечером того же дня собрались всем корпусам в сборной зале, сложили все погоны в гроб, который затем старшими кадетами был зарыт в землю. Знамя Сумского кадетского корпуса, ныне также находящееся в США, спасено с опасностью для его жизни кадетом Димитрием Потемкиным.

В Белой борьбе за Россию против красных первыми выступили в октябре 1917 года Александровское военное училище и кадеты трех московских корпусов. Юнкера несколько дней подряд защищали Москву от захвата ее большевиками, причем третья рота Училища, даже и после поражения не пожелавшая сдать оружия, была красными уничтожена поголовно. Узнав о выступлении юнкеров-александровцев против красных, строевая рота Третьего московского Императора Александра II корпуса присоединилась к юнкерам и заняла позицию вдоль реки Яузы, в то время, как строевая рота Первого московского корпуса прикрывала юнкерский фронт с тыла. Под огнем превосходившего их числом противника юнкера и кадеты, расстреливаемые со всех сторон, стали отходить к реке Яузе, где и задержались. В это время строевая рота Второго московского корпуса, построившись в сборной зале под командой своего вице-фельдфебеля Слонимского, обратилась с просьбой к директору корпуса разрешить выйти на помощь юнкерам и кадетам двух других корпусов. На это последовал категорический отказ, после чего Слонимский приказал разобрать винтовки и, со знаменем во главе, повел роту к выходу, который загородил собой директор корпуса, заявивший, что "рота пройдет только через его труп". Правофланговыми кадетами генерал был вежливо отстранен с пути и рота явилась в распоряжение командующего сборным юнкерско-кадетским отрядом на реке Яузе. Кадеты трех московских корпусов и юнкера-александровцы покрыли себя в эти дни бессмертной славой в борьбе с красными. Они бились в течение двух недель, доказав на деле, что значат для русского кадета и юнкера товарищеская спайка и взаимная выручка.

В дни большевистского переворота в октябре 1917 года с оружием в руках сражались против большевиков в Петрограде почти все военные училища во главе с особенно пострадавшим в этой борьбе Николаевским инженерным.

Морской кадетский корпус в Петрограде в первые дни революции подвергся нападению бунтующей черни и солдат, во главе с вышедшими из повиновения нижними чинами Лейб-Гвардии Финляндского полка и запасных частей. Директор Морского корпуса адмирал Карцев приказал раздать оружие гардемаринам и старшим кадетам, и корпус оказал бунтовщикам вооруженное сопротивление.

Желая спасти гардемаринов и кадет, директор Морского корпуса вышел в вестибюль и вступил в переговоры с нападающими, заявив им, что в здание корпуса он толпу не пустит, так как отвечает за казенное имущество, но готов выдать некоторое число винтовок и разрешит делегатам осмотреть все помещения, дабы убедиться в отсутствии пулеметов, в стрельбе из которых агитаторы обвиняли Морской корпус. Однако, в то время, как по приказу адмирала Карцева его помощник - инспектор классов ген.-лейт. Бригер отправился с делегатами для осмотра корпуса, на адмирала было произведено нападение, он получил удар прикладом по голове и был увезен в здание Государственной Думы, где тяжело себя ранил, покушаясь на самоубийство. Заместивший адмирала Карцева ген.-лейтенант Бригер на посту директора корпуса, распустил кадет и гардемаринов по домам и в этот день, в сущности, закончилось 216-летнее служение корпуса Российской империи.

В Воронежском кадетском корпусе, когда пришел манифест об отречении Государя Императора, который директор прочел в церкви, настоятель храма - законоучитель корпуса о. протоиерей Стефан (Зверев), а за ним и все кадеты зарыдали. В тот же день кадеты строевой роты сорвали с флагштока красную тряпку, вывешенную писарями и, при открытых окнах, сыграли национальный гимн, подхваченный голосами всего корпуса. Это вызвало прибытие к зданию корпуса красной гвардии, которая намеревалась перебить кадет. Последнее с большим трудом было предотвращено директором, генерал-майором Белогорским.

В первые дни большевизма, осенью и зимой 1917 года, все кадетские корпуса на Волге были разгромлены, а именно: Ярославский, Симбирский и Нижегородский. Красногвардейцы ловили кадет в городах и на станциях железных дорог, в вагонах, на пароходах, избивали их, калечили, выбрасывали на ходу поездов из окон и бросали в воду. Уцелевшие кадеты этих корпусов одиночным порядком прибывали в Оренбург и присоединялись к двум местным корпусам, в дальнейшем разделив их судьбу.

Псковский кадетский корпус, переведенный в 1917 году из Пскова в Казань и разместившийся в здании Духовной семинарии на Арском поле, во время октябрьского выступления большевиков в этом городе, как и московские кадеты, присоединился к местным юнкерам, сражавшимся с красными. В 1918 году кадеты-псковичи выступили походным порядком на Иркутск, где снова с оружием в руках ,уже в 1920 году, сражались против красной власти. Часть из них погибла в боях, а уцелевшие, перебравшись в Оренбург, продолжали борьбу с красными. Одному кадету удалось в Сибири даже организовать свой собственный партизанский отряд. Знамя Псковского корпуса было спасено из рук красных корпусным священником, настоятелем о. Василием.

Командир второй роты Симбирского кадетского корпуса, - полковник Горизонтов, преодолевая тысячи затруднений и опасностей, вывел остатки корпуса в Иркутск, где в декабре 1917 года юнкера тамошнего военного училища не позволили местным большевикам захватить власть в городе, сражаясь с красной гвардией в течение восьми суток. В эти дни юнкера потеряли убитыми и ранеными больше 50 человек и несколько офицеров, но сами перебили свыше 400 красных.

17 декабря 1917 года строевая рота Оренбургского Неплюевского корпуса, под командованием своего вице-фельдфебеля Юзбашева, ушла из корпуса и присоединилась к отряду оренбургских казаков атамана Дутова. В их рядах кадеты приняли участие в боях с красными под Карагандой и Каргадой, понеся потери ранеными и убитыми, а затем остатки роты, совместно с юнкерами Оренбургского казачьего училища, оставили Оренбург и степями двинулись на юг. Этот поход описан талантливым пером кадета-писателя Евгения Яконовского. Кадеты Оренбургского Неплюевского корпуса (выпускного класса) впоследствии почти целиком составили команду броневого поезда "Витязь", как другие кадеты составляли команды бронепоездов "Слава офицера" и "Россия".

В январе 1918 года юнкера Одесского пехотного училища, вместе со своими офицерами, были окружены в здании училища со всех сторон красногвардейскими бандами. Оказав им энергичное сопротивление, юнкера только на третий день боя, и то по приказанию начальника Училища, полковника Кислова, оставили здание одиночным порядком и группами, чтобы пробраться на Дон и вступить в ряды Добровольческой армии.

В октябре 1917 года Киевское пехотное имени Великого Князя Константина Константиновича военное училище вступило в бой с красными впервые на улицах Киева и понесло в этом бою первые потери. Захватив силой оружия поездной состав на вокзале, оно перешло на Кубань, где в рядах кубанских частей участвовало в Ледяном походе и при взятии Екатеринодара.

Начиная с осени 1917 года и до зимы 1923 года огромные пространства России были охвачены Гражданской войной. В этой грандиозной борьбе русские кадеты и юнкера заняли самое почетное место, подтверждая принцип того, что "погоны у кадет разные, но душа одна". Кадеты и их старшие товарищи и братья - юнкера понесли страшные потери убитыми, ранеными и замученными ,не говоря уже о навеки искалеченных физически и морально на всю их остальную жизнь. Эти дети и юноши-добровольцы были самым прекрасным и, вместе с тем, самым тягостным из всего в Белом движении. Об их участии в этой страшнейшей из войн должны быть впоследствии написаны целые книги, о том, как пробивались в Белые армии эти дети и юноши, как бросали свои семьи, как находили, после долгих трудов и поисков, обетованную армию.

Первые отряды добровольцев, начавшие бороться с красными у Ростова и Таганрога, были в огромном своем большинстве составлены из кадет и юнкеров, как и отряды Чернецова, Семилетова и других основоположников борьбы с красными. Первые гробы, неизменно провожаемые в Новочеркасске печальным атаманом Калединым, заключали в себе тела убитых кадет и юнкеров. На их похоронах генерал, Алексеев, стоя у открытой могилы, сказал:

- Я вижу памятник, который Россия поставит этим детям, и этот памятник должен изображать орлиное гнездо и убитых в нем орлят . ..

В ноябре 1917 года в гор. Новочеркасске сформировали Юнкерский батальон, состоявший из двух рот: первой юнкерской, под командой ротмистра Скосырского и второй кадетской, под командой штабс-капитана Мизерницкого. 27 ноября он получил приказание погрузиться в поезд и с полусотней Донского казачьего военного училища был направлен в Нахичевань. Выгрузившись под огнем противника, батальон быстро построился, как на учении и, идя во весь рост, бросился в атаку на красных. Выбив их из Балабинской рощи, он в ней закрепился и продолжал стрелковый бой при поддержке двух наших орудий. В этом бою почти целиком погиб взвод капитана Донскова, состоявший из кадет Орловского и Одесского корпусов. Найденные после боя трупы оказались обезображенными и исколотыми штыками. Так кровью русских детей-кадет обагрилась русская земля в первом бою, положившем основание Добровольческой армии и Белой борьбе при взятии Ростова-на-Дону. В январе 1918 года в Екатеринодаре был создан отряд добровольцев имени "Спасения Кубани", под командой полковника Лесевицкого, состоявший из кадет различных корпусов и юнкеров Николаевского кавалерийского училища. В его рядах геройски пали на поле чести кадеты: Георгий Переверзев - Третьего московского корпуса, Сергей фон Озаровский - Воронежского, Данилов - Владикавказского и многие другие, имена которых записаны у Господа Бога...

После взятия Воронежа отрядом генерала Шкуро, многие кадеты местного корпуса, скрывавшиеся от красных в городе, записались добровольцами в отряд. Из них в последующих боях были убиты кадеты-воронежцы: Гусев, Глонти, Золоторубов, Селиванов и Гроткевич.

Поэтесса Снасарева-Казакова посвятила свои, рвущие душу стихи кадетам-добровольцам, погибшим под Иркутском:

"Как звезды были их глаза.
Простые, русские кадеты;
Их здесь никто не описал
И не воспел в стихах поэта.
Те дети были наш оплот,
И Русь поклонится их гробу;
Они все там до одного
Погибли в снеговых сугробах..."

Славой и честью покрыли себя кадеты всех Российских корпусов ,сражавшиеся рядом со своими старшими братьями-юнкерами на Оренбургском фронте, у генерала Миллера на Севере, у генерала Юденича под Дугой и Петроградом, у адмирала Колчака в Сибири, у генерала Дидерихса на Дальнем Востоке, у казачьих атаманов на Урале, Дону, Кубани, в Оренбурге, Забайкалье, Монголии, в Крыму и на Кавказе. У всех этих кадет и юнкеров был один порыв, одна мечта - пожертвовать собой для Родины. Этот высокий подъем духа и вел к победе. Только им и объяснялся весь успех добровольцев против многочисленного врага. Это отразилось и на песнях добровольцев .наиболее характерной из которых является их песня в Ледяном походе на Кубани:

Вечерней порой, сомкнувшись в строю,
Поем мы негромкую песню свою
О том, как в далекие степи ушли
Мы, дети безумной, несчастной земли,

И в подвиге видели цель мы одну -
Спасти от позора родную страну. :
Пугали нас вьюги и холод ночной. -
Недаром нам дался поход Ледяной..."

"Порыв по своей возвышенности, своему бескорыстию, по самопожертвованию столь исключительный", - писал один из наших славных кадет-писателей, - "что подобный ему трудно отыскать в истории. Этот подвиг тем значительнее, что был совершенно бескорыстен, мало оценен людьми и лишен лаврового венка победы ..."

Один вдумчивый англичанин, бывший на юге России во время гражданской войны, сказал, что "в истории мира он не знает ничего более замечательного, чем дети-добровольцы Белого движения. Всем же отцам и матерям, отдавшим своих детей за Родину, он должен сказать, что их дети принесли на поле брани святыню духа и в чистоте юности легли за Россию. И если люди не оценили их жертв и не воздвигли им еще достойного памятника, то их жертву видел Бог и принял их души в Свою райскую обитель . .."

Великий Князь Константин Константинович, предчувствуя ту светлую роль, которая в будущем достанется :на делю так любимых им кадет, задолго до революции посвятил им пророческие строки:

"Хоть мальчик ты, но сердцем сознавая
Родство с великой воинской семьей,
Гордися ей принадлежать душой;
Ты не один - орлиная вы стая.
Настанет день и, крылья расправляя,
Счастливые пожертвовать собой,
Вы ринетесь отважно в смертный бой,-
Завидна смерть за честь родного края!.."

В дни Белого движения на Украине, при гетмане Скоропадском, кадетские корпуса были восстановлены под именем "войсковых бурс" в Киеве, Сумах, Полтаве и Одессе. Равным образом открылись снова кадетские корпуса: Хабаровский, Иркутский, Новочеркасский и Владикавказский, так. как революция и большевизм привели к тому, что за период 1917-18 г. г. погибли все военные училища и 23 кадетских корпуса из 31, существовавшего до марта 1917 г. в России. Гибель большинства из них была ужасна, и беспристрастная история когда-либо отметит те кровавые события, которые сопутствовали этой гибели, как, например, поголовное избиение персонала и кадет Ташкентского корпуса, которое можно приравнять разве к избиению младенцев на заре Нового Завета... Это была недостойная месть большевиков за то, что строевая рота ташкентских кадет принимала участие в обороне Ташкентской крепости вместе с юнкерами и школами прапорщиков.

После разгрома Белого движения судьба кадетских корпусов, бывших на территории белых армий сложилась весьма трудно и печально. Так, в день эвакуации Одессы, 25 января 1920 года, только часть Одесского и Киевского корпусов успела, под огнем красных, погрузиться на пароходы. Другая же часть, не смогшая пробиться в порт, была вынуждена, повернув обратно, присоединиться к отступающим из города белым войскам; командовал этой частью капитан Реммэрт. 31-го января 1920 года в отряде полковника Стесселя, при отступлении к румынской границе, она геройски защищала левый фланг отряда в боях под Кенделем и Зельцем, после чего кадетам удалось переправиться в Румынию. Прилагаемый к настоящей книге приказ Военного представителя в Румынии от 2/15 апреля 1920 г. говорит достаточно красноречиво об этом подвиге кадет. Страшные дни, пережитые ими, талантливо описаны кадетом-писателем Евгением Яконовским в лучшем его произведении "Кандель".

Хабаровскому корпусу, после гибели Белой армии в Сибири, пришлось эвакуироваться во Владивосток на Русский остров, а затем в Шанхай. Сибирский Императора Александра I корпус через Владивосток и Китай попал в Югославию.

19 декабря 1919 года наступление красных на Новочеркасск заставило Донской корпус, во главе с его директором, генералом Чеботаревым, двинуться походным порядком на юг. Через Новороссийск корпус был эвакуирован в Египет, а затем в Югославию. Сюда же после эвакуации армии генерала Врангеля, попали и кадетские корпуса, нашедшие себе приют в Крыму и Сведенные в Крымский кадетский корпус. В Югославии, благодаря этому, после ликвидации Белого движения России оказались три кадетских корпуса из остатков прежних корпусов царского времени, а именно:

1) Крымский - из кадет Петровского - Потавского и Владикавказского корпусов в гор. Белая Церковь;

2) Первый Русский - из остатков корпусов Киевского, Полоцкого и Одесского в гор. Сараево;

3) Донской - из кадет Новочеркасского, Первого Сибирского и Хабаровского корпусов в гор. Гаражде.

Впоследствии все эти три корпуса были сведены в один, названный

Первым Русским В. К. Константина Константиновича кадетским корпусом,

кадеты которого называют себя: "княже-константиновцы"; шефство было дано приказом Короля Югославии АЛЕКСАНДРА I. Корпус этот просуществовал в Югославии вплоть до занятия ее войсками Красной армии в последнюю мировую войну.

Что касается военных училищ, то во время Белой борьбы на Кубань и Дон из Киева, как говорилось выше, прибыло первым Киевское пехотное училище. После сражений на улицах родного города оно, отправившись на Кубань, приняло участие в ее освобождении, после чего возобновило военно-учебную работу в Екатеринодаре, а затем в Феодосии. Работа эта прерывалась участием училища в боях, как, например, в Крыму у Перекопа, когда оно оставило на нем две офицерских и 36 юнкерских могил, а затем, в августе 1920 года, приняло участие в десанте на Кубань генерала Улагая.

Осенью 1920 года жители гор. Феодосии намеревались поставить на набережной памятник, представляющий собой занесенную снегом фигуру юнкера, защищающего Крым. Этот памятник должен был увековечить подвиг Училища, которое в январскую стужу 1920 года спасло Крым от красных.

Помимо Киевского училища, в Добровольческой армии на Юге России возродилось также Александровское пехотное училище, под начальством генерала А. А. Курбатова. Оно было награждено генералом Врангелем серебряными трубами с Николаевскими лентами за десантную операцию на Тамани, под начальством генерала Хамина.

Николаевское кавалерийское училище было образовано в Галлиполи ,а затем, после переезда армии, в Югославию обосновалось в Белой Церкви, где дало 3 выпуска, а именно: в ноябре 1922 года, в июле 1923 года и в сентябре 1923 г. Кроме того, перед своим закрытием в 1923 году оно выпустило эстандарт-юнкеров. Всего окончило его и было произведено в корнеты 352 человека.

В Болгарии некоторое время существовали прибывшие из Галлиполи Сергиевское артиллерийское училище, Алексеевское пехотное, Инженерное и Николаевское артиллерийское.

Морской кадетский корпус, после эвакуации армии генерала Врангеля из Крыма, обосновался в Бизерте, где несколько лет продолжал свое существование для того, чтобы дать возможность гардемаринам и кадетам окончить курс.

Необходимо упомянуть также о Русском военном училище в Китае, открытом правителем Манчжурии - маршалом Чжан-Цзо-Лином для пополнения офицерами его армии, сражавшейся с красными в Манчжурии. Училище сформировали по программе русских военных училищ мирного времени с двухгодичным курсом, причем преподавателями и офицерами в нем были русские. Первый выпуск его имел место в 1927 году, второй в 1928 году. Все юнкера, произведенные из него в офицеры, русские по национальности, приказом по Общевоинскому союзу были признаны подпоручиками русской армии.

Наконец, ныне во Франции, в окрестностях Парижа, существует Русский корпус-лицей имени Иператора Николая II, благодаря пожертвованию и ежегодной материальной помощи этому учебному заведению леди Лидии Павловны Детерлинг. Первым директором его был генерал Римский-Корсаков, по мысли которого лицей основан. Покровителем корпуса, до самой своей смерти в 1955 году, являлся августейший кадет и юнкер - Великий Князь Гавриил Константинович. В 1936 году Глава Дома Романовых пожаловал леди Детерлинг, в благодарность за большое русское дело, ею поддерживаемое, титул княгини Донской, при Высочайшем указе.

Ко всему вышеизложенному не лишним будет добавить, что со времени революции круто изменился взгляд русского образованного общества за границей на русские военно-учебные заведения, выказавшее столько геройства и самоотвержения при защите родины во время Гражданской войны в России. Этому лучшим свидетельством служит признание одного из руководителей общественного мнения до революции, писателя и публициста Александра Амфитеатрова, который в одной из своих статей в зарубежной прессе воскликнул, изумляясь самопожертвованием и геройством кадет:

"Не знал я Вас, господа кадеты, честно признаюсь и только теперь осознал глубину Вашего подвижничества ..."

Заканчивая эту книгу, я должен с большим удовлетворением признать, что кадеты русских зарубежных корпусов целиком впитали в себя лучшие традиции кадет царского времени, в лице княже-константиновцев ныне являясь ядром и главной опорой Общекадетского объединения за границей. Да пошлет Господь Бог им счастья дожить до того светлого дня, когда они смогут передать факел нашей преемственности кадетам будущей свободной национальной России.

Идя навстречу пожеланиям многих кадет и исполняя их просьбу, я с удовольствием присоединяю к своему труду следующие статьи: написанные Сергеем Палеологом, Михаилом Залесским и Череповым - все затрагивающие одну и ту же "кадетскую" тему.

А. Марков.